Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 91 (всего у книги 93 страниц)

2 июнь 2011 г.

Всё, дорогие мои, ухожу в отпуск. На месяц с вами прощаюсь.

Как водится, буду скучать.

Счастливо! Увидимся в июле. :)

16 август 2011 г. Вдогонку к предыдущему

Почти все мои подруги – замужем за разными Блаженными Иностранцами. И уровень их собственного блаженства всё время мечется от прямой до обратной пропорциональности к степени блаженности их супругов.

Самого блаженного из всех зовут Клаус. Он уже фактически готов к беатификации, хотя и притворяется атеистом. А жену его зовут, допустим, Инга. Хвастаясь ею перед друзьями, он всегда уточняет, что она не просто из России, а из СИБИРИ. И друзья восхищённо вздыхают и поднимают воротники пальто.

Инга, на самом деле, во всём совершенно под стать своему Блаженному Клаусу. Они вместе – как Святой Франциск и Святая Клара: ходят в паломничества, питаются зелёным салатом, могут запросто поцеловаться с крысой и вот уже не первый год живут в покосившихся фамильных развалинах, не ремонтировавшихся со времён короля Людвига Баварского. Клаус, хоть и немец, а всё-таки режиссёр, поэтому другие немцы его за всё это прощают. А Инге вообще прощают всё, что угодно, потому что она – жена режиссёра. Такая вот у них там, в Германии, жизнь.

Когда они останавливаются у меня, у меня тоже начинается Жизнь. Бурная и душеспасительная. Потому что за Блаженными Людьми вечно увязывается толпа Желающих Приобщиться, и как-то так само собой оказывается, что все они оказываются под одной крышей. В смысле, под моей. Но не в этом суть. Об ЭТОМ я вам, в принципе, всё уже рассказала.

Я – о другом, на самом-то деле.

В этот раз Клаус не должен был приезжать – только Инга и Последователи. А Клаус в это время там, у себя, в Баварии, ставил какой-то свой спектакль, не спал, не ел и только изредка присылал Инге рваные эсемески, которые мы с Иногй расшифровывали и переводили вдвоём, как радистки Штирлица. Разумеется, у Штирлица всё было плохо, и на горизонте маячил Грандиозный Провал. И, разумеется, выплыв из-за горизонта, этот самый Провал обернулся Грандиозным Успехом, и невменяемый от счастья Клаус всё-таки примчался к нам на пару дней, чтобы этой радостью поделиться.

И вот он сидел у меня на кухне, рыжий, страшный и прекрасный, как Фридрих Шиллер, и весь светился изнутри, как кусок горного хрусталя на подсвеченной витрине Минералогического музея. Я даже не думала, что у человека могут быть ТАКИЕ ГЛАЗА. Я не могла оторвать глаз от этих глаз. Это было что-то неописуемое. А он тем временем тихо прижимал к себе распечатки интернет-рецензий, потом тихо протягивал их мне и улыбался ясной потусторонней улыбкой, даже не пытаясь поискать где-нибудь столь счастливо утерянный дар речи. И я трогала его руку и, заразившись его свечением, сама начинала тихо светиться и плавиться, и в наивности своей пыталась прочитать присутствующим вслух из этих рецензий… Хоть немножечко. Хоть пару строчек.

А вокруг стоял Невообразимый Галдёж.

Все эти Друзья орали, прыгали по столам и стульям, размахивали руками и повисали у меня на плечах, выкрикивая мне в уши каждый свой текст и нимало не интересуясь ни Клаусом, ни его Успехом. А когда мне всё-таки удалось привлечь внимание, по крайней мере, одного из них, я немедленно в этом раскаялась. Потому что он завопил, как ярмарочный Петрушка, и принялся скакать вокруг Клауса, и кривляться, и дразнить его, мешая русские, английские и немецкие слова, и смесь у него получалась какая-то особенно едкая и противная. Такая, что Клаус под её потоками стал потихоньку угасать, горбиться и прятаться за свой шиллеровский нос, кое-как выдавливая из-под него растерянную улыбку.

И тут я поняла свою ошибку. Этому Весёлому Другу всегда нравилась Инга, и он не смог вынести, что её собственный, родной муж сидит тут и пытается похвастаться своим Успехом.

А когда человек понимает свою ошибку, он тут же совершает новую. Это закон. Тут уж ничего не поделаешь.

– Лёша, – сказала ему я, – ну, хватит уже паясничать.

Лёша надулся и сник, навалившись спиной на стиральную машину. И до конца вечера не сказал больше никому ни одной гадости.

– Что ты наделала?! – сказала мне убитая этим фактом Инга. – Он же ОБИДЕЛСЯ!

– Да, но Клаус… Зачем он так с Клаусом? Ты же видела, как он расстроился.

– Скажите, пожалуйста! Расстроился! Ничего. Как-нибудь переживёт. А Лёша – ДРУГ. Друзей нельзя обижать, ни в коем случае. Я вообще не понимаю – как ты ему могла ТАКОЕ сказать?!

Уезжая, она едва со мной попрощалась.

Не обернулась, когда я окликнула её из окна.

Не написала, как доехала.

Не ответила на моё письмо.

Дура я, дура.

16 август 2011 г. Исповедь Неблагодарного Существа

Всё-таки, самая большая радость в жизни – это когда к тебе приезжают Друзья.

Много-много разных Друзей из разных дальних стран и странствий.

Особенно хорошо, если они приезжают к вам одновременно, остаются на недельку-другую-третью-четвёртую и погружают вашу унылую холостяцкую келью в пучину Радости, Тепла и Уюта. А когда вы время от времени пытаетесь вынырнуть на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, они нежно хватают вас за затылок и погружают обратно – чтобы вы, чего доброго, не вырвались и не удрали на ближайший по курсу Необитаемый Остров. Потому что вся ваша горькая, одинокая жизнь – и без того сплошной Необитаемый Остров, на котором вы ещё вдосталь насидитесь и наплачетесь. А радость общения с Друзьями даётся редко. Как светлый лучик из-за туч какой-нибудь вечно туманной Исландии… Или Ирландии? Одним словом, какого-то, безусловно, блаженного места.

Друзья не дадут вам сиротливо торчать с книжкой возле холодной батареи и думать о бесполезности своего существования. Они отыщут вас везде – во сне и в уборной, в платяном шкафу и в прикроватной тумбочке, на бульваре, где вы тщетно прячетесь за бульварным романом, и в городском парке, где вы тщетно маскируетесь под пьяного дворника или памятник жертвам батьки Махно. Они заберут из ваших холодеющих рук бульварный роман, отряхнут ваше рубище от слёз и палых листьев, нежно прижмут вас к груди и расскажут о Своих Проблемах. Они не позволят вам впасть в отчаяние от давящей со всех сторон ужасной тишины. Они будут говорить, говорить и говорить, без умолку, без роздыха, без остановки, и сладкоголосое их пение будет круглыми сутками звучать в вашей голове, не оставляя ни единого шанса Депрессивным Мыслям. Ну, и вообще каким бы то ни было мыслям в принципе.

На рассвете они бережно извлекут вас из одинокого угрюмого сна, потребуют завтрака и расскажут о Своих Проблемах. И когда вы, пользуясь тем, что на пару секунд они заняли рты едой, тихо выскользнете за дверь и помчитесь на работу, домывая на бегу последнюю, тридцать восьмую по счёту тарелку, они догонят вас, чтобы всё-таки как следует объяснить, в чём же суть Их Проблемы. Отыскав вас на работе, они растолкают очередь из назойливых читателей, расшвыряют тома Британской энциклопедии и с радостными причитаниями повиснут у вас на шее, лепеча вам на ухо следующую главу Романа о Проблемах. Вечером, когда вы, прикрывшись чёрной маской и стараясь не греметь отмычкой, будете на цыпочках красться в собственную квартиру, они встретят вас на пороге, на руках отнесут на кухню, поставят у плиты и, пока вы будете готовить ужин на шести сковородах, будут висеть у вас на локтях, чтобы вы, не дай бог, не свалились головой вперёд в бездну меланхолии. И от их многоголосого щебетания кухня расцветёт, как майский сад. И вы будете глубоко, всей грудью, вздыхать, и плакать от счастья, и думать о том, что вот – есть же на свете Большие Дружные Семьи, в которых такое счастье КАЖДЫЙ ДЕНЬ! О, Господи, какие счастливцы!

Когда в два часа ночи вы попытаетесь незаметно заползти под одеяло, они будут начеку и непременно спасут вас и оттуда. И, вытащив вас, тёплую и скорбную, наружу из адской сонной одури, усадят на жёсткий табурет, прильнут к вашим ногам и развлекут вас новой, ещё более захватывающей Сагой о Проблемах. А когда вы, поняв, что к кровати путь всё равно отрезан, благодарно всхлипнете и потянетесь к пульту от видеоплеера, они укоризненно перехватят вашу руку и успокоят вас заверениями, что «не хотят ничего смотреть». И рассядутся вокруг вас, и будут по очереди окунать каждый в Свою Проблему, и перебивать друг друга, кусаясь и шипя, и хором обижаться, если вы вдруг ненароком перепутаете действующих лиц или потеряетесь в сплетениях сюжетных линий. И вы опять будете тихо радоваться, и тихо плакать, и думать про себя: какое счастье! Я НУЖНА ЛЮДЯМ!

А под утро, вставив спички под веки, вы опять будете готовить для них Индивидуальные Завтраки на шести сковородах, а потом всё-таки исхитритесь и удерёте на бульвар в обнимку с бульварным романом, и за те мучительные тридцать секунд одиночества, которые вам выпадут, пока вас не обнаружили, успеете прочитать какую-нибудь фразу типа: «Я безмерно рад, что вы пришли, Ватсон. Но если вы не помолчите хотя бы ближайшие шесть часов, я сделаю что-нибудь такое, о чём буду жалеть впоследствии».

ХОТЯ БЫ ШЕСТЬ ЧАСОВ! О, ГОСПОДИ!

Кто сказал, что Адриан Дойл – плохой писатель?! Да за одну эту фразу ему нужно поставить по памятнику в каждом уединённом месте каждого бульвара!

...А потом, после этого всплеска нечестивого восторга вы разом отрезвеете и осознаете, что, как ни крути, вы – неблагодарное, мерзкое, недостойное существо. А главное – трусливое. Потому что ТАК НИКОГДА И НЕ СКАЖЕТЕ ЭТИХ СЛОВ СВОИМ САМЫМ ЛУЧШИМ НА СВЕТЕ ДРУЗЬЯМ, хотя они (в смысле, слова) так и будут рваться с вашего мерзкого, неблагодарного, недостойного языка.

Но, может быть, когда-нибудь, когда вы будете лежать в гробу, и ваши Самые Лучшие На Свете Друзья будут толпиться вокруг и рассказывать о Своих Проблемах, вы всё-таки найдёте в себе мужество приподняться и сказать им что-нибудь типа: «Когда прибудете за мной следом – НЕ ЗВОНИТЕ! Я САМА ВАМ ПОЗВОНЮ!»

Кажется, это сказал Вуди Аллен, или кто-то ещё?

Как много всё-таки на свете Неблагодарных Существ...

18 июль 2011 г. О поисках нелёгких путей

Говорят, что у меня какой-то особый мир.

Ёлки. Он особый, конечно, кто спорит, но, честное слово, это не я его таким сделала. Я тут ни при чём, убей меня бог. Такой мир не выдумать, будь ты хоть Толкин, хоть Кафка, хоть Фома Кампанелла – он сам вырастает из самой сердцевины бытия,как вырастает картофельный куст посреди городской клумбы с ирисами и анютиными глазками.

К примеру, когда вы, вырядившись по случаю воскресного ливня в сливочно-белые брюки и помадно-розовую блузку, идёте себе под драным зонтиком, сияя и благоухая, как кремовый торт на ножках, на вашем пути нет-нет, да и разверзается Чёрный Котлован, бурлящий пенным бурым водоворотом. Как полагается, с фантиками, с окурками и с перекинутым на другой берег мостиком из красивой занозистой доски. И кто, скажите мне, в какой-нибудь, к примеру, Германии может выдумать такой дивный недорогой аттракцион, в котором вы:

– осеняете себя крестом и уверенно наступаете белой туфелькой на кончик этой доски

а она:

– немедленно взвивается другим концом в воздух с чётким расчётом впечататься этим самым концом в середину вашего лба

– в миллиметре от середины вашего лба внезапно передумывает, останавливается, ограничившись тем, что обдаёт вас с головы до ног пенно-окурочной жижей

– и с облегчённым всхлипом укладывается обратно, попутно подняв ещё один фонтан брызг, чтобы завершить композицию.

Ни один немец этого не выдумает, клянусь вам. И ни один, даже самый продвинутый немец не отважится ступить на кончик этой самой доски, предварительно пронаблюдав, как это уже сделал идущий впереди прохожий. Но вам-то никакой идущий впереди прохожий не указ, потому что вы, как и этот самый прохожий – часть этого аттракциона, его несущая конструкция, его смысл и внутренняя сущность, а вовсе не пассажир и не жертва, как подумает кто-нибудь «не от нашего мира».

А потом, когда вы, удовлетворённо размазывая грязь по розовым кружевам, всё-таки вылезете из котлована и похромаете дальше, впереди вас, к примеру, может оказаться девушка, разговаривающая с кем-то по мобильному:

– Да… Да. Уже вышла из магазина. Сейчас что делаю? Сейчас двигаюсь в сторону дома. Какого дома? Не знаю, ещё не решила… На «Тульской», да. Сейчас доеду до «Партизанской», а там посмотрим: или мне оттуда сразу на «Третьяковку» ехать, или на «Домодедовскую»… Нет. Не знаю. Неважно. Не решила ещё. Пока доеду – решу. Главное – это приехать на «Партизанскую», а там, на платформе, уже всё само собой будет ясно: и как быть дальше, и вообще…

Ёлки. Поехать, что ли, на Партизанскую? И как это я раньше не додумалась...

16 июль 2011 г.

**

Замоскворечье пахнет тёплыми булками, пылью и сандаловыми веерами.

Из окна утопающего в гераневых зарослях ресторанчика сквозь звон, хохот, плач и крики «горько!» пробивается безнадёжно-бодрый вопль фотографа:

– Гости! Внимание! Гости… Стоп, стоп… Внимание! Кто-нибудь видит меня ДВУМЯ глазами?

Хохот, плач, бряцание то ли шпаг, то ли посуды, музыка и опять хохот и звон.

– Гости! Внимание! Минутку внимания! КТО-НИБУДЬ ИЗ ВАС ВООБЩЕ МЕНЯ ВИДИТ?!

***

Сквер. Длинный-длинный, прямой, как струна, лабиринт из подстриженных кустиков. Из его глубины слышен женский голос:

– Ну, да.. И он мне ещё говорит, понимаешь….Котик, стой, не дёргайся, не мешай… он мне говорит: «Как это вы не понимаете разницу между должностной и технологической инструкцией? Должностная – это что вы по должности делать обязаны, а технологическая – это технология выполнения этих самый обязанностей…» А я ему говорю… Котя, погоди, не отвлекай меня.. я ему говорю: «Не волнуйтесь, Валерий Михалыч, у меня по должности ТАКИЕ обязанности, что никакой технологии у них всё равно быть не может!»… Котик, ну, стой ты спокойно! Почему ты не можешь минутку на месте постоять?... Ну, вот. А вчера вообще был день сумасшедший. Серёжка отравился, представляешь? Не знаю, чем. Грибами, наверное. Он же к мамочке своей драгоценной вчера ездил, вот и результат, пожалуйста – вот он, её борщ… Почему грибной? Мясной борщ, она всегда только мясной варит… Да. Ну, вот… Котик, перестань меня дёргать!.. Ну, вот. Я ему на ужин сделала распечатку. Ну, чего можно при отравлении, а чего нельзя… Котик, прекрати… Сделала распечатку, принесла домой, а он, представляешь, смотрит на бумажку и говорит: «Я ЭТО есть не буду! Сама ешь!» Котик, ну, что такое, в конце концов! Сколько можно меня дёргать! Ты что, не видишь – я разговариваю?! Я не могу одновременно разговаривать и с тобой ходить – ты мне и так все руки вырываешь!

Я обхожу стену из кустов и вижу огромные, умоляюще-тоскливые глаза Котика.

Судя по всему, он уже не меньше часа томится на поводке рядом с щебечущей в трубку хозяйкой.

А на той стороне сквера рушится его Личная Жизнь в виде неправдоподобно-прекрасной, похожей на взбитое белое суфле пуделихи, которая бегает, как ни в чём не бывало, без всякого поводка, и даже взгляда не бросает в его сторону.

15 июль 2011 г. Песчанка ищет себе питомца

Друзья мои!

Признайтесь честно – кто хочет приютить у себя неслыханной красоты монгольскую песчанку?

... Ну, ладно, ладно. Кто хочет приютить у себя совершенно обыкновенную монгольскую песчанку? Зато здоровую и молодую?

Знакомые отдают её прямо с клеткой.

Что, никто не хочет? Эх! Я так и знала!

У меня-то самой, честно говоря, накопилось уже три монгольских песчанки. И четвёртую я уже никак не потяну, при всём желании. В конце концов – у меня же не приют для Добродетельных Монгольских Песчанок, Брошенных Нерадивыми Владельцами!

Может быть, кто-нибудь всё-таки возьмёт? А?

17 сентябрь 2011 г. Кто о чём, а я всё про Шерлока Холмса

Если вы думаете, что я угомонилась с Шерлоком Холмсом, то – вы же ведь так не думаете, я надеюсь?

Теперь я смотрю фильмы с Бэзилом Рэтбоуном. И сама себе завидую, потому что посмотрела пока только три, а впереди ещё целых ОДИННАДЦАТЬ. И кто бы, чёрт возьми, не радовался на моём месте?

Нет, если вы не любите американские фильмы сороковых годов прошлого столетия, то дальше можете не читать. Я их, кстати, тоже не люблю. По крайней мере, до сих пор я была в этом почти уверена.

Но боже мой! До чего же хороша дивная, добротная, младенческая невинность и наивность этих красочных чёрно-белых лент! Кто не вкусил честного, ничем не замутнённого детсадовского наслаждения от их созерцания, тот меня, наверное, не поймёт.

Особенно хорош, разумеется, Холмс. Я уже давно поняла, что в экранизациях «Шерлока Холмса» самое главное – Шерлок Холмс. Всё остальное, по сути дела, вторично, включая интригу, антураж, сюжетные подробности и даже Ватсона – хотя, конечно, желательно, чтобы Ватсон всё-таки тоже хоть как-то, но просматривался. Но нет Холмса – и нет фильма. Ярчайший тому пример – фильмы с Мэттом Фрюэром в главной роли. А если Холмс есть, то всё в порядке. Бэзил Рэтбоун, дорогие мои – шикарный Холмс, просто пальчики оближешь. Вот кто не только может запросто, не моргнув глазом, сгибать и разгибать кочерги – из него самого можно делать и кочерги, и гвозди, и любые другие металлические предметы, и уж будьте уверены, что ни один смертный в мире их не согнёт и не разогнёт. Он надёжен, как скала, невозмутим, как индейский вождь, и чертовски хорош собой, особенно когда поворачивается к зрителю своим медальным римско-американским профилем. Как это ни смешно, внешне он, пожалуй, более всех соответствует «канону». Ливанов маловат ростом и мягковат в контурах, Бретт слишком подвижен и нервен, как породистая лошадь, а этот весь состоит из острых углов и прямых линий и к тому же так редко снимает с себя маску ироничной отрешённости, что ему сразу безотчётно начинаешь доверять. Особенно когда он с такой вот бесстрастной утрированно-джентльменской серьёзностью говорит людям гадости. Например, в ответ на реплику Лестрейда: «Похоже, тут мне придётся пораскинуть мозгами!» слегка – еле заметно! – приподнимает бровь и вежливо переспрашивает: «ЧЕМ?» Ну, прелесть, что такое, честное слово.

Ватсон в исполнении Найджела Брюса настолько глуп и настолько очарователен в своём истовом болтливом простодушии, что возникают серьёзные опасения, что он просто морочит людям голову. И вообще – при всей кажущейся наивности и прозрачности этой старой актёрской школы она настолько крепкая, что просто диву даёшься. Вот один из проходных персонажей, напуганный, как и прочие лондонцы, слухами об очередном Потрошителе, отрезающем пальцы у трупов своих жертв, встаёт с постели после бурной ночи – мы видим по его лицу, что он НИЧЕГО не помнит о том, что было накануне – суёт руку в карман – и его лицо меняется так, что мы сразу понимаем, ЧТО он там нашёл. Мы не видим этого отрезанного пальца, который ему кто-то подбросил. Нам его вообще НИ РАЗУ не показывают. Но мы видим лицо того, кто нащупал его у себя в кармане – и нам этого достаточно с лихвой, чтобы всё понять и испугаться вместе с этим бедолагой так, как нас никогда в жизни не испугали бы никакие крупные планы с кровью, синими ногтями и ошмётками кожи. Или ещё одна сцена. Неизменный профессор Мориарти приходит к Холмсу с известием, что взял Ватсона в заложники. Холмс реагирует на это с подобающей невозмутимостью; некоторое время они обмениваются вежливыми угрозами и очень корректно, почти дружески расстаются. Едва за профессором закрывается дверь, как Холмс начинает МЕТАТЬСЯ. Он не говорит ни слова и даже особо не меняется в лице, но за те несколько секунд экранного времени, пока он то кидается к вешалке, то роняет пальто и хватается за шляпу, то роняет шляпу и кидается к двери, всё видно, как на ладони. Боже, благослови то время, когда актёры умели ТАК играть даже в самых наивных и непритязательных боевичках… Впрочем, о чём это я? Ведь это время уже, кажется, прошло. К лучшему или нет, сказать трудно, но тем не менее…

Короче говоря, если вы всё-таки любите американские фильмы сороковых годов прошлого столетия, то... Впрочем, не будем торопиться. Посмотрим, что там в оставшихся одиннадцати коробках.

17 сентябрь 2011 г.

Теперь я маюсь, как зубной болью, межвременной раздвоенностью и хожу по антикварным магазинам в поисках знакомых вещей.

Разумеется, не затем, чтобы их выкупить. Даже если бы у меня вдруг, боже упаси, появились на это деньги. А просто затем, чтобы убедиться, что их нигде нету, этих вещей. Нет и не может быть. Сами посудите – если меня никогда не было в этом растреклятом девятьсот третьем году, то и никаких вещей у меня, само собой, в то время ещё не было. Или УЖЕ не было? Тьфу. Опять вы меня запутали… Не было, короче говоря, и точка. Тем более, что найти неподдельный, добротный, несомненно-дореволюционный артефакт в наших бутафорских антикварных лавках всё равно практически невозможно.

Иногда, – с большим, правда, трудом, – мне всё-таки удаётся ничего не признать и выйти на улицу с облегчённым сердцем. Но редко. Чаще всего так просто отделаться не выходит. Вчера, например, я увидела на Арбате гипсовый бюст Шиллера, который в 1903 году совершенно точно стоял у меня на комоде. Рядом с абсолютно кошмарным подсвечником в виде толстой скандальной одалиски с упёртыми в бока кулаками и иронически-томным взором, сильно залепленным восковыми подтёками. В том, что это был именно ТОТ бюст, а не в-точности-такой-же, я убедилась, когда взяла его в руки, провела пальцем по подставке и убедилась, что там нет ни одной памятной трещины или зазубрины. На моём бюсте никаких трещин и зазубрин не было, за это я ручаюсь. Стало быть, сомнений нет – это тот самый бюст, в который я когда-то влюбилась задолго до того, как прочитала «Разбойников»… Право, удивительно, как мои тогдашние вкусы отличались от нынешних! Как всё-таки меняет людей время – а ведь, казалось бы, всего ничего, какие-то сто с лишним лет, ерунда, казалось бы, и говорить-то не о чем, а вот поди ж ты….

А потом я ещё увидела свою детскую ложечку с вылинявшими васильками на ручке, вспомнила странный, кисловатый привкус, появлявшийся во рту, когда я из баловства сосала её, как соску. И то, как она быстро нагревалась от горячего чая и обжигала мне губы… А потом – стул в псевдо-готическом стиле, громоздкий, коричневый, таинственно-неудобный, как скамья в католическом соборе. Тоже страшно узнаваемый, но не мой. По моему, он был у моей приятельницы Анны Владимировны… да-да, вроде бы, точно у неё… я ещё помню, что всё себе отсиживала, пока пила у неё чай, но всё равно эти стулья любила….

И вот я так стояла, отбиваясь из последних сил от этих чужих нафталиновых воспоминаний, а в это время две девушки возле соседней витрины вздыхали, покусывали маникюр и восторженно щурились на подсветку.

– Ты смотри-и-и, как стильно, да? Обалдеть, до чего стильно. Мне Горик тоже недавно такую стильную футболку подарил – обалдеть…

– Футболку?

– Ага. Дизайнерскую! Ну, такая классная, ты просто не представляешь! О-фи-ген-ная футболка, я вообще таких не видела, я даже думаю, что она вообще такая одна, больше нету… Одна беда – красится, как зараза… Я даже, когда пол ею мыла, смотрю – опа! – синие разводы на паркете! Прикинь?

И я, обмирая от радости возвращения, как на крыльях выпорхнула из плюшевого антикварного уюта и села в метро – не в конку, заметьте, удержалась-таки в последний момент! И там, в метро, повинуясь неистребимой дурной привычке, скосила глаза в чужой раскрытый журнал и упёрлась во фразу: «Актёры будут говорить на языке классической русской литературы, переживая нравственные страдания!»

Ну, разве можно на что-нибудь променять этот дивный, бесподобный мир?

А конка пускай себе едет, куда ей надо – бог с нею, на что она мне сдалась? Тем более, что едет она всё равно так медленно, что в случае чего я всегда успею заскочить на ходу.