Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 93 страниц)

2008/09/26 всякая ерунда

Безумие в утреннем метро

– Нет, давай где-нибудь в другом месте встретимся,– сказала мне подруга.– Не в метро.

– Почему? – удивилась я. – Все же в метро встречаются, это очень удобно.

– Все встречаются, да. Но не утром же! Это же будний день, метро, безумие, Содом и Гоморра! Я тебе говорю, в Трое было так же удобно встречаться – в то время, пока её лавой заливало!

– Трою никогда не заливало лавой. Это Геркуланум и Помпею…

– Чёрт с ними, пусть Помпею, какая разница! Зачем тебе добровольно идти утром в метро? Тебе там не понравится, вот увидишь! И встречаться там нельзя – там ужас! Всё летит, всё гремит, давка, водоворот – как мы там друг друга найдём? Да ещё и на «Парке культуры»! Там, на «кольце» – знаешь, что? Там – ужас! Там вся станция, от начала до конца, вся забита очередью, и вся эта очередь, как стадо слонов, несётся к эскалатору! Это даже не Содом и Гоморра, это Ордынка!

– Чего?

– Тьфу! Ходынка… Не прикидывайся, что не понимаешь. Давай где-нибудь ещё, а? Только не в метро утром.

– Но всё-таки… может быть, всё-таки попробуем в метро? И как раз нам потом в одну строну ехать… Как хочешь, но по-моему, это будет лучше всего.

– Ну, ладно, – вздохнула подруга. – Я тебя предупреждала. Не говори потом, что я тебя не предупреждала.

И она повесила трубку. А я крепко задумалась.

В самом деле, теперь я так часто работаю во вторую смену, что почти не бываю в утреннем метро. Когда-то давно, пару лет назад, когда я ещё в нём бывала, оно выглядело не так уж страшно. Ну, да, давка на станциях, переполненные вагоны, очереди к эскалатору… но всё это вполне в рамках обыденности. Особенно в центре, на том же «кольце». Может быть, где-нибудь на станции «Выхино» и вправду Троя, Геркуланум и Гоморра вместе взятые. Но станция «Выхино» – это вообще на границе разных измерений, поэтому она и ей подобные в счёт не идут… Но «кольцо»-то, «кольцо»! Тихое, патриархальное место с витражами, колосьями и пионерами. Откуда там взяться безумию? Видимо, с тех пор, когда я там в последний раз была, всё сильно изменилось.

Я приехала на станцию «Парк культуры» к условленному часу. Было серо, прохладно, пахло мрамором, антоновскими яблоками и вокзалом. Длинная синеватая очередь к эскалатору двигалась мирно и покорно, как очередь в мавзолей Ленина. Из прибывающих поездов выплёскивались сравнительно небольшие, особенно по китайским меркам, толпы и тут же рассасывались без следа в недрах мраморного сумрака, никого особенно не тревожа. Девочка на барельефе с серым терпеливым лицом, обняв мальчика за плечи, учила его разбирать буквы в букваре. И у людей, проплывающих мимо меня, были такие же серые терпеливые лица. Правда, у мужчин они были простодушно-сонные и настоящие, а у женщин – нарисованные и беспомощно-надменные. Мальчишки, они вообще, как правило, открыты и непритворны, а девчонки эти вечно что-то из себя ломают – что за охота, честное слово…

Так я сидела на скамеечке в полудрёме, зевала и прикидывала, что подруга опоздает где-то минут на сорок, не больше, иначе у неё совсем уж будут неприятности на работе, да и вообще… Но она опоздала всего на полчаса. Ну, может быть, минут на тридцать шесть – тридцать семь. Она ворвалась на перрон, как вихрь, с папильотками на развевающихся волосах, и её куртка, застёгнутая не на ту пуговицу, так хорошо на ней сидела, что я ахнула и решила впредь всегда так застёгивать свою куртку, и её лицо пылало отсветом горящих стен Трои и Помпеи, а из расстегнутой сумки призывно сиял кошелёк с вышитыми на боку «кишками Будды».

– Опаздываем! Бежим! – выдохнула она, хватая меня в охапку и кидая в толпу, в центр образовавшейся вокруг неё воронки.

И мы побежали. Понеслись прямо сквозь толпу, напролом. А она понеслась сквозь нас, грохоча, топоча и трубя, как стадо слонов. Девочка с барельефа бежала впереди всех, на бегу подтягивая чулки и волоча за собой всклокоченного мальчика с перекошенным ранцем за плечами и перекошенным от ужаса ртом. Поезда взвыли и понеслись туда-сюда, как реактивные лайнеры. Люстры под потоком заплясали и зазвенели угрожающей медью. И двух минут не прошло, как бешеный поток разделил нас – подругу повлёк к перрону, то швыряя на подводные камни, то ударяя о скалы, а меня выбросил на эскалатор и зажал там со всех четырёх сторон. Слева от меня девушка читала рукопись, упираясь локтем мне в ребро и перелистывая страницы подбородком. В отчаянии я скосила глаз на то, что она читает, увидела первую фразу: «Мирную, интеллигентную жизнь учителя Лабушкина прервал старый, но уникальный кусок лепнины с верхнего фасада усадьбы» – и задохнулась от жалости к учителю Лабушкину, к куску лепнины и к себе самой. Никогда мне не научиться так писать, проживи я хоть сто лет! А справа от меня мужик разговаривал по мобильному, удерживая его свободным фрагментом плеча:

– Ну, да. Женюсь. Серьёзно. А ты как думал? В пятницу расписываемся. Чего? Да. Вообще, красивая, да. Мне нравится. Какая? Ну, она на такой длинной, длинной ноге, а дальше, от ноги, там ответвления всякие. А сверху такие… ну, как бы рога…

На этом месте меня вынесло наверх и кинуло в первую открытую дверь.

За дверью оказался ювелирный магазинчик. Продавщица посмотрела на меня и улыбнулась. Я испуганно отвернулась к витрине и наугад ткнула пальцем во что-то странное, чёрно-оранжевое, всё переливающееся и шкворчащее, как уголь в печке.

– Что это за камень?

– Это лава, – снисходительно ответила продавщица.

– Из Помпеи? – догадалась я.

– Из Трои! – обиделась продавщица. – Там ярлычок есть, всё написано. Лава в серебре. Очень модно в этом сезоне.Хотите взглянуть?

Она ловко подцепила раскалённый кусочек щипцами для сахара и бросила мне в ладони. Но поскольку всё, что я вам сейчас тут рассказала – чистейшая правда, без капли вымысла, лава меня не обожгла. А тут же, в моих ладонях, остыла и превратилась в чёрный продолговатый кусочек со слюдяными отблесками и неровными краями.

– Асфальт в серебре, – пояснила продавщица. – Очень модно в этом сезоне. Продаётся со скидкой.

И теперь я ношу на шее асфальт в серебре. Очень жаль, что у меня нет фотоаппарата! Потому что на слово вы мне всё равно не поверите, хотя это чистая, чистейшая правда! Он так прекрасен, что я не могу на него наглядеться.

Завтра утром опять пойду встречаться с подругой в метро.

2008/10/02 Вавилонская библиотека

Есть одна старинная легенда про мираж библиотеки в пустыне. Мираж этот появляется всегда в одном и том же месте и очень долго держится. Строго говоря, он вообще никуда не исчезает, а так и торчит на этом самом месте уже не одно столетие подряд. Раньше там был коптский монастырь, потом какая-то миссия, потом ещё что-то в этом роде, и от всего этого остался только мираж библиотеки – как самый устойчивый и консервативный. Некоторые даже полагают, что это вовсе не мираж.

Это самое чистое, ухоженное и прохладное место во всей пустыне. Чистоту и порядок там поддерживают брат библиотекарь, брат библиограф и брат методист. Когда-то давно там были ещё какие-то братья из обслуживающего персонала, но со временем они все разбрелись по другим, более перспективным миражам. Остались только эти трое. Чтобы защитить книги от прямых солнечных лучей и песчаных заносов, они вырастили вокруг библиотеки сад – очень приличный для такого небольшого миража. В круглом внутреннем дворике бродит белый осёл с бархатными ушами и насмешливо щурится на солнце, а прямо перед входом в мираж, заманивая посетителей, плещется фонтан и качаются на ветках мандарины, нежно позванивая на ветру.

Библиотека открывается в семь утра и закрывается в полночь. Брат методист периодически настаивает на введении круглосуточного обслуживания, но остальная братия его не поддерживает.

– Вы консерваторы, коллеги – говорит им брат методист. – Как хотите, а это дурацкое упрямство и больше ничего. Какая вам разница? У вас всё равно бессонница, а это увеличило бы посещаемость.

– Увеличило бы ЧТО? – спрашивает брат библиотекарь, расставляя книги в выставочной витрине.

– Я понимаю вашу иронию, – заводится брат методист, стараясь не показывать, что он завёлся. – Но иронизировать, знаете ли, легче всего. Вон – наш осёл тоже ходит и иронизирует… Это очень удобный способ не замечать назревающих проблем! Гораздо сложнее пытаться эти проблемы решить… Какого чёрта вы делаете, брат библиотекарь?! Никого же нет! НЕТ! И не будет! Никто не придёт и не увидит, что вы тут.. нарасставляли! НИКТО НИКОГДА НЕ ПРИДЁТ!

– Откуда вы знаете, брат методист? – кротко возражает брат библиотекарь. – А если всё-таки кто-нибудь придёт? Придёт, а у меня выставка не готова. Нехорошо.

– Выставка… Какая выставка? Кому, к чертям собачьим, нужна эта ваша выставка?!

– Ну, как же… Сегодня у нас важная дата. Юбилей. Шестьдесят лет назад где-то в этом районе Экзюпери познакомился с Маленьким Принцем. Вы всерьез полагаете, что мы может проигнорировать это событие?

– Сент-Экзюпери, – мягко поправляет его из угла брат библиограф.

– Боже мой, ну Сент-Экзюпери… какая разница?

– Как это – какая разница? Опять будете ставить его на букву «Э».

– А его и надо ставить на букву «Э». Это правильнее и логичнее. Кто будет его искать на букву «С»? Смешно, честно слово…

– Коллеги, о чём вы? – стонет брат методист. – Какие буквы? Какой Экзюпери? Вы уверены, что он упал именно здесь? И именно шестьдесят лет назад – а не, допустим, семьдесят и не сто? Может быть, он вообще ещё не падал, а? А упадёт как раз сегодня?.. Вы же варитесь в своём соку и не замечаете, что живёте вне времени и пространства! Вы застыли! Закостенели! Вы не желаете понять, что нужны какие-то новые способы… новые методы привлечения людей! Новые формы обслуживания, в конце концов!

– Вы напрасно так горячитесь, дорогой брат, – снова подаёт голос брат библиограф, который сидит в углу перед компьютером и, то и дело меняя кисточки, разрисовывает монитор киноварью и берлинской лазурью. – Мы тоже не чуждаемся новых форм. Вот в прошлом году, когда я был на библиографическом конгрессе в пустыне Гоби… – А не пойти бы вам к чёрту с вашими конгрессами, дорогой брат? Вы бы лучше посмотрели, в каком состоянии у вас каталоги! И вы тоже, дражайший брат библиотекарь… Сколько я вас прошу! Сколько я вас умоляю выставить хотя бы часть книг в открытый доступ! Это же привлечёт посетителей, поймите вы своей бараньей башкой! Нет! Упёрся, как баран, и не хочет ничего выставлять!

– Как можно? – крестится брат библиотекарь, поправляя книги в витрине и запирая её на замок. – Здесь же сплошь одноэкземплярные издания, раритеты… Вы глазом моргнуть не успеете, как их разворуют.

– Разворуют их… Разворуют!.. Кто их разворует. КТО?! Никого же нет! Ни одного человека нет! Ни единого!

– А если никого нет, то тем более нет смысла их открывать. Как-никак я отвечаю за сохранность фонда.

– Боже мой! Он отвечает! Кто бы говорил! А кто на той неделе скормил верблюду однотомник Оуэна?

– Это как раз был дублет. К тому же списанный по акту. И потом, вы же сами говорили, что мы должны удовлетворять нужды всех посетителей без исключения. Я так радовался, когда он зашёл… этот верблюд. Такой интеллигентный молодой человек… вежливый, немногословный…

– Боже мой! Боже мой! – стонет брат методист, садится в свободный угол и всхлипывает.

– Коллеги, – просит брат библиограф из-за монитора, – как мы можем требовать соблюдение правил от посетителей, если сами же их не соблюдаем? В читальном зале нельзя шуметь. И уж тем более – плакать. Мы же мешаем.

– Кому? – сквозь слёзы спрашивает брат методист.

– А вы уверены, мой дорогой, что это имеет такое уж решающее значение? Не на все вопросы сразу можно ответить. Но рано или поздно ответ найдётся – вам ли это не знать? А вы, – обращается он к брату библиотекарю, – напрасно не зажигаете лампы. В это время суток ещё темно. Нельзя, чтобы читали без света. От этого портится зрение.

Брат библиотекарь согласно кивает и начинает ходить, прихрамывая, вдоль рядов и зажигать настольные лампы на пустых столах. На коричневых лысинах глобусов загораются жёлтые блики. Часы в углу беззвучно отбивают девять утра. Сквозь длинные стрельчатые окна видно, как мимо тянутся караваны и исчезают у горизонта в переливчатом песчаном тумане.

– Мы мало себя рекламируем, – всхлипывает в углу брат методист. – У них же о нас совершенно устаревшие представления! Они думают, что раз мы мираж, то стоит только подойти поближе, как мы исчезнем, и толку от нас не будет!

– Про миражи банков и казино они почему-то так не думают, – мягко возражает брат библиотекарь, зажигая последнюю лампу.

– Вот именно, – сокрушается брат методист. – Я просто уже не знаю… я в растерянности… у меня голова пухнет… Ведь мы же всё здесь сделали – всё, что душе угодно! Оазис. Колодец. Киоск с газировкой. Выставка песчаных скульптур во внутреннем дворике – чудо искусства, сделаны без единой капли воды! Недавно ввели новую услугу: навигатор-путеводитель по пустыне! Но они же теперь все умные! Они же и без навигаторов всё знают! Вот когда заблудятся, к чертям, среди барханов этих, тогда, небось, вспомнят нас, только уже поздно будет! Может, плюнуть на всё и развеяться к чертям собачьим?

– Как можно, дорогой брат? – вздыхает брат библиограф. – И перестаньте, ради Бога, ежеминутно поминать чертей.

– Я так больше не могу, – горюет брат методист, обняв обеими руками глобус. – Я устал от этой бессмыслицы.. от нищеты… от унижений… Я не могу больше ходить в рубище и питаться акридами! – Помилуйте, коллега, но вы же их всё равно не кушаете, акрид, – уговаривает его брат библиотекарь. – Вы им читаете свои разработки по руководству чтением. Полно вам прибедняться, честное слово. Вы же у нас дипломированный специалист. И пирожки с мандариновым вареньем печёте божественно.

– Кстати, – говорит из угла брат библиограф

– Кстати, – подтверждает из-за стеллажа брат библиотекарь.

Брат методист сердито сморкается, вытирает слёзы и идёт вниз, на кухню.

– Ретроконверсию не успеваю закончить к концу квартала, – вздыхает брат библиограф, провожая его взглядом. – План горит. Просто беда.

– Вот именно, – кивает брат библиотекарь. – Они думают, что ретроконверсию можно сделать без сплошной сверки! Кому она нужна-то, без сверки? Поинтересовались бы, прежде чем план спускать! А ещё меня умиляет это их отношение к сохранности… Прислали вот такие тоню-усенькие цепочечки. Дёрнешь одним пальцем – и всё, готово! И что, я ими буду приковывать к столам «Сумму теологии»? Какой, спрашивается, смысл? Лучше уж вообще не приковывать!

Снизу начинает наплывать запах горячих пирожков с мандариновым вареньем и растекаться по читальному залу, мешаясь с запахом формалина и коленкоровых переплётов.

– И это их не привлекает, – бормочет брат библиотекарь. – Может, у этих нынешних бедуинов вообще нет обоняния? – И правильно, что не привлекает, – отзывается из угла брат библиограф. – Это же библиотека, а не харчевня. Полно, дорогой брат. Всё будет хорошо. Они придут. Главное – всегда быть готовыми к их пришествию. Встал поутру, умылся, привёл себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою библиотеку.

В дверь осторожно просовывается очень курносое, очень узнаваемое лицо.

– Извините, – говорит оно, – у нас тут небольшая авария… Даю вам слово, нам много не нужно. Пара номеров «Le Monde», глоток кофе… пара круассанов… Мы не отнимем у вас много времени…

– Я говорил! – победно кричит с кухни брат методист. – А вы: «шестьдесят лет»! «семьдесят лет»! Ретрограды! Консерваторы! Не выпускