Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 93 страниц)

2007/12/28 Не стой на пути у высоких чувств.

От автора саги о Доне Карлосе. Отрывки из другого её детского романа. Как всегда, публикуется с разрешения автора.

_________________

Там в лесах стоят весёлые красивые берёзы и могучие дубы. Они поют и одеваются листьями.

Среди всех рыб, осьминогов и чёрных каракатиц, произрастающих на морском дне, прекрасней всех розовая жемчужина, которую никто никогда не видел.

По берегу раскатистого моря под песни бродят в своих удивительных мечтах влюблённые девушки и сталкивают всё, что им попадается на их пути, ногами в воду.

Сердце у Рауля было бескрайнее. В нём умещались и все пыльные дороги, и все песни небес и солнца, и поля, и грибы, и кочки с незабудками.

Это были удивительные люди, которые заселялись в этом краю. Если они любили, то всеми внутренними сторонами сердца, а если ненавидели, то каждой самой отдалённой и незаметной жилкой, а если они были нежны, то как самые нежные собаки, а если они были жестоки, то как сны вампиров на кладбище.

Шарль де Моне провёл бурную и упоительную разбойничию жизнь и только к старости пришёл в себя от собственных грехов.

Возле кресла, где он сидел, спокойно и равнодушно стояла чёрная трость.

Он был ужасно бледен, и даже камин не заставлял пылать и гореть его щёки, такие они были холодные и жёсткие.

Хозяин замка внимательно наблюдал за своим гостем, время от времени подбрасывая ему в огонь поленья.

Вот уже год прошёл, как Рауль Бомануар коротал время в застенке.

Этот граф часто устраивал у себя в замке пирования и щедро лил рекой вино, шампанское, застольные разговоры и песни менестрелей.

Тогда он одарил своего вассала в знак благодарности множеством отдельных комнат…

Старик был уже глубоко старый и очень больной, но всё ещё немного теплился.

По дороге через лес Гильому на глаза попался мрачный подвал, из которого неслись крепкие песни его стражников.

Под каждой скамейкой, под каждым дубовым столом ему чудились таинственные лики.

Он присоединился к их грубому, сильному и пьяному разговору и звону питьевых кружек. В углу там сидел с отдельной кружкой молодой человек с лицом, опустившимся до пояса.

В ответ на эти слова он грубовато толкнул его с разбега ногой в шею.

«А теперь прощай, рыцарь. Поищи меня где-нибудь, в случае чего».

Ему навстречу выехал посол, убранный богатыми коврами.

«Нет! – вскричал на это Бомануар. – Я не позволю тебе опять ложиться в могилу!»

По ночам Гильом всегда вёл двойную жизнь.

Рауль посмотрел в лицо Инессе, но в его душе не дрогнул ни один мускул.

«Так вот оно что, святой отец! Значит, вы оказались монахом!» – закричал Гильом. Но монах не отвечал ничего в ответ и только отступал назад в свою нору, но по его злобным глазам и его ужасному лицу было видно, что это правда.

Рауль увидел тогда, что все его усилия были тщательны, и бешено заплакал. Никогда ещё его сердце не сжигало ему грудь с такой яростью.

Он схватил двумя руками отвесную палицу, а больше ничьей помощи не попросил.

Он не хотел вернуться в город, потому что ему гораздо больше была по душе фривольная жизнь в лесах и полях.

Гильом был особенный человек. Многие читали его тайные мысли, но никто так и не смог никогда их прочитать.

2008/01/13 Моя подруга и Обыкновенное Чудо

Мы тут с Дюськой ходили на «Обыкновенное чудо» в одну самодеятельную студию… Слу-у-шай! Я же только теперь поняла, ПРО ЧТО это. Нет, правда. Раньше я этого как-то в упор не видела. Когда читала в детстве.. ну, там, само собой, что там.. сказка и сказка, ничего особенного. И фильмы эти оба… тоже как-то, знаешь ли, мне ничего такого особенного не открыли. Старый – тот, по-моему, явно неудачный по режиссуре, а тот, который захаровский, тот, конечно, интересный сам по себе, но там слишком уж урезан текст. Слишком много выпущено важных вещей в угоду всяким песенкам и трюкам. Нет, я Захарова понимаю – фильм, он на то и фильм, чтобы быть зрелищным. И потом, если ту же роль Трактирщика на сократить на две трети, то это же будет не положительный герой, а чудовищный резонёр и болтун… а Захарову, наверное, хотелось сделать из него живого человека, в чём он и преуспел, кстати. Но всё равно, ПРО ЧТО эта пьеса, я и из этого фильма не поняла тоже. Хотя там намёки-то есть, особенно в финале. А тут меня просто как обухом по голове. И стало так страшно, ты не представляешь.. так страшно и хорошо, что меня всю вот так вот пронзило до самых пяток. И от пяток – обратно до подбородка.. так, что даже под подбородком что-то такое заломило, как в детстве перед экзаменом. Как я раньше этого не видела? Это же прямо на ладони, на поверхности…

И теперь я думаю – а ну, как всё правда, всё так и было? Нет, ты не подумай, что это у меня ересь какая-нибудь в голову саданула, нет.. Я ни на что же не претендую. Я, наоборот, боюсь: а вдруг это правда? Вот так вот шёл Он себе, шёл по лесу, видит – сидит обезьяна. Глаза умные. В руках палка-копалка. В складках лба – зачатки мысли. И невыразимое мучение от того, что эту самую мысль ни сформулировать, ни оформить, ни высказать. Смотрел Он на это, смотрел.. а потом думает: дай-ка сделаю из неё человека! А что? Глаза-то умные! Интересно, что получится. И сделал. Понимаешь – сделал из обезьяны человека. Там и надо-то было, наверное, чуть-чуть долепить и дострогать, а потом подтолкнуть в нужном направлении. Сделал – и думает: а куда этого человека новоиспечённого теперь девать? Оставлять здесь нельзя – жалко, погибнет… а такой славный получился.. не хотелось бы, чтобы погибал. И на Небо нельзя, потому что это же не чистый сам-по-себе-дух, а дух во плоти. Взял, насадил для него специальный Сад и отправил его туда жить. Как в оранжерею. И жену ему сделал, тоже из обезьянки… красавицу, в общем. Отправил их обоих в оранжерею, в тепличные условия.. а потом думает: нет, какой-то неинтересный эксперимент получается, скучный. И взял тогда – и наложил на них запрет. Один-единственный. Как в сказках всегда делают, да? Не входить в тринадцатую комнату. Взять коня, а уздечку не трогать. Не целовать принцессу. Нет, то есть, и войти можно, и уздечку можно, и поцеловать тоже можно.. но тогда уже за последствия будет отвечать не Хозяин, а сам человек. Ну, вот.. и сказал ему, как в сказке: всё ешь, кроме вот этих яблок. А съешь – беда: превратишься обратно в обезьяну и пойдёшь туда, откуда пришёл.

И человек стал жить в Саду. А потом к нему пришла жена и говорит: давай всё-таки съедим яблоко. Мне тут один сказал, что от этого хуже не будет, и ни в каких обезьян мы не превратимся, а наоборот – будем, как боги. А мужчина испугался и говорит: нет, нельзя. А она ему: как – нельзя? А зачем же Он поселил нас рядом с этим деревом? Он же всё, буквально всё устроил так, чтобы мы не хотели, а попробовали это яблоко. Но мужчина не стал её слушать, отвернулся и побежал в глубину Сада. И услышал за спиной: ТРУС! Понимашь, он услышал: ТРУС! Обернулся и увидел Змея. Но голос у Змея был какой-то очень уж знакомый. Не змеиный это был голос. И тогда мужчина пошёл обратно. И они вместе женщиной сорвали яблоко и съели.

И тогда Он назвал их ослушниками и отступниками и выгнал. И они опять стали.. ну.. почти совсем обезьянами. Почти. Но не совсем. Всё-таки не совсем. И долгим, долгим, трудным путём поплелись туда, куда, собственно, и должны были. Потому что они всё-таки попробовали от этого яблока. И всё-таки, через многие трудности, испытания и прочую мутотень.. всё-таки стали, как боги. Не в плохом смысле. А в том самом, в державинском: я телом в прахе истлеваю, умом громам повелеваю. Потому что они всё-таки рискнули нарушить запрет… И я вот думаю: а почему все так считают, что Змей был – дьявол? Ведь в Библии не сказано, что это был дьявол. Может, это сам Волшебник принял облик змея, чтобы испытать эту сладкую парочку? И кто сказал, что Он так уж кардинально был недоволен результатом? Может быть, всё идёт, как надо, а? Как задумано?

Нет, ты не думай, что я на этом настаиваю. Просто пришло в голову… бред, наверное, но какой-то очень уж окрыляющий бред. Как-то хорошо после него. Конечно, это не повод, чтобы считать, что всё в порядке, и слишком уж отягощать свой дух материальным. А то ведь.. я так подумала: я помру, а душа так и будет виться возле ящика с нижним бельём. Знаешь, сколько у меня комплектов? Я недавно подсчитала. Восемьдесят два! Это что, нормально, по-твоему? Так не то, что в Рай – так вообще никуда не попадёшь, это уж точно….

2008/01/15

В старину в Ирландии был такой король – Суибне. Он питался листьями салата и водой из холодных горных ручьёв, и был так лёгок, что мог летать с дерева на дерево.

Моя сестра питается листьями салата и новотёрской водой из холодных пластиковых бутылок. И то не каждый день, а по вторникам и средам. Чем она питается в остальные дни недели, никто никогда не видел.

Шоколад она последний раз пробовала в 1987 году и сохранила о нём самые приятные воспоминания. Она помнит также, что конфеты «Белочка» очень твёрдые, а внутри «Коровки» находится какая-то вязкая тянучая масса, похожая цветом на горчицу. В детстве ей сказали, что это и есть горчица, и она верит в это до сих пор. Она верит также, что в конфетах «Цитрусовые» находится тёртый хрен, сдобренный лимонным соком и жёлтым красителем. И всегда с любопытством, широко раскрыв глаза, смотрит, как люди разворачивают фантики и засовывают ЭТО в рот. Глаза у неё, кстати, разноцветные – один серый, а другой коричневый. Это так красиво, что я просто передать не могу. Честное слово.

В гостях она накладывает себе полную тарелку разной снеди и виртуозно, как фокусник, взметает над ней вилку и нож. Они скрещиваются и звенят, как шпаги дуэлянтов, и по стенам прыгают блики и яркие зайчики. Никто не знает, куда девается еда с её тарелки. Ясно, как Божий день, что она её не ест – но вот что она с нею делает? Я каждый раз пытаюсь подслушать заклинание, которое она над ней бормочет, или хотя бы проследить за манипуляциями её вилки и ножа. Но ни разу мне это не удавалось – для того, чтобы это видеть и понимать, нужна особая степень посвящения. Я пыталась осторожно расспрашивать об этом свою Собаку, зная, что она всю трапезу обычно проводит под стулом моей сестры. Собака в ответ лишь тонко улыбается масляными губами, вздыхает, цыкает зубом и уходит поглубже под стол. Оттуда она может часами рычать на мою сестру и всячески демонстрировать ей свою неприязнь. Моя сестра не обращает на это внимания и лишь время от времени слегка дёргает кончиком хвоста.

Моя сестра приходит ко мне только в лунные вечера. При луне её глаза светятся – один как сердолик, другой как опал. И ногти её, покрытые лунным лаком, сверкают, как дамасская сталь. Я ничего о ней не знаю. Я даже толком не уверена, что она умеет летать. Как получилось, что я ничего о ней не знаю? Когда-то я знала о ней существенно больше. Когда мне было четыре года, а ей – два, мне изо всех сил хотелось дать понять людям, какая же она потрясающая и необыкновенная.

– Вчера она мне руку прокусила до кости! – с гордостью рассказывала я взрослым. – До кос-ти! – представляете, как здорово? Ведь это же не все так могут, правда? А позавчера она влезла на шкаф. Сама. Одна. Вот так вот, встала на эту ручку, потом вот на эту полочку… и на самый верх и залезла!

– Не ври, – говорили мне взрослые. – Как тебе не стыдно наговаривать на маленькую?

Я не могла понять, что это такое – «наговаривать». Я точно знала, что она умеет лазать по шкафам. Я видела это своими глазами. Никто в мире не умеет, а она умеет. Ещё я знала, что она не умеет ходить, но лучше всех на свете умеет бегать. И что если она кусается, то только оттого, что пока не умеет по-другому выражать свои чувства – вполне дружеские, кстати говоря. И что она умеет рисовать на обоях небо, и что она вообще рисует только Небо, и только на обоях. И что она может запросто выжать одной левой сок из четырёх килограммов мандарин. Мы пробовали это делать на Новый Год, и у неё отлично получалось, просто великолепно… И что она одна на всём свете верит той чуши, которую я плету без зазрения совести, но, судя по всему, этой веры у неё хватит ненадолго, и потому надо пользоваться моментом… Я всё это про неё знала, честное слово. А что я знаю про неё теперь, чёрт побери? Да ничего я про неё не знаю! Только иногда, заходя вечером в тёмную комнату, по привычке поглядываю на шкаф – не сидит ли она там, свесив хвост, хихикая и грызя передними зубами «Белочку»…

2008/01/17

Мы с Туськой идём по улице, вдоль тихих седоватых газонов и нюхаем запах январской травы.

– Что это с неба падает – снег или слёзки?

– На снег не похоже, Тусь… Откуда же в январе снег? Слёзки, наверное.

– А почему так редко падают? Сперва одна упала, потом мы всё идём, идём, и потом только вторая…

– Ну… наверное, оно сдерживается, небо. Уронит одну слезу, потом возьмёт себя в руки и перестаёт плакать. А потом не выдерживает – и опять роняет…

– А зачем оно роняет? Ему скучно, да?

– Скорее грустно. На нас на всех смотреть. По крайней мере, мне так кажется.

Туська задумывается, надувается, как хомяк, и надолго замолкает. По пути я захожу в магазин за колбасой и йогуртами. Туська категорически отказывается меня сопровождать и остаётся у входа в магазин – прыгать на одной ножке и предаваться размышлениям. Впрочем, когда я выхожу, она уже не прыгает. Она стоит, облокотившись локтями и подбородком на хилый заборчик, рядом с ней на том же заборчике сидит, пригнувшись, сомнительного вида кот и неприязненно на неё смотрит.

– А доктор тогда ему говорит: ну и что же, подумаешь! Я тоже люблю сосиски. Но я же не псих! – А этот дядька ему тогда говорит: доктор, вот какая радость! Вы тоже любите сосиски! Тогда приезжайте ко мне, я вам покажу, у меня та-ка-а-ая коллекция!

Слово «коллекция» она узнала недавно и произносит его с особым удовольствием.

– Тусь, ты кому это про сосиски рассказываешь? Коту?

– Не-ет, – Она морщит нос из-под капюшона и показывает варежкой куда-то вверх. – Я – ему.

– Кому?

– Ну, небу. Я ему смешное рассказываю. Чтобы не плакало. А кота я даже не заметила.

Кот брезгливо отворачивается, но по всему видно, что последняя реплика его сильно задела. Туська спешит исправить оплошность:

– Колбаски принесла? Дадим ему кусочек или как?

Мы отламываем кусок от колбасного батона и предлагаем коту. Кот долго нюхает его с нервной гримасой, затем берёт в зубы и уходит заниматься этой темой под чей-то «форд».

Небо, наконец, не выдерживает, раздвигает в сторону облака и улыбается хмурой, чуть виноватой улыбкой.

2008/01/19 Ещё немного о приключениях Рауля

Когда епископ начинал писать разные слова на пергаменте, все кругом понимали, что он замышлял недоброе.

Чтобы отмстить королю, он тогда все эти деньги отдал своей лошади, чтобы она их съела, а сам сказал, что ему от короля ничего не надо.

«Остановись на месте, или я буду стрелять!» – крикнул стражник разбойнику Джону. – «Ха, ха, ха! – с грозным хохотом тогда сказал разбойник Джон. – Пока ты заснул на дежурстве, мы у тебя всё украли, и твой лук, и все стрелы! И если ты будешь стрелять, то ты в меня не попадёшь!»

В знак радости Рауль обнял и поцеловал Сатереля и Генриха, а кроме этого всех проходящих по дороге в замок мужчин.

Разбойники лежали в тени костра, отдыхали и во время драки делили добычу.

Когда мимо его сада проходили нарядные девушки, то они каждый раз останавливались и начинали рвать руками виноград. Их было очень много, и они все были разные. У них в ушах были синие, фиолетовые, а иногда и золотые серёжки, а на ногах были красивые длинные юбки и кружевные мантилии. И ещё у них были белые кофты с вырезами, чтобы были видны бусы.

Рауль решил войти в залу и там затанцевать.

Он пошёл в церковь на церковное богослужение, но ему от этого стало стыдно на душе, и он заплакал.

Чтобы принести спокойствие в сердце, Генрих пошёл на пруд при замке и стал тихо там ловить карасиков.

Рауль накрыл всё лицо шлемом, но не потому, что боялся, что ему по лицу попадут мечом, а чтобы от всех спрятать горькие, разжигающие слёзы.

Графиня Инесса сидела перед окном и вязала на пяльцах бархатный свитер для Гильома. А про Рауля у неё в голове не было ни одной мысли, а были только воспоминания в душе, но она их почти что уже не чувствовала.

«Ты только учти, что епископам никогда нельзя доверять, как и всем их монахам», – сказал рыцарь и заиграл на попавшейся его взору арфе.

Рауль никогда не знал, куда он едет, потому что думал совсем про другое.

«Я отнял у тебя меч, и я отниму у тебя и голову!» – сказал Жуашен, заливаясь смертельным гневом. – «Сначала догони её!» – сказал Гильом.

От её красоты у всех просветлялось в уме, и все уже больше ничего не могли делать.

______

Из интервью с автором.

– Как это всё получилось? Да как у всех, наверное, ничего оригинального… В пять лет меня научили читать и писать, а что дальше с этим делать – не сказали. А я же была человек действия, я привыкла как-то применять свои умения. Научили меня рисовать – так я перед домом весь асфальт на много метров покрыла фресками. Их потом дворники до зимы не могли смыть. Научили играть на детском пианино.. ну, игрушечные такие были, помнишь? – так я каждое утро в шесть вставала и играла одним пальцем «Это есть наш последний и решительный бой». И тут тоже надо было что-то с этим умением делать. И я почему-то не помню, чтобы в моей жизни были какие-нибудь «Курочки-Рябы», «Приключения Буратин» и прочая нормальная детская литература. Я как-то сразу начала с Вальтер-Скотта и Майн-Рида. И это ещё хорошо, что не с Фрейда и Кафки! Хотя их тогда, по-моему, не очень-то у нас издавали…

Я стала всё это читать. Может быть, не с пяти лет, но с семи-восьми – это точно. Половина слов мне вообще была непонятна, и от этого было ещё интереснее. А потом, как прочту что-нибудь такое захватывающее, так надо же было этим поделиться, нельзя же в себе держать! Родителям было некогда слушать всю эту чушь. И я рассказывала Падшему Ангелу. Нет, ничего такого, никакой мистики. Просто у нас среди прочих ёлочных игрушек был ангелочек. Очень старый, ещё от прабабушки… То ли из алебастра, то ли ещё из чего-то такого, чего сейчас и в природе нет. Он у нас на ёлке всегда висел между Юрием Гагариным и каким-то самолётиком. И вот один раз он сорвался с ёлки и упал между шкафом и сервантом. И было видно, как он там лежит, а достать нельзя – рука не дотягивалась. И отодвинуть шкаф тоже нельзя – тяжёлый. Так он там и остался лежать. И я с ним иногда разговаривала о том, о сём. Вообще-то я к ангелам относилась отрицательно, как к представителям религиозного мракобесия, но этого мне было жалко. Я его называла Падший Ангел – конечно, я где-то это вычитала, но совершенно не представляла себе, о ком идёт речь. И я стала пересказывать этому Ангелу содержание прочитанного. Каждый вечер. Проходит неделя, другая… и вот один раз прихожу к шкафу, смотрю – а Ангела нет. Исчез. Папа и мама мнеклялись, что не трогали его и не вытаскивали… Теперь-то я понимаю, что он сам улетел, не выдержал этого кошмара. Но тогда я в такие дела не верила и как-то впала в недоумение. А на следующий день взяла тетрадку и решила всё, что я прочитала, излагать на бумаге, своими словами. Бумага – не Ангел, она всё стерпит, ей не привыкать. Стала писать, безбожно всё при этом перевирая. А потом поняла, что в этом и есть смысл творчества – перевирать то, что придумали другие! Оказалось – безумно увлекательное занятие. И.. вот говорят: дети обычно очень ревниво относятся к своим писаниям, никому их не показывают, только в редких случаях, самым близким друзьям, под большим секретом… А я нарочно раскладывала свои тетради у всех на виду. Но никто никогда туда не заглядывал! И это было, знаешь, грустно. Не из-за неудовлетворённого авторского самолюбия. А из-за того, что сама-то я такое удовольствие получала от сочинения всей этой белиберды… И была уверена, что человечество от прочтения этой белиберды испытает те же самые чувства!.. Теперь-то я понимаю, что это было прекрасно, что никто этим не интересовался… что это меня в буквальном смысле спасло, а то бы я по сей день графоманила. Но тогда мне было очень обидно… и очень жалко человечество, честное слово. А того алебастрового Ангела мне жалко до сих пор.

2008/01/23 всякая ерунда

Начало дня

Под утро, за полчаса до пробуждения, я захожу в один магазинчик на окраине смутно знакомого мне городка. Пару раз мне уже снился этот городок и этот магазинчик. Там продаётся безумно прекрасная юбка из нежного, как утренний сон, тёмно-серого трикотажа, с кривым подолом, расшитым шерстяными райскими иероглифами и цветами. Она стоит триста двадцать пять бакалав. Каждый раз, заходя туда, я припоминаю, что бакалавой, кажется, португальцы называют треску, и что это как-то связано со словом «бакалавр», но почему-то именно в этом городе и в этом магазинчике это просто такая денежная единица. И это очень дорого – триста двадцать пять бакалав. За драную перекошенную юбку, из подола которой торчат нитки, а шерстяные цветы пришиты криво и кое-как… это немыслимо дорого, и я всё жду, когда, наконец, в очередном сне эту юбку уценят. Ну, должны же там быть новогодние скидки, в конце концов! Но её всё не уценивают. Видимо, так и не уценят. Надо будет к следующему сну всё-таки наскрести эти триста двадцать пять бакалав. В конце концов, разве это деньги? – за такую-то восхитительную юбку? Смешно даже говорить!

Приняв такое решение, я выхожу из магазинчика, просыпаюсь, спросонья что-то обещаю Богу по-латыни, тут же ужасаюсь, безуспешно пытаюсь взять свои слова назад, вздыхаю, вешаю Розарий мимо гвоздика, расталкиваю собаку, и мы идём с ней гулять по тёплым, расползающимся сугробам.

В скверике женщина качает на качелях маленькую розовую инфанту и рассказывает ей сказку терпеливым простуженным голосом:

– Дед бил, бил – не разбил. Баба била, била – не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось!

– А куйачка йаба как даст мыске по баске! – глубоким, уверенным басом продолжает инфанта. Потом задумывется и уточняет. – Куйаком! – Пойдём отсюда, – тихо говорит мне собака и непроизвольно поджимает хвост… И мы на цыпочках, прячась за сугробами, удаляемся из скверика.

А потом я иду на работу. И уже поднимаясь по лестнице в читальный зал, обнаруживаю, что потеряла шарфик.

– Это ваше? – спрашивает меня старичок в драном свитере, расшитом иероглифами и цветами.

– Ой… моё. – Я беру у него шарфик и старательно удивляюсь. – А как вы догадались, что это моё? Вы видели, как я его уронила?

– Нет, я не видел, – отвечает старичок и улыбается тихой библиотечной полусумасшедшей улыбкой. – Я по запаху догадался. У него ваш запах.

– И чем же мы с ним пахнем? – поёжившись, спрашиваю я.

– Земляничным пирогом, – суховато отвечает старичок и уходит. А я ещё некоторое время стою на верхних ступеньках лестницы, вытираю шарфом нос и горделиво озираю окрестности.