Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 93 страниц)

14 декабрь 2010 г. Вопрос

Любезнейшие, а кто из вас знает, кто такой клобук?

14 декабрь 2010 г. Ну, вот вам и сказка.

Разочаруетесь, поди.

Сперва заинтриговала, а потом рассказывает всякую чушь, как обычно.

Ну, кому интересно – вот вам мазурский вариант "Русалочки".

А вот ещё про клобуков что говорят – они хуже, чем домовые. Как привяжется к кому, так прямо беда. Замучает озорством своим поганым и пакостями. Вот – рассказывают, была такая Марьяна, рыбачка. Ну, вот он к ней и привязался, клобук-то. Чем она ему не угодила – один Бог знает, но только натерпелась она от него столько, что никому не пожелаешь. Вроде всё по мелочи, а всё одно досадно. То сети ей так перепутает, что она потом целый день сидит, их расплетает. То сделает дыру в перине; Марьяна как пойдёт её выбивать – Матерь Божья! пух, перо по всему берегу, как снег… Ну, что ты с ним будешь делать, с таким поганцем? Ничего ведь не сделаешь. Клобук – он ведь ни святой воды, ни молитвы не боится, ему всё как с гуся вода.

Ну, вот. Один раз этот самый клобук нарядился спорить с ветром. Говорит ветру: вон, мол, гляди, Марьяна-рыбачка полотенца на плетень повесила сушить. Давай-ка я сделаю из тростника кропило и буду их озёрной водой поливать. А ты их суши. Кто первый из сил выбьется, тот, значит, и проиграл спор. Ну, ветер согласился, конечно. А чего ему? Дунул раз, дунул два – вот они и сухие, полотенца-то…. Ну, ладно. Вот клобук, знай, бегает туда-сюда, кропило своё в озере мочит и на полотенца водой брызжет, а ветер – раз! – и в один момент их высушивает…. Притомился вконец клобук. Он же ведь маленький, лапки-то коротенькие – поди, побегай столько раз до озера и обратно… Упал под плетень и говорит: всё, мол, не могу больше. А ветер смеётся: что, говорит, вот ты и проспорил! А полотенца-то прежде были серые, а теперь висят белые, чистые, аж все сверкают. Вот клобук лежит и думает: вон, как я ловко придумал! Марьяна придёт, глянет и обрадуется – были полотенца грязные, а стали чистые, как серебро. А ветер на радостях, что его взяла, как пошёл дуть-плясать да на дудках играть. Взбаламутил, как есть, всё озеро. А Марьяна рыбачка как раз в то время на озере-то и была. Поднялась волна, перевернула Марьянину лодку, Марьяна и упала в воду. Она бы, может и выбралась, плавала-то она хорошо, – да тут её кто-то хвать сзади за шею! И утащил с собой на дно. Русалки, ясное дело, кому ж ещё.

Как увидел клобук, что вышло из его затеи – заплакал горько. И пошёл к ветру на поклон. Ветер увидал его, смеётся. Что, говорит, ещё угодно твоей клобуковской милости? А клобук ему в ножки кланяется и говорит: что ж ты, господин мой, ветер, наделал? Утопил мою Марьяну! Как я теперь без неё?.. Ветер ему: ну, что ж, утопил – ничего не сделаешь, назад не воротишь. А клобук ему: дай мне, говорит, одну твою дудку. А дальше уж моя забота.

Ну, ладно. Дал ему ветер свою дудку. А чего ему? У него их много, не жалко. Пошёл клобук на озеро, сел на берег и давай играть. Да так хорошо играл, так жалостно, что все русалки, как есть, разрыдались-расплакались, аж всю воду в озере насквозь просолили. Вот вылезает из озера ихняя королева и говорит: что ж ты творишь, клобучина? Смотри, как всех моих девок расстроил! Прекращай играть сей же час! А клобук ей: буду, говорит, играть, пока вы все на слезу не изойдёте и не растаете. А не хотите – так подавайте мне мою Марьяну-рыбачку обратно. Ну, русалке что делать? Ладно, говорит, твоя взяла. Отпущу её обратно. Только ты уж больше не ходи сюда со своей дудкой, не рви нам душу, нам и без того тошно. Вон оно как.

