Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 93 страниц)

2008/03/18 всякая ерунда

Путь к себе

Очень люблю всякие Пути К Себе. Они очень разные, на самом-то деле. Например, на дверях Зимнего Обезьяннике в Московском зоопарке так и написано: «Вход К Себе». Кто не верит, может убедиться. Такую надпись можно обнаружить на самых разнообразных дверях, и за всеми этим дверями – Пути к Себе. Есть даже магазины, которые так и называются. Их издалека можно учуять по запаху.

Там хорошо. Там продаются индийские хлопковые рубашки ручной работы, которые при одном взгляде на них начинают распадаться на волокна и скорбно и безобразно линять. Или непальские самоцветы, которые, если их потереть варежкой или подолом свитера, начинают играть всеми оттенками разноцветной пластмассы. Или изумительные китайские чайники из Настоящей Синей Глины, которые ты берёшь за ручку – и уносишь её с собой на память, потому что обратно её никак не приладить, а сказать продавцу неудобно. Мне так нравятся все эти вещи, что я не могу от них оторваться. И я всё хожу, хожу вдоль рядов, вдыхая удушливую сандаловую хмарь, трогая мизинцем колокольчики, свисающие с потолка, поглаживая по корешкам «Астральные переходы» и «Энергетические клизмы» и прислушиваясь к обрывкам речей, доносящихся из разных концов сладкой, как пахлава, полутьмы.

– У меня восьмёрка соединилась с тройкой во всей комнате, представляешь? Во всех пяти углах! А жёлтая пятёрка ушла на Юг.

– Ой, мы этим летом тоже на юг собираемся. Только ещё не решили, куда…

– Вы понимаете, это стало так часто повторяться… Вот – этой ночью, например. Я проснулась, как от толчка. И сразу поняла, что в комнате кто-то есть. Какая-то сущность. Она меня разбудила и тут же стала внушать мне всякие негативные мысли. Про моего начальника. Внушает и внушает. А я всё злюсь и злюсь. И не сплю. Так и не смогла заснуть до самого утра…

– Сколько раз вам повторять? Это не сущности. А сгустки негативной энергии. Вы пирамидку на ночь ставили? А бутылочку? Наверняка же опять не ставили!

А откуда-то сверху льётся чистый, упоительный голос Хелависы, убаюкивающей громадного, страшенного, как тысяча смертных грехов Тамерлана, прикорнувшего у её ног:

Из кувшина через край Льется в небо молоко; Спи, мой милый, засыпай, Завтра ехать далеко.

Рассвета искал – Ушёл невредим, Меня целовал Не ты ли один?

Господи, и кто только не нравится женщинам? А голос так хорош, и песня так хороша и бессмысленна, что заходится и сжимается сердце, а в глазах начинает щипать от густого сандалового дурмана и несбывшихся надежд.

А на улице – тоже хмарь и полутьма, только не сандаловая, а бензиновая, и дождя нет, а мостовая мокерёшенька, и лужи разрастаются с изумительной, поражающей воображение скоростью. Девочка лет трёх обнимается со столбом светофора и, не обращая внимания на мамины стыдливые причитания, выкликает, задрав голову:

– Зе-ё-ный, ты где? Выходи! Зе-ё-о-оный! Зе-ё-о-оный!

Зелёный не выдерживает и, скрепя сердце, загорается. И мы бежим через тротуар, пока он не передумал.

А ночью, ровно в три часа, меня будит Сгусток Негативной Энергии.

– Что, будешь мне говорить гадости про моё начальство? – кое-как разлепляя глаза, спрашиваю я.

– Ну, – виновато подтверждает Сгусток.

– Ладно, – вздохнув, соглашаюсь я и спускаю ноги в тапочки. В конце концов, у каждого своя работа.

И мы идём на кухню. Там у меня нет Пирамидки, но есть Бутылочка. Я достаю её из холодильника, разливаю содержимое по рюмочкам и кое-как настругиваю сыр тупым ножом. И мы пьём душистый, слегка подкисший уже рислинг, едим сыр и чёрствый малиновый пирог и сплетничаем о Начальстве. Он – о своём, а я – о своём. А потом танцуем на кухне вальс, налетая поминутно то на плиту, то на стиральную машину, и смотрим, как наши тени танцуют отдельно от нас на кухонной занавеске.

А потом я заваливаюсь в постель и блаженно засыпаю, успев подумать, что надо бы всё-таки завести и Пирамидку. Вдруг с ней будет ещё веселее.

2008/03/19 дети

Три сестры

По дороге домой Туська затаскивает меня в новенькую, только что построенную православную церковку цвета мороженого крем-брюле. Оказавшись внутри, она всплёскивает руками и восклицает:

– Красота какая! Прям как в костёле!

Молодой батюшка слегка скисает и одаривает её вымученной улыбкой. Туська кокетливо фыркает в ответ и тянет меня наружу.

– Пошли, я тебе ещё куколок не показала.

– Каких куколок? Мы же домой идём.

– А это близко. Это по дороге.

Это и впрямь оказывается близко. Маленький, неясного профиля магазинчик с громадной витриной, обставленной во вкусе дорого публичного дома конца девятнадцатого века. Бархатные кресла с полосатой обивкой, полосатые имперские обои, гардины с золотыми кистями, увесистый тёмно-рыжий буфет, лампа с пёстрым, побитым молью абажуром… Всё это довольно большое, но всё же не достаточно большое, чтобы быть настоящим. Вся витрина – один громадный кукольный дом. В нём живут три куклы, три прекрасные пыльные барышни, разряженные в шёлк и бархат и вооружённые острыми, как пики, зонтиками. У всех троих – дивные золотисто-зелёные глаза. Из-за кое-где отклеившихся и перекосившихся ресниц их взгляд глубок и трагичен, хотя и не лишён некоторого ехидства.

– Это сёстры. Они не продаются, – объясняет мне Туська. – Вот эта, в жёлтом платье – Эльвира. Вот эта – Эльбруса…

– Как, как?

– Эльбруса. Я сама придумала. А эта – я ещё не знаю пока, кто.

– Пусть тогда будет Эльгрека. Идёт?

– Ага. Эльвира, Эльбруса и Эльгрека. Я в них каждый день играю. Хочешь, вместе поиграем? Ну, давай, а? Ну, немно-ожечно…

– А как мы будем в них играть, если они за стеклом? Мы же ни передвигать их не можем, ни переодевать…

– Да это всё не надо! Давай – как будто они у себя дома, и все рассказывают друг дружке про свою жизнь и приключения. И про женихов, конечно же. У Эльвиры жених – шпион.

– Чей?

– Да ничей! Разве обязательно, чтобы чей-нибудь? Просто – шпион. Его зовут Аризон. Он долго-долго был в пустыне Сахара..

– Шпионил, что ли, там?

– Ну, да. А теперь нашпионился в своё удовольствие и приехал жениться на Эльвире. А сам такой весь усталый, загорелый и пустынный. Она его прячет в шкафу. Вот в этом. Потому что он весь засекреченный, и его никому нельзя видеть, совсем. Не только лицо, но и ногу, и руку – ничего нельзя видеть… А у Эльбрусы жених – банкомат.. То есть, нет, – банкир! Он весь печальный и очень холодный…

– К кому холодный – к Эльбрусе? Чего ж тогда женится?

– Да нет. Он сам по себе холодный. Потому что долго-долго жил в северных странах. Где пингвины. В Антарктиде, короче.

– И там, в Антарктиде, он работает банкиром?

– Ну, да. У него много-много денег…

– Но все вклады – заморожены. Антарктида же…

– Ага. И он сам тоже немножко замороженный. А она, Эльбруса, должна отогреть ему сердце. А у этой.. как её?..

– У Эльгреки? У неё, скорее всего, жених – художник.

– Нет. Он лётчик-истребитель. И его зовут… зовут… ты думаешь, как его зовут?

– Ариэль?

– Почему Ариэль? Он же лётчик, а не порошок.

– А Ариэль – это не только порошок. Это ещё и дух воздуха, он летает..

– А-а-а.. Ну, тогда ладно. Пусть будет Ариэль. И он будет не только летать и истреблять, а он ещё и будет стирать.

– Свои носки? Сам? Отлично! Эльгреке с женихом повезло больше всех.

– Ты думаешь? Не знаю, не знаю… Лётчик-истребитель – это очень опасная профессия. И Эльгрека всё время за него волнуется: вдруг он кого-нибудь не того истребит, кого нужно?

– А кого нужно?

– Инопланетян, конечно. Не всех подряд, а те, которые хотят устроить межгалактическую войну. С ними что, по-твоему, что ли не надо бороться? Ты прямо так странно рассуждаешь! Если б все так рассуждали, нашей Земли давно бы уж не было!

– Ладно, не кипятись. Давай лучше придумаем, что там у этой Эльгреки с Ариэлем…

Через час мы спохватываемся, дружно взвизгиваем и бежим домой через лужи и весеннюю грязь.

– Жалко всё-таки, что нельзя их купить, этих сестёр, – говорю я Туське за обедом. Она пожимает плечами:

– А зачем? Можно же так играть, сколько хочешь.

– Н-ну.. всё равно. Часто же так бывает: что-то хочется, а купить не можешь.

– У меня – не бывает, – отрезает Туська. – У меня, чего мне хочется, всё это есть. А чего у меня нету, того мне не хочется.

– Так не бывает, Тусь. Какой смысл хотеть то, что у тебя и так есть?

– А какой смысл хотеть, чего нету?

– Ну, как же.. Представь себе: у тебя в холодильнике стоит яблочный сок. А тебе хочется грушевого. Ты идёшь к маме и просишь: мама, купи мне грушевого.

– Ага.. Но можно же не просить, а просто взять и захотеть яблочного. Р-раз! – залезть в холодильник и выпить. Ещё быстрее даже будет. И легче, чем маму просить.

– Ну, ты даёшь… По-твоему, значит, лучше синица в руках, чем журавль в небе?

Она задумывается, потом морщится.

– Не-е… Не надо синицу в руках. Она туда накакать может. Лучше, когда оба в небе – и синица, и журавлик.

– Но это же просто поговорка такая, для примера… Если они оба будут в небе, значит – не твои. И сколько бы ты ни воображала, что они твои, от этого они всё равно твоими не станут.

– Если кто-то живой, он не может быть чей-нибудь. Он всё равно только свой.

– А твоя кошка?

– Она не моя. Она просто живёт у нас. А делает, что хочет.

– Ох, Туська… Ну, хорошо. Допустим, с живыми это и вправду сложно. А с неживыми?

– Ну… вот, мой дедушка – он неживой. Он – как журавлик. В небе, то есть.

– На небе, ты хочешь сказать.

– Ну, да. На небе. Но всё равно же он – МОЙ дедушка. Хоть на небе, хоть где. А чужой дедушка мне не нужен. Зачем мне чужой?

Выбившись из сил, я умолкаю. А она разглядывает с удовлетворённой улыбкой обкусанную со всех сторон сосиску на вилке и болтает ногами. А потом откидывается на спинку стула и уточняет.

– И кукол этих я не хочу. Они же не продаются. Разве можно хотеть того, кто не продаётся? Давай лучше завтра к ним опять сходим и поиграем!

… Я не знаю, сколько ещё суждено простоять в витрине Эльвире, Эльбрусе и Эльгреке. Но даже если их в конце концов всё-таки продадут, и они будут стоять порознь на полках у каких-нибудь коллекционеров, отрадно осознавать, что им будет, что вспомнить. Вряд ли у других кукол из тех коллекций, в которые они попадут, были такие упоительные моменты в их биографии. Такие, как любовь пустынного шпиона Аризона, обречённого всю жизнь прятаться в шкафу, любовь безымянного банкира с замороженными в Антарктиде вкладами и сердцем и любовь бесстрашного истребителя инопланетных захватчиков, который сам стирает свои носки.

2008/03/26 дети

Философы

– Слушай, Ванька твой какой солидный стал, просто умора… Ты как – всё так же дуришь ему голову? Подико-ся, и в хор свой церковный его уж записал? Или он там давно уже поёт?

– Не поёт. Слуха нет. И его задуришь, пожалуй. Он сам, кого хочешь, задурит. Вот – недавно он мне выдаёт, представляешь… Говорит: самое главное, говорит, это то, что в человеке от природы заложено. И переделать человека нельзя, хоть ты тресни… всё равно против натуры, против генов никуда не попрёшь.

– Надо же… А сколько ему?

– Двенадцать… Погоди, погоди. Точно двенадцать? Ну, да, двенадцать… вроде бы. Надо будет всё-таки у Ленки потом уточнить.

Мужчины редко говорят в своей, мужской компании о детях. Поэтому когда всё-таки говорят, то это особенно интересно подслушивать.

– Я ему говорю: ничего подобного. В любом возрасте человек может взять и в корне измениться, и никакие гены этому не воспрепятствуют. Вот тебе классический пример: Апостол Павел. Помнишь, говорю, мы же с тобой про него читали. Он же, как Бог ему мозги вправил, полностью изменился, кардинально… просто стал другим человеком! А Ванька смотрит на меня, чешет репу, а потом выдаёт, представляешь… Говорит: ничего, говорит, подобного. Апостол Павел, он каким был, таким и остался. Просто Бог его немножечко перепрограммировал, как Терминатора.

– Что, так и сказал? Как Терминатора?

– Так и сказал. Помнишь, говорит, в первой части Терминатор – просто тупая машина для убийства. А во второй его перепрограммировали, и он уже не убивает, он – за наших… но по сути своей остался тем же, что и был. Я подумал: ёлки зелёные, а ведь правда. Апостол Павел же ни на йоту не изменился! И темперамент этот его нехилый, и напор этот, и энергичность, и такая вот… как бы сказать?... прямолинейность мышления, что ли… – всё осталось, как было. А Бог просто взял и развернул этот танк на сто восемьдесят градусов и дал ему другое боевое задание, вот и всё. И вот я и думаю теперь: может, Бог тех, кто обращается, вовсе не переделывает так уж круто? Может, он просто берёт уже то, что есть, и использует в своих, ну, то есть, в правильных целях? – Дим, ты это… Ты мне таких вопросов не задавай. Я в этом не силён, откровенно говоря. И кто такой Апостол Павел – смутно себе представляю, если честно. И кто такой Господь Бог…

– Ладно, ладно. Не будем. Нет, но Ванька-то каков, а? Сказать же такое – «Терминатор»! Что у них в головах, это же уму непостижимо…

– Что у них в головах – это вообще тушите свет, сливайте масло. Этот мой тоже… Филипп Андреевич-то мой.. Такой экземплярчик – закачаешься. Гомера они сейчас проходят. Так вот он мне с этим Гомером…

– Уже Гомера? А в каком он у тебя классе?

– Чёрт… В седьмом, что ли? Вроде в седьмом. Или в восьмом? Ну, не суть… Я у него спрашиваю: тебе в «Одиссее» всё понятно? Сложная же, типа, вещь. А он мне: что я, кретин? Конечно, всё понятно. Я говорю: а вот ты понимаешь, почему Одиссей так долго не мог вернуться домой? Ведь от Трои до Итаки – рукой подать… а он вернулся только через десять лет. Я ведь ему как хотел? Я ему хотел про представления древних о времени и пространстве, про несовершенство тогдашних средств передвижения, ну и про то, что Одиссей вообще был личностью исторической…

– Это Одиссей-то – историческая личность?

– Ну, да. В смысле, как Ноздрёв. Всё время влипал в истории. Ну, там, то с бабами, то с циклопами – помнишь же, наверное. Я уже целую речь ему на эту тему приготовил, а он мне – знаешь, чего говорит? Говорит: да Одиссей же просто попал в параллельный мир. Случайно, во время бури. А это такое дело: туда попасть проще пареной репы, а вот обратно – хрен выкарабкаешься. Я подумал: чёрт, а ведь точно! Почему я раньше «Одиссею» под этим углом не рассматривал? А ведь это же элементарно, как дважды два…

– Погоди. Ты что, на старости лет стал верить в параллельные миры?

– Я – нет, но Одиссей…

– А Одиссей верил, и потому попал? Круто попал, ничего не скажешь.

– Нет, я не в том смысле. Я имею в виду – как литературный сюжет! Ты меня не путай. Чего ты меня всё подлавливаешь-то?

В приоткрытую дверь видно, как философ Ванька и знаток древнегреческой литературы Филипп Андреевич сосредоточенно пихаются на одном стуле и, пыхтя, отбирают друг у друга компьютерную мышку.

– Ты что, дурак? Не видишь – тут уже киберпространство!

– Какое ещё «кибер»? Ги-пер-пространство, я же сказал!

– Сам ты «гипер»... Да чего ты всё ёрзаешь, козёл? Ты мне уже второй раз стул на ногу ставишь! Если ещё раз поставишь – ликвидирую на фиг, так и знай.

2008/03/26 Вавилонская библиотека

Дело Д.К. Мирона продолжает жить и побеждать.

Только что – буквально только что! – ко мне подошёл юноша с бумажкой. На бумажке застенчиво и лаконично было выведено: «Евро Питт. Трогедии».

А вы говорите – «Пока чиво»...

2008/03/28 Баба Зоя

– Зоя Васильевна! Ну, что вы опять натворили? Сил с вами никаких нету!

– Чегой-то, батюшка? – Зоя Васильевна смотрит на отца Зосиму сверху вниз из-под пёстрого платка, торчащего надо лбом, как козырёк. В её жёлтых, как у кошки, хитрых глазах – тревожная умильность. – Чегой-то опять не так-то? Клей, что ль, нехорош? Так какой был, таким и налепила. Ничего – так-то оно крепче будет.

– Крепче… То-то и оно, что крепче. Не отдерёшь ведь теперь.

– И, батюшка! Зачем же отдирать-то? Красоту-то такую?

Отец Зосима вздыхает и безнадёжно машет рукой. Его досаду можно понять. Накануне Зоя Васильевна целый день корпела над самодельным иконостасом, наклеивая большие, как плакаты, бумажные иконы на картонную основу. Красота и впрямь получилась неземная. Беда только, что в деисисном чине она расположила фигуры архангелов и апостолов не как положено – в молитвенной позе, обращённой к центру – Христу, – а разбила их на пары и поставила лицом друг к другу. В сочетании с протянутой вперёд рукой и слегка наклоненном вперёд корпусом каждого из них это выглядит изумительно и странно – теперь они не молятся, а что-то горячо и увлечённо друг с другом обсуждают. Прежде здесь всё звенело от гулкой, пустынной, холодной тишины. Теперь под куполом – шорохи, вздохи, шуршание книжных страниц и нежный, чуть сбивчивый, едва слышный шёпот, сливающийся с треском свечей и бормотанием голубей на наружных подоконниках.

– Зоя Васильевна! Ну, я же вам показывал, как наклеивать! А вы всё равно по-своему. Вот… если б вы только знали, как я от вашего упрямства устал! Просто сил никаких нет, как устал! А это что? Это-то вы зачем сюда притащили?

– Дак.. как же, батюшка? Это ж икона. Куда ж её, как не в Божий храм? – Да какая же это икона? Это не икона, а картина. Не православная. И вешать её сюда нельзя.

– Дак… как же ж нельзя-то, батюшка? Это Божью-то Матерь – нельзя?

– Зоя Васильевна! Раз я сказал – нельзя, значит – нельзя. Снимите и унесите. И чтоб без лишних рассуждений. Ясно вам?

Баба Зоя вздыхает, кланяется и тащит к стене стул, чтобы снять репродукцию «Мадонны» Перуджино. Перед тем, как завернуть её в платок и унести, она долго протирает её рукавом. А дождавшись, когда батюшка выйдет, украдкой целует её, гладит по голове и подмигивает обоими глазами.

– Не сердись, матушка. Он лучше знает, что да как… раз сказал – нельзя, стало-ть нельзя. Не сердись на него, он ить у нас болеет. Туберкулёзный ить он у нас.. такая беда, матушка. Уж такая беда! Уж я ему и травки варю, и настойки делаю… Не пьёть! Ить подумай только – не пьёть! Уж хоть бы ты его вразумила, матушка, голубушка, красавица ты наша! А то ить я так уж устала от упрямства-то евойного, просто ж сил никаких нету!

2008/04/23 всякая ерунда

О том, как проходит апрель, я знала только по цвету потолка. Иногда он был тёпло-золотистый, и на нём качались тени от веток, которых всё равно не могло быть, потому что они не дотягивались до восьмого этажа. Иногда он был серый, землистый, и от него пахло берёзовыми почками и дождевыми червями. А иногда я его вообще не видела. Это когда мне становилось совсем плохо, и я спускалась в Аид.

Нет, нельзя сказать, что там было совсем уж плохо. Это я себя так убеждала, чтобы придать происходящему оттенок скорбного романтизма. На самом деле там было никак. Там всё погружено в вязкий, в меру горячий кисель серого цвета, с грязновато-кирпичным оттенком. Сквозь него трудно дышать. Стоит сделать вдох, как он заливается в лёгкие, и ты весь скручиваешься и напрягаешься, чтобы вытолкнуть его обратно. Но во всём остальном там довольно сносно. Надо только расслабиться и позволить этому густому, сладковатому болоту закручивать и засасывать тебя по собственному усмотрению, растворять тебя в себе и лишая попутно и воли, и желаний, и мыслей, и ощущений. Это совсем не больно и даже довольно приятно, поскольку даёт иллюзию освобождения и, следовательно, облегчения.

Время от времени мимо меня проплывали какие-то местные античные тени – краснофигурные и чернофигурные, с крепкими бёдрами и всклокоченными шевелюрами. Когда мне надоедало на них смотреть, я разлепляла склеенные от жара веки и смотрела на полку над кроватью. Там у меня стоит красивый алебастровый рыцарь и тянет из камня меч. Это совершенно шикарный мужик с потрясающей американской челюстью и выразительным, как у соснового пня, лицом. Он мне нравится, потому что это явно не король Артур. Артуру было раз плюнуть вытащить такой меч из камня, а у моего рыцаря по лицу видно, что он прежде лопнет от натуги, чем стронет его с места хоть на дюйм.

И вот я расклеивала глаза и сквозь кисельный туман смотрела на этого рыцаря, а он смотрел на меня.

– Ты как, вылезать-то не собираешься? – спросил он один раз, как бы невзначай.

– Ты это кому – мне или мечу? – спросила я, булькая киселём, осевшим в лёгких.

– Тебе, бэби, – сказал рыцарь. – Меч – что! Меч – пустяки. Его я вообще могу одной левой.. если захочу.

– Не ври, – сказала я, опять закрыла глаза и стала проседать в кисельную трясину.

– Ха! – сказал рыцарь. – Не веришь, бэби? Напрасно. Хочешь, я вас обоих вытащу? Хватайся и держись покрепче.

– За что хвататься-то? – спросила я. – За лезвие, что ли?

– А ты как думала? За лезвие, конечно! – радостно подтвердил он.

– Ты идиот? – вздохнула я.

– Какой есть, – ехидно ответил он. – Зато ты у нас интеллектуалка… блин. Давай, хватайся живее, пока его ещё видно!

И я его вправду увидела – самый кончик клинка, вылезающий из пенистых кисельных облаков и смутно посверкивающий в аидском полумраке. То, что он посверкивал, было странно – приглядевшись, я обнаружила, что он сделан из красной пластмассы, и у него слегка обкусан кончик. Это был тот самый меч, который когда-то подарили моему троюродному братцу на пятилетие. Кончик его обгрызла я лично, своими собственными зубами, прямо на том же праздновании пятилетия – и немедленно получила от братца этим же мечом по загривку. .. Недоумевая, как эта старая игрушка могла просочиться в Аид, я всё-таки протянула руки через кисель и взялась за неё.

– Ты же не вытащишь! Не вытащишь ты меня. Кишка тонка. Ты же не Артур.

– Нет проблем, бэби, – сказал рыцарь. – Артур.. не Артур – какая разница? Есть же замечательный русский аналог легенды об Эскалибуре. Всё очень просто: бабка за дедку, внучка за бабку, жучка за внучку… и так далее. Погоди, я их всех сейчас позову…

– Дурак… Ох, дурак, – простонала я и почувствовала, что ползу вверх. Выныривать из киселя мне не очень хотелось, потому что там, снаружи, было солнечно, холодно и беспокойно. Но всё-таки пришлось вынырнуть – зря, что ли, люди старались?

– Ты в порядке, бэби? – участливо осведомился рыцарь. Он опять, как ни в чём не бывало, держался за рукоять меча и делал вид, что не может его вытянуть.

– Всё о'кей, – заходясь кашлем, успокоила его я.

… А сегодня утром я впервые за много дней вышла на дрожащих ногах во двор и увидела, что расцвела вишня. Среди покрытых нежными белыми цветами веток, подчёркивая их белизну и красоту, развевались обрывки размотанного рулона туалетной бумаги. И сияло синее-синее небо.