Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 93 страниц)

2005/12/16 очень кружной путь

В детстве я думала, что Бога нет.

Мне сообщил об этом мой дядя. Нельзя сказать, чтобы это известие как-то меня взволновало: ну, нет, так нет – мало ли кого нет и никогда не было на этом свете, что ж, прикажете из-за каждого расстраиваться? Вот если бы он сказал, что нет Планетария, куда мы уже которую неделю собираемся с папой, но всё откладываем и откладываем из-за его дурацкой диссертации – тогда да. Тогда бы я сразу ему поверила, поскольку сама давно это подозревала, и огорчилась бы не в пример сильнее. А тут – Бог… Но дядя почему-то очень настаивал на этом тезисе и никак не хотел оставлять меня в покое, не растолковав мне его до конца. Он говорил, что Бог – это выдумки и сказки, в которые верят только старые старушки, а мыслящим людям в церковь ходить нехорошо и неприлично.

Всё это вместе ставило меня в тупик, поскольку решительно не увязывалось между собой. Старыми старушками были мои бабушки, которые меня растили, и я точно знала, что они не верят ни в какие сказки и даже не умеют их толком рассказывать. В свои пять лет я, безусловно, причисляла себя к мыслящим людям, но в церковь вместе с бабушками ходила и не видела в этом ничего неприличного. И при чём тут был какой-то Бог, я не понимала. В церкви жил Боженька. Сначала, когда я была совсем уж маленькой, я думала, что Боженька – это женщина. Собственно, она жила не в церкви, а где-то наверху, в заоблачной башне, и день и ночь смотрела телевизор – огромный телевизор, в котором было видно всю Землю, от края до края. И всех-всех людей на Земле – кто что делает, кто о чём говорит. Я очень ярко представляла себе эту картину, вплоть до деталей: на Боженьке – яркая зелёная юбка и белая блузка с кружевами, сама она весёлая и красивая, как принцесса или даже королевна, с чёрными косами и синими глазами. Вокруг неё, перед тем же экраном, сидят тётеньки в таких же блузках и юбках; не такие красивые, как она, зато с длинными крыльями из пушистых белых перьев. Когда я подросла, бабушки показали мне настоящего Боженьку: оказывается, это была не тётенька, а старик в длинной белой рубахе, сидящий на толстом облаке. Картинка, на которой он был нарисован, мне не очень понравилась, но моего мнения на этот счёт никто не спрашивал. Показывали мне и другую картинку и говорили, что на ней тот же самый Боженька, только распятый на кресте. Но во-первых, я в этом усомнилась, поскольку на человек на картинке был совсем другой – не старый, а молодой. А во-вторых, зрелище пробитых гвоздями рук и ног там мне не понравилось и я стала так орать, что бабушки быстренько свернули эту тему и больше к ней не возвращались

Бабушки уверяли меня, что если я не буду есть рассольник или здороваться с соседкой, Боженька когда-нибудь соберётся и меня накажет. Но это была явная чушь: Боженька никогда не спускался со своей башни, и было просто удивительно, как это кому-то удалось так подробно его нарисовать. Он никогда никого не наказывал, а разговаривал только с церковным дяденькой в золотом пальто, поскольку один лишь этот дяденька знал язык Боженьки и всё время пел на этом языке: О-о-о! Бо-о-о-о!

Всё это я, по возможности, доступно, изложила дяде, а он в свою очередь объяснил мне, что «Боженька» – это уменьшительная форма от слова «Бог». Стало быть, нет ни Боженьки, ни Бога. Никого. К этой новости я тоже отнеслась довольно хладнокровно, но при случае сообщила её своим бабушкам. Бабушки повздыхали, пошушукались и в церковь меня водить перестали.

А дядя, сам того не желая, подстроил мне ещё одну подлость. Он научил меня, как действовать, когда у тебя бесследно пропадают мячик или заколка. Надо ходить по коридору и всё время бормотать себе под нос: Мышка-мышка, поиграй, а потом опять отдай. Мышка-мышка, поиграй… и так далее. Я последовала этому совету и убедилась в его практической пользе: каким-то непостижимым образом все потерянные заколки и мячи действительно находились. Постепенно я уверовала во всемогущество этой Мыши. Она не только возвращала пропавшие вещи. Она ещё много чего умела. Могла, например, устроить так, чтобы мама не ругала меня за измазанное вареньем платье или разбитый вдребезги будильник. Чтобы папа, забросив все дела, целый вечер таскал меня на шее по нашему длинному коммунальному коридору и рассказывал мне про магнитное поле на Луне. Чтобы на день рожденья мне подарили не пластмассовую идиотку в коротком розовом платье и с вытаращенными пуговичными глазами, а книжку с картинками про Персея и Андромеду. Чтобы Женька из соседнего подъезда перестал меня обзывать и кидать в меня тяжёлыми, как булыжники, снежками, норовя попасть в очки. По сути дела, она могла всё – надо было только поклоняться ей и соблюдать определённые правила и ритуалы. Оказавшись в плену у этой Мыши, я покорно слепила идола из пластилина, обклеила его ватой и каждый вечер, как на каторгу, шла к нему жаловаться на обиды, лебезить, унижаться и выпрашивать помощи и поддержки. Я не любила эту Мышь. Я её ненавидела. Она опутала меня здоровенной цепью странных ритуалов, суеверий и страхов, нешуточно усложнявших мою жизнь. Именно благодаря ей я познала, как тяжела и бессмысленна вера без любви.

Не помню, как и когда мне удалось окончательно от неё освободиться. Очевидно, с возрастом я разучилась пачкать вареньем платье, приноровилась на равных беседовать с папой об устройстве Вселенной и прочих занятных пустяках и научилась давать сдачи соседскому Женьке. Мало-помалу Мышь перестала быть нужной, и могущество её само собой съехало на нет. Но кто-то определённо был мне нужен. Зачем – я и сама не могла объяснить. Я не страдала от одиночества. Не боялась жизни. Не мучилась над глобальными вопросами бытия, поскольку превосходно знала на них ответы. У меня было всё, но чего-то не было. И я почему-то понимала, что это что-то ничем нельзя заменить. Его надо просто найти.

Не могу сказать, что я очень старательно искала. Идти куда-то наобум вследствие своего страха перед любыми путешествиями я не решалась. Может быть, я бы и забрела в своих скитаниях туда, куда нужно, но мне очень мешал старик на облаках. В облака я ещё так-сяк могла поверить, но в старика, сидящего на них – никак. Потом, когда мне было лет одиннадцать, я услышала в Третьяковской галерее замечательную фразу, сказанную одним посетителем другому: «Не понимаю, что ты возмущаешься? Это и не должно быть похоже на Москву. Это не Москва. Это – идея Москвы». Ага, поняла я, вот оно. Оно самое. Старик на облаке – это ерунда, это для стареньких старушек. Бог и не должен быть похож на старика и не должен нигде сидеть, потому что Он – Идея.

Однако, и с Идеей мне тоже было делать нечего. Идея была так же далека и холодна и так же не имела ко мне никакого отношения, как старик на облаке или тётенька в башне. В неё, безусловно, легче было поверить, но как быть с этой верой дальше, я как-то не могла себе представить.

А потом, через год или два, в Москве пропали из продажи лампочки. Их не было нигде, и их отсутствие уже стало причинять ощутимые неудобства в быту. А в январе прошёл слух, что где-то в центре, не то на улице Чернышевского, не то на улице Герцена, есть магазин «Свет», куда завозят эти самые лампочки, и их там очень много. И меня отправили искать этот магазин.

В моём детстве зимы были морозные и снежные. Пока я нашла тот самый магазин, пока убедилась, что лампочек там нет, – вернее, есть, но не такие, как нужно, а ультрафиолетовые, – на улице совсем стемнело, пошёл снег и поднялась метель. А я была в тонких прозрачных колготках, поскольку надеть толстые колготки в рубчик в четырнадцать лет уже было никак невозможно. На полпути к метро коленки мои задубели так, что я совершенно перестала их чувствовать. Я поняла, что живой до метро не доберусь и надо срочно искать место, куда бы можно было зайти погреться. И тут увидела на дереве табличку: «Римско-католический храм Святого Людовика».

Это было потрясающе интересно. Я даже не предполагала, что в Москве, как в какой-нибудь Барселоне, тоже есть римско-католический храм. Обойдя дерево и забор, я увидела вполне себе заурядную церковь, никак не наводящую на мысли о Барселоне. Если бы не табличка, я бы в жизни не подумала, что этот храм – римско-католический. И что в нём, интересно, такого римско-католического, и как это должно выглядеть изнутри? Я не была уверена, что меня туда пустят, но в конце концов – не выгонят же они человека, промёрзшего до костей и нуждающегося в тепле и хотя бы коротком отдыхе! И я вошла.

Я не сомневалась в том, что изнутри он чёрный-чёрный, таинственный и мрачный, как головешка.

А он был нежно-жёлтый, белый и голубой. И я подумала: вот это да.

Меня никто не выгнал. Я села на заднюю скамейку, под часы, и долго сидела, слушая, как они стучат. А потом началась вечерняя служба, и я постеснялась встать и уйти на глазах у всех прихожан. Так и просидела до самых слов «идите с миром, Месса совершилась». И, выходя вместе со всеми, опять подумала: вот это да.

Стоя на эскалаторе в метро и потирая так и не отогревшиеся до конца коленки, я вдруг почему-то вздрогнула и подумала: Ты, что ли, здесь?

И поняла, что Он здесь.

2005/12/17 дети

Мой друг Антон

Вчера в двенадцатом часу ночи мне позвонил Антон.

– Тоша, ты что, с ума сошёл? Почему ты до сих пор не спишь?

– Так (Вяло). Не знаю. Думаю что-то всё. Жизнь поганая.

– Что так?

– Да вообще... Ты мне говорила, что Бог создал всех людей, да?

– Ну... да.

– Я вот тут подумал, что некоторых Он вполне мог бы и не создавать. Нет, я всё понимаю. Я даже понимаю, зачем Он создал микробов. Но зачем Он создал Сергея Гавриловича – этого я не понимаю. Всё равно же никакой пользы от него никому, наоборот только.

Сергей Гаврилович – это их учитель физкультуры.

– Что, опять двойку, что ли, поставил?

– Да ну его! Говорить даже не хочется про это...

– Ну, давай о чём-нибудь другом. Я вот тебе тут фильм купила. "Чарли и шоколадная фабрика".

– Ага. (Снисходительно). Это ты молодец, хорошо придумала. Кстати, а ты знаешь вообще, почему там эта девочка, которая Верука, в помойку провалилась? Потому что она хотела слишком много разных вещей. А на самом деле это всё хлам и больше ничего. Сегодня – вещь, а завтра всё равно полетит в помойку. И значит, вообще нет смысла ничего хотеть.

– Тоша! Ну, опять ты читал мамины книжки по буддизму! Ты же в них ничего не понимаешь...

– Да не читал я никаких книжек! Что я, сам не вижу, что ли? Хочешь, хочешь какую-нибудь вещь, а она берёт и на другой день ломается. Лучше уж вообще ничего не хотеть.

– Она ломается не сама по себе, а потому что КТО-ТО не умеет с ней обращаться. И вообще – кто это мне всё время говорил, что хочет морскую свинку? – Я не говорил, что хочу. Я говорил просто, что хорошо бы пришёл какой-нибудь такой специальный человек и её принёс. Вот и всё.

2005/12/17 Вавилонская библиотека

Кажется, Вересаев писал о том, что у человеческой глупости есть свои законы. И если в трамвае объявляют: «Трамвай идёт до тако-то площади», обязательно найдётся кто-нибудь, кто спросит: «А дальше не идёт?»

На самом деле это не глупость, а вера в чудо: вдруг всё-таки он передумает и пойдёт дальше. А ещё – недоверие к тому, кто тебе об это сообщает: ведь врёт же, подлец, наверняка каких-нибудь своих, проверенных людей повезёт дальше, оставив всех остальных торчать и мёрзнуть на остановке в ожидании следующего трамвая. Который тоже идёт только до этой площади.

Я понимаю это и потому на них не сержусь. Несмотря на то, что каждый их тех, кому я говорю: «Этой книги нет в нашем зале, но вы можете заказать её из хранилища», сверлит меня взглядом исподлобья, а потом спрашивает: «А что, в вашем зале её нету, что ли?» «Нет, в нашем зале её нет. Заполните требование и закажите из хранилища». «Ага. А у вас, значит, я не могу её получить?»

Каждый из них верит, что если он проявит достаточно настойчивости, я не выдержу и выдам ему книгу. Ту самую. Которой нет в нашем зале и никогда не было.

2005/12/17 очень кружной путь

Крещение язычников

День своего крещения я помню во всех подробностях.

Вечером накануне этого дня, когда я стояла над раковиной и делала вид, что чищу зубы, в ванную заглянула мама. Выглядела она слегка смущённой, что не предвещало ничего хорошего. Так оно и оказалось.

– Ты понимаешь... тут такое дело... Завтра нам придётся кое-куда поехать

Так, подумала я. В Детский Мир. Сапоги покупать. И приготовилась сопротивляться до последнего вздоха.

– Нет, не в Детский Мир, – сказала мама. – Надо будет... в общем, пройти одну процедуру.

Эге, подумала я. Значит, сверлить будут. Или уколы. И приготовилась мужественно встретить предстоящие испытания.

– Это совсем не больно и очень быстро, – заверила мама.

Ну, да, подумала я. Знаем мы это «не больно». Пробовали.

– Только... понимаешь, – замялась мама, – папа об этом знать не должен. То есть, не то чтобы не должен, но... лучше ему об этом не говорить.

Ничего себе подумала я и спросила:

– А с Наташкой это тоже делать будут?

– И с ней тоже, – успокоила меня мама.

– Тогда ладно, – сказала я.

На следующее утро нас с сестрой Наташкой закутали в шубы и куда-то повезли. По дороге Наташка рассказала мне, какая именно процедура нас ожидает – она была умнее меня и успела подслушать разговор мамы и бабушек на кухне. Моему возмущению не было предела. Тут же, в дороге, я подняла скандал и заявила, что креститься не буду. Бабушки вздыхали, успокаивали меня и говорили, что в школе об этом никто не узнает – и вообще никто не узнает, если я буду хорошенько об этом помалкивать.

– Я тоже не хотела сперва. Но они мне новое платье обещали, – стыдливо призналась мне сестра, когда я устала орать и ненадолго примолка. Как саксы в Средние века, она предала свои убеждения и согласилась креститься, соблазнившись обновкой. Но саксам это было простительно – они не были пионерами. Я пока тоже не была, но через год как раз собиралась вступать. И сестре моей это тоже годика через три предстояло. Поэтому я заявила ей, что всё это безобразие и мракобесие, и что она – как хочет, а я так и скажу священнику: в Бога не верю и креститься не буду. Не буду, и всё. Пусть что хочет со мной, то и делает.

Вопреки моим опасениям, нас привезли не в церковь, а на квартиру к каким-то знакомым. Чтобы сохранить всё в тайне и не испортить родителям карьеру, нас решили крестить на этой явочной квартире. Подготовка походила при спущенных шторах, приглушенном свете и сдержанном шёпоте за ширмами и в коридоре. Всё это несколько подавило мою волю к сопротивлению, и я до времени затихла. Помню, как меня раздели, завернули в белую простыню, дали в руки незажжённую свечку и повели на беседу к батюшке. Батюшка был молодой, усталый и серьёзный. Когда мы остались наедине, я собралась с духом и всё-таки сообщила ему, что не верю в Бога.

– Плохо, – невозмутимо сказал батюшка. – Но ничего. Главное, чтобы Он в тебя верил. А ты потом разберёшься., что к чему.. придёт время – во всём разберёшься. Ты, главное, старайся не грешить. Ну, то есть, не делай ничего плохого. Родителям не груби. С чужих тетрадей не списывай.

– Ничего я не списываю, – обиделась я. – Это у меня все списывают, если хотите знать.

– Это тоже нехорошо, – сказал батюшка. – А ты не давай никому тетрадки.

– Как же не давать, если просят? – возмутилась я.

– Тоже верно, – согласился батюшка. – Если просят, то конечно... надо людям помогать.

Удивительно разумный оказался батюшка, хоть и идеологический противник.

И вообще всё происходящее поворачивалось неожиданно забавной стороной. Я решила смириться и посмотреть, что будет дальше. В конце концов, если для крещения не требовалось верить в Бога, это можно было считать не изменой принципам, а разумным компромиссом.

А дальше нас привели в сумрачную просторную гостиную, посреди которой стояла детская ванночка, наполненная водой. В этой ванночке и окрестили меня, мою сестру и ещё каких-то смутно знакомых детей, которых тоже явно заманили сюда хитростью и обещаниями. А потом нам опять дали свечи, уже зажжённые, и мы гуськом ходили с ними вокруг ванночки, а батюшка что-то говорил вполголоса и так же, вполголоса, пел и молился. Почему-то это было совсем не смешно и не глупо. А очень красиво и очень серьёзно. И дурацкая эта ванночка сияла, как серебряная купель, в свечных огнях, и тени качались на шторах, и душа замирала на пороге чёрной обрывистой пустоты, которая была повсюду – и сверху, и снизу, и внутри. И хотелось нырнуть в неё, как в речку, и падать, падать, пока тебя не подхватят на руки и не подбросят вверх, к солнцу, грачам и васильковому полю с белыми смешными барашками. Подбросят и поймают опять.

А потом вдруг всё кончилось. Батюшка показал нам, как надо креститься тремя пальцами, дал поцеловать икону, благословил и стал собираться уезжать. И нам тоже велели одеваться. Как во сне, я пихала руки мимо рукавов шубы, и всё пыталась собраться с чувствами, как вдруг одна из моих бабушек сказала другой, кивая на меня:

– А наша-то, наша! Лицо какое сделала, когда её крестили – ну, чисто ангел.

Одно слово – артистка!

И всё рухнуло. Я-то, дура, чуть было не поверила, что всё взаправду – а даже взрослые, оказывается, не принимали это всерьёз и только притворялись. И подумали, что и я притворяюсь тоже! Мрачнее тучи я вернулась домой, злобно поковыряла ложкой ужин и, заметив, что сестра вытаращила из-под ворота крестик и разглядывает его, размахнулась и засветила ей этой же ложкой в лоб. Она немедленно заорала, мы бурно поссорились, пожаловались друг на друга родителям, помирились и успокоились. Но облегчения мне это не принесло. Всё оказалось обманом. Так я и думала.

А вечером я сидела одна в детской и смотрела в окно. Из чёрной пустоты безостановочно и беззвучно падал снег, деревья молчали и светились в темноте нежной пушистой белизной, и где-то в дальнем дворе смеялись люди и басом лаяла собака. И ещё кто-то был там, наверху, в этой сказочной, сияющей темноте – только я никак не могла разглядеть, кто.

В детскую заглянула мама.

– Ты что тут без света сидишь и бормочешь? Играешь так? Сама с собой разговариваешь?

– Да, – сказала я. – Сама с собой.

2005/12/19 дети

Разговор, подслушанный в поезде

О женском

Девочка лет пяти, прислонившись головой к маминому плечу, задумчиво декламирует:

– Но я другому отдана и буду Векому верна... Мам, а Векий – это кто?

– Не Векому, а "век ему". Значит, буду верна ему навсегда. До самой смерти. Понятно?

– (Неуверенно) Поня-атно... А кому – верна?

– Ну, как кому? Сказано же – "ему". Значит, ему.

– (Удоволетворённо). А-а! Теперь понятно.

Видимо, вопрос всё же не до конца исчерпан. Потому что минуты через три она начинает снова:

– Но я другому отдана... Мам! А я когда-нибудь буду отдана?

– Кому?

– Ну, как кому? ЕМУ!

– А-а. Ну, да. Когда-нибудь будешь. Если захочешь, конечно.

– И буду век-ему-верна?

– Да уж постарайся.

– А он что мне за это делать будет?

– Ну, что... Он тоже верен будет. Будет тебя любить, защищать. Подарки дарить. Оберегать от всяких неприятностей.

– (Разочарованно): А-а-а. Ну, нет, это он не будет.

– Почему же, интересно?

– Так... Я ж его знаю.

2005/12/21 дети

Ель

Когда-то на Новый год мне подарили книжку про Эгле, королеву ужей.

Я читала её вечером под ёлкой, при свете жёлтых и розовых ёлочных фонариков. Помню, как огоньки от этих фонариков лежали на страницах и светились, как стёклышки калейдоскопа. А ещё помню восторг и страх, увеличивающиеся всё больше по мере приближения к финалу. Сказка была – страшная. Я поняла это с самого начала, как только в рукав сорочки Эгле заполз вроде бы такой безобидный уж. И отказался выползать, пока она не даст обещание выйти за него замуж. Что такого страшного, спрашивается? Так ведь многие сказки начинаются.

Так, да не так. До сих пор не знаю, почему я уже тогда понимала, что никакой это не безобидный уж, и обещание её – не шутка, и замужество её – не замужество вовсе, а жертвоприношение. Родные должны нарядить её в свадебные, в жертвенные одежды и отвести к жертвенному алтарю, и ничем будет нельзя заменить эту жертву – ни козочкой, ни овечкой. И страшный этот уж унесёт её – уже мёртвую для этого мира – в свою тёмную, потустороннюю страну, откуда нет возврата. И обернётся, конечно, прекрасным королём, но красота его будет – не людская красота, и жизнь с ним будет – не такая, не человеческая жизнь. А потом она родит ему много детей, а родив – затоскует по дому и сделает то, чего делать нельзя ни в коем случае: вернётся с детьми в тот мир, где она умерла. Навестить тех, кто её давно похоронил. А те, кто это когда-то сделал, обрадуются и сговорятся не пускать её обратно. Как будто можно тех, кто нас оттуда навещает, удержать здесь и не пускать обратно. Дальше – ещё страшнее: братья Эгле уводят в лес её детей, допрашивают и бьют, и младшая дочка, не выдержав пытки, рассказывает, как зовут её отца и как выманить его из моря на берег. Братья приходят к морю, вызывают короля ужей и зарубают его косами. А потом приходит Эгле, и видит, что море всё в крови. И от горя обращается в ель. И дети её тоже превращаются в разные деревья. Ужас. Впечатление моё от этой сказки было так сильно, что я даже не пошла к праздничному столу. Сидела под ёлкой, нервно грызла печенье и переживала изо всех сил. А потом вдруг подняла голову и поняла, под каким деревом я сижу. Что это не ёлочка вовсе, а Ель. Эгле, королева ужей. Неважно, что та ель, в которую она превратилась, была где-то далеко и где-то давно. Все ели на свете были Эгле, и каждая осинка была её несчастной младшей дочкой Дребуле. С того дня мой интерес к наряженной ёлочке совершенно угас, вернее – перешёл в иное качество. Уже не было желания скакать вокруг неё и снимать с неё привязанные прянички и конфеты. Это было неуважением к её горю. К её извечной, тёмно-зелёной, задумчивой скорби о смерти любимого, предательстве братьев и малодушии дочери. Я уважала её чувства и старалась больше их не оскорблять.

А на следующий Новый год я попросила родителей не покупать живую ёлку. Они удивились, но достали с антресолей старую, искусственную. С этой кривой пластмассовой ёлочкой я встречаю Новый год до сих пор.