Ну, вытащили они, значит, Марьяну на берег, а сами уплыли обратно на дно. А Марьяна, она и прежде была девка красивая, ладная. А как у русалок побывала, так и вовсе стала такой красоты, что глаз не оторвать. Вот она, значит, лежит на берегу, ни живая, ни мёртвая. А мимо едет паныч-королевич. С охоты, стало быть, или с какой другой надобности. Смотрит – лежит на берегу девка красоты невиданной. Лежит – и то ли дышит, то ли нет, не поймёшь. Ну, королевич тот, конечно, быстренько с коня слез, над Марьяной, значит, наклонился, щёки ей потёр… То они были белые, как ледяные, а то стали румяные – кровь, значит, к ним прихлынула, она глаза-то и открыла. Вы ли, говорит, ваша милость, мой спаситель? Он, конечно, ей говорит: я твой спаситель, я тебя из озера вытащил, а то бы ты так на дно и ушла… А клобук-то в кустах сидит, ушами шевелит и плачет. То ли с радости, то ли с досады… Вот паныч взял Марьяну, посадил её впереди себя на коня и поехал к себе, значит, во дворец. Марьяна-то рада-радёшенька. Ну, оно и понятно. А клобук сидит в кустах да всё плачет.. Но что уж плакать? Слезами-то не поможешь. Утёр слёзы и пошёл назад, к себе в лес.

Правда, он за Марьяниной хатой-то следил. А как же? Воров по ночам пугал. Прибирался, подправлял там кой-чего, чтобы не подгнило, не перекосилось. А как же? Мало ли что! Вот как-то раз сидит он у озера, в шерсти своей копается. Они ведь шерстяные, клобуки-то, как всё равно собаки… Ну, вот. И вдруг видит – бежит его Марьяна. Сама бледная, простоволосая… Куда только вся красота девалась? Прибежала к озеру, встала на берегу, перекрестилась и – бултых в воду. Прямо, как есть, так и прыгнула. Топиться, значит, надумала, понятное дело. Он ведь, паныч-то тот, думаете, на ней женился? Какое там! Нет, сперва, вроде, хотел. А потом раздумался. Что это он, королевич, будет жениться на простой рыбачке? Где это оно такое видано? Ну, ей-то он всякого-разного наплёл, понятное дело… А потом, как натешился, так и прогнал со двора. Вон, значит, какие дела. А она-то уж к тому времени тяжёлая была… Вот и надумала вгорячах топиться. Но только ничего у ней не вышло. Не успела она в озеро прыгнуть, как – глядь – её уж оттуда русалки тащат. Нет, говорят, ну её к лешему, эту Марьяну. Опять этот распроклятый клобук явится со своей дудкой нам сердце надрывать… Нет уж. Бог с ней совсем.

Ну, Марьяна-то полежала на берегу, опомнилась маленько и подумала, что видно не суждено ей теперь помирать. Не пришло, значит, её время. Ну, что ж делать? Вернулась к себе в хату и стала жить, как прежде жила. Сыночка родила. Хорошенький такой мальчик – глаз не оторвать. А клобук, думаете, от них отстал? Ничуть не бывало. Как озоровал прежде, так и теперь – да хуже даже! И пряжу ей путал, и сети, и в крынках делал трещины, чтобы молоко утекало. Одно слово – пакостный бес.

Вот как-то раз он ей напутал сети. Она сидит на берегу, разбирает их, а сама плачет с досады. А тут мимо идёт мельников сын. Говорит: не плачь, давай подсоблю. Сел рядом и начал ей помогать сети разбирать. А сам так сбоку на неё поглядывает – эх, хороша девка, даром, что порченая. Ну, и она на него глядит, понятное дело… Так у них с той поры и пошло. Как он, бывало, идёт на мельницу, так обязательно к ней по пути заворачивает. То сети поможет разобрать, то лодку просмолить, то ещё чего… Ну, в конце концов и женился. Не посмотрел, что она уже с дитём. Хороший мужик оказался. Любил её очень. Вроде, и надо бы когда поучить, а он – нет. Не бил её, ни в какую. И пасынка не обижал, даже когда пьяный напивался. Он, пьяный-то, бы не злой, а весёлый. Иной раз и захочет, бывало, разозлиться, а клобук, пакостное лихо, тут как тут. Заиграет ему в уши на дудке, только не грустную песню, а весёлую – ну, он и пускается в пляс. А соседям-то клобукова дудка не слышна. Смотрят и дивятся: чегой-то Марьянкин Михалек загулял средь бела дня. А Марьяна им говорит: ничего, он у меня такой. А сама смеётся, заливается. И он тоже на неё глядит и смеётся. Ах ты, говорит, моя ненаглядная! Так и прожили вместе век душа в душу. Вон оно как бывает..

12 декабрь 2010 г. Придираюсь к Пушкину

Всё-таки в пушкинском «Годунове» очень много странностей и противоречий. Это заметил даже балбес и двоечник Сенька Плоткин в известном рассказе Дины Рубиной.

Гениальные пьесы, как правило, рождаются из тяжкой и неравной борьбы автора с материалом. Автор изо всех сил упихивает материал в концепцию, а тот шипит, плюётся и лезет из неё, как Мишкина каша из кастрюли – только успевай тарелки подставлять.

Так, по-моему, было у Шекспира с «Гамлетом». Правда, там автор заталкивал историю не столько в концепцию, сколько в драматическую форму – и так в результате и не преуспел. Поэтому уже столько лет лучшие умы бьются над разрешением загадки «Гамлета», а худшие режиссёры безнаказанно изощряются над ним во всяческих издевательствах – в уверенности, что уж на что, на что, а на «Гамлета»-то пойдут в любом случае.

Так, по-моему, получилось и с «Комедией о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Начнём с того, что сию комедию нам со школьных времён преподносили как трагедию человека, совершившего однажды страшный грех и тем самым обрекший на проклятье и себя самого, и весь свой род, и – в конечном итоге – целое государство.

Но полно – точно ли она об этом?

Лично я не могу найти ни одной сцены, в которой Борис прямо или косвенно признавался в убийстве царевича Димитрия. Да, знаменитый его монолог в царских палатах наедине с самим собой, где он что-то такое мутное и невнятное говорит про то, что «жалок тот, в ком совесть нечиста». Что-де

..здравая, она восторжествует

Над злобою, над тёмной клеветою.

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда – беда….

И так далее… про мальчиков кровавых глазах… ну, все мы помним. Тут есть странное слово – случайно. Почему – случайно? Хорошенькая случайность, если принять этот монолог как признание в содеянном!

А если это всё-таки не признание?

Если речь идёт о пятне не на «совести» в прямом смысле этого слова, а на репутации?

Однажды «молва» обвинила Бориса в том, чего он не совершал. Причём те, кто стоял за этой «молвой», проделали всё так ловко и убедительно, что он не смог, не сумел очиститься. И дальше всё покатилось, как снежный ком:

Кто ни умрёт, я всех убийца тайный:

Я ускорил Феодора кончину,

Я отравил свою сестру царицу

Монахиню смиренную… всё я!

Конечно, по логике вещей на него должны были повесить и этих покойников – а как иначе? И царь Феодор, и его малолетняя дочь, и царица Ирина – как мы помним, родная сестра Бориса – все они стояли на его пути к власти. Устранив Дмитрия, он просто обязан был и этих устранить тоже, иначе в том, первом преступлении, не было бы никакого смысла! Но у Пушкина Борис достаточно определённо говорит о том, что не причастен к смерти царя Феодора и его домочадцев. Не означает ли это, что и к смерти Дмитрия он себя считает непричастным? Ведь – повторюсь – насильственное его устранение не имело смысла без устранения Феодора и Ирины?

Далее. Когда приходит известие о том, что «в Кракове явился самозванец» и называет себя воскресшим Димитрием, Борис, помимо естественного в такой ситуации страха, испытывает странное облегчение:

Так вот зачем тринадцать лет мне сряду

Всё снилося убитое дитя!

Да, да! – вот что! Теперь я понимаю,

Но кто же он, мой грозный супостат?

Он рад тому, что загадка разрешилась! Вот к чему, чёрт побери, были все эти сны!… Согласитесь – будь он убийцей, у него бы не возникло вопроса, «зачем» ему снится убитое им же дитя. А невиновный Борис мучился этой загадкой столько лет и лишь теперь понимает: это же было просто предупреждение! Сон предрекал ему то, что «некто», назвавшись именем царевича, придёт, чтобы «сорвать с него порфиру».

И далее – уже совершенно изумительное, ни в какие ворота не лезущее согласие царя с идеей патриарха выставить на всеобщее обозрение «святые мощи царевича». Убийца соглашается на освящение останков им же убитого дитяти? Страх перед внутренними беспорядками оказывается сильнее страха перед тем, что Небеса, окончательно потеряв терпение, укажут, наконец, народу на него как на узурпатора и детоубийцу? Но это совершенно противоречит внутренней логике образа, самим же Пушкиным нарисованного.

Итак – что же перед нами? История злодея, тяжко страдающего от реальных и мистических последствий своего злодеяния? Или история человека, которого ложно обвинили во всех смертных грехах, сделали из этого обвинения отличный рычаг для манипулирования «общественным мнением», заставили его самого тринадцать лет кряду мучиться совестью из-за поступка, которого он не совершал, загубили на корню все его благие намерения и хорошие начинания и довели его, в конце концов, до безвременной смерти…

Право же, не знаю. Не могу в этом разобраться.

Не менее интересен и противоречив Самозванец. Образ, между прочим, чрезвычайно яркий и привлекательный. Традиция делает его отрицательным персонажем, хотя у Пушкина он вовсе не таков, и не один критик уже писал о его «моцартианском» отношении и к жизни вообще, и к собственной авантюре – в частности. И его слёзы о тяжко раненом коне, и его безмятежный сон после разгромного поражения – всё это, между прочим, реальные исторические факты. Одним он лично меня решительно разочаровывает. Какого лешего он признаётся Марине в том, кто он такой на самом деле? Если бы не это признание, какая великолепная могла бы получиться коллизия! Смотрите: персонаж, который собирается бежать в Литву, в пьесе зовётся Отрепьевым. Персонаж, объявившийся в Литве, зовётся Самозванцем. Можно было бы предположить, что это вообще разные люди и дать их роди разным актёрам. Но нет – Самозванец ни с того, ни с сего раскалывается перед Мариной и портит тем самым всё дело не только себе самому, но и будущим режиссёрам… А ведь предположение о том, что Самозванец – НЕ Отрепьев, широко бытовало уже в пушкинские времена; Булгарин, к примеру, написал на эту тему огромнейший и ужасно смешной роман, в котором это откровенно РАЗНЫЕ люди. Ах, как жаль, что Пушкин не решился на тот же приём! Уж у него-то, в отличие от Фаддея Венедиктовича, это вышло бы не потешно, а ярко и убедительно – пусть даже он сделал бы это не впрямую, а только намёком… и лучше бы даже, если бы только намёком…. Ну, какая же досада, что не сделал!

Ещё мне непонятно, к какому из князей Вишневецких обращается на балу Мнишек. К своему зятю Константину? Но отчего тот называет Самозванца своим бывшим слугой? Самозванец, как известно, был слугой не у Константина, а у его брата Адама. А если это Адам, то почему Мнишек говорит ему «мы, старики, уж больше не танцуем..» и обращается с ним, как со сверстником, хотя князю Адаму в то время едва перевалило за тридцать и он был мужчиной в полном расцвете сил?.. Или Пушкин вообще не придавал значения этим деталям? Странно. Он, вообще-то, как правило, деталями не пренебрегал.

С Мариной тоже не всё ясно. Что там за «ледяная холодность» и «холодная расчётливость» у девочки в пятнадцать лет? Она ещё в куклы играла – какая, к лешему, расчётливость? Опять же – Пушкину это было прекрасно известно. Зачем же нужно было делать из неё что-то такое ходульное и малоинтересное, что и исследователю, и постановщику тут просто не за что зацепиться?

Или я придираюсь, а всё, на самом деле, отлично и правильно?

Охохонюшки. Нет, всё-таки хорошо, что я не литературовед..

22 декабрь 2010 г. Про Настоящих Мужчин

Теперь, благодаря моей Собаке, я знаю, что мужчинам нравятся не только томные гламурные блондинки. Толстые, злобные, истеричные брюнетки нравятся им ничуть не меньше. Правда-правда. Сама не знаю, почему.

А ещё, благодаря моей Собаке, я точно знаю, что Настоящие Мужчины ещё есть. Нет, я и раньше знала, что они ещё есть. Просто я думала, что их мало осталось. А теперь думаю, что нет, – в общем-то, порядочно.

Когда морозным зимнем вечером вы гуляете во дворе и останавливаетесь на минутку, чтобы обнюхать ножки скамейки, на которой уже три года лежит вылинявшая табличка «Окрашено», а потом случайно, совершенно случайно оборачиваетесь….

Он стоит позади вас. Лунно-белый и сияющий, почти неотличимый от окружающего снега. Весь, от кончика вытянутого хвоста до кончика высунутого языка, – почтительная нежность и мягкая, чуть ироничная учтивость. В улыбке – ни тени заискивания или панибратства, лишь вежливый полувопрос и неподдельное, ненавязчивое восхищение. Тело вытянуто и напружинено, хвост взметает в приветствии снежную пыль, а в глазах – робость, притворная лишь наполовину, тёплая необидная усмешка и отблеск то ли луны, то ли уличного фонаря. Он никогда не подойдёт слишком близко, если вы не дадите понять, что ничего не имеете против этого. И не будет приседать на передних лапах и извиваться в преувеличенном восторге, приглашая к совместной пробежке вдоль ограды. И уж тем более не позволит себе крутиться вокруг собственной оси и гавкать, пуская слюни. Боже упаси. Он будет просто стоять, любоваться и ожидать.

Даже когда вы поставите шерсть на холке и начнёте пятиться к ближайшему сугробу, он не изменит выражения лица, лишь движения хвоста сделаются ещё более плавными и почтительными. И даже когда вы приметесь биться в истерике, рычать, рваться с поводка и показывать зубы, в его дивных янтарных глазах не появится намёка на осуждения, – хотя выглядеть вы будете, прямо скажем, отвратительно. Он улыбнётся вам так, что у вас против воли дрогнет и заколотится сердце, мягко перепрыгнет через ограду внутреннего дворика и растворится в лунно-снежной пыли. И всё. Останутся только следы лап на дорожке перед скамейкой и смутная, сосущая досада под сердцем….

Чтобы умерить эту досаду вы, конечно, пойдёте ловить крысу на заднем дворе под вывеской «пожарный кран». Или в сердцах загоните на забор своего соседа Тихона Кузьмича и долго будете топтаться вокруг, изображая злорадство. Но даже его вой, фырканье и злобное мяуканье не вернут вам хорошего расположения духа. И совсем уже вечером, дома, утопая в пуховых подушках, вы вздохнёте, всплакнёте слегка на луну и заснёте с мечтательной улыбкой, закусив край пододеяльника…Чтобы завтра опять поставить на холке шерсть и злобно затрясти брылями, когда очередной Настоящий Мужчина бесшумно возникнет перед вами из сверкающей лунной пыли….

20 декабрь 2010 г.

Во дворе перед домом дворники соскребают плотный, надёжный, как асфальт, снег со сверкающего бугристого льда и, поминутно оскальзываясь, уходят с чувством выполненного долга.

Прохожие жмутся к краешку тротуара, где ещё сохранилось немножко снега, и идут по нему гуськом, как по бревну или канату, балансируя и взмахивая сумками. Посередине тротуара гуляет только бабка Елизавета. Она ничего не боится и никогда не спотыкается.

Бабка Елизавета – наша местная дворовая аномалия.

Говорят, что ей уже девяносто четыре года, но уточнить это никто из соседей не решается. Древность её не подлежит сомнению, но вот назвать её старой можно с большой натяжкой. В свои предполагаемые девяносто четыре она крепка, как дуб и пряма, как кипарис, – только гораздо внушительнее кипариса. Вообще, когда она в своих здоровенных, как ботфорты, валенках, гуляет по двору, опираясь на здоровенную палку с острым концом, обитым железом, она больше всего похожа на Петра Первого. У неё ясный ум, ясный тяжёлый взгляд исподлобья и зычный, как труба голос. Когда она сморкается, с карниза срываются сосульки.

Говорят, что она родом из Гомельской области. Но выговор у неё совершенно московский, речь чистая и правильная, почти без диалектизмов.

А ещё она – самый большой в нашем доме специалист по нечистой силе.

– Ты что говоришь-то? Домовик у ней на груди сидел…. Ты ври, да не завирайся, милая моя.

– Я не вру. Он мне недавно как раз приснился, под утро. Сидит на груди, маленький такой, лохматый. Тельце круглое, твёрдое, как мячик…

– Так какой же это домовик? Это Влас. Либо Марня.

– Влас? Какой же это Влас? – В голове у меня начинают судорожно толкаться и кружиться в хороводе Иванов-Топоров-Толстой-Трубачёв. – Это что – Святой Власий, что ли? Который Велес? Который домашним скотом занимается?

– Ишь, ты, умная. То Святой Власий, а то Влас. Влас – он и есть маленький-лохматенький. Он вот и душит. А домовик – он отродясь никого не душил. Он в доме живёт, за порядком смотрит… И не лохматый он, а такой себе….

– Какой?

– Обыкновенный. Как человек, только роста небольшого. И жена у него есть. Домовуха….

– И детки есть?

– А то как же. Есть и детки…. Домовой – он хороший, он аккуратных хозяев любит. Ну, а неаккуратных, конечно, того… Но тоже не очень. Не до смерти.

– А-га… Ну, ясно…. А вот ещё какой вопрос, Елизавета Ивановна… У ведьмы хвост есть? У нас в деревне некоторые старухи говорят, что есть, а другие – что нету…

– Да откуда же у ведьмы хвост? Это всё сказки! Болтают, чёрт-те чего, сами даже не думают…. Нету у ней хвоста. Ведьма – она как женщина обыкновенная. Так, на первый взгляд, даже не отличишь.

– А на метле она вылетает обязательно через трубу? Или можно через окно?

– Да на какой такой метле? Говорю тебе – сказки! Ничего она не летает. Не умеет она летать.

– Но колдовать-то умеет?

– Колдовать – это колдунья. А ведьма – нет. Она не колдует.

– А почему же она тогда ведьма?

– Так. Зрак у ней тяжёлый.

– Чёрный?

– Чёрный – не самый страшный. Зелёный – хуже. Она, может, и сама не виновата, что он у ней такой. Судьба.

– А отчего такая судьба?

– А я знаю? По-разному бывает. Ту девку, которую мать, либо бабка, либо кто ещё из сродственников с детства проклянёт, та, значит, и будет ведьма.

– Что же это за мать, чтобы собственную дочь с детства проклинать?

– А нечайно. Скажет: у, чтоб тебя черти взяли, надоела хуже горькой редьки! А черти-то – тут как тут. И всё. Была девка, а стала ведьма.

– Да чем они отличаются от других женщин, кроме «зрака»?

– Так особенно вроде ничем… Людей только сторонятся. Не любят людей. Сами никого не привечают и про себя никому ничего не рассказывают. В церковь не ходят. На праздники там… на гулянки какие – тоже не ходят. Дикие они.... Ни с кем не ругаются, но ни с кем и не дружатся. Замуж выходят редко, и то, если какая выйдет, – хорошей жизни ей не бывает, а мужу уж и подавно.

– А говорят, они детей воруют?...

– Детей не воруют, нет, это всё сказки. Но и своих не родют. Так себе – мотаются неприкаянные, не разбери-поймёшь.

– А бесам-то от них какая прибыль?

– А бес их знает, какая. Уж наверное, какая-то есть.

И смотрит на меня сверху вниз, опираясь на свой окованный железом посох. Лицо у неё – всё в пигментных пятнах и родинках, но не то, чтобы очень морщинистое, а в глазах проблёскивает чуть выцветшая, но ещё заметная зелень. Потом поворачивается и идёт к подъезду широким гренадёрским шагом, чуть приволакивая ноги в громадных валенках с калошами. Ватные штаны шириной с Чёрное море полощутся на ветру и обвисают вокруг валенок красивыми ворсистыми складками.

Я иду домой, встаю перед зеркалом, отражение смотрит на меня ярким, тяжёлым взглядом исподлобья, и зелень в его глазах такая, что хочется зажмуриться.

Господи, спаси мою душу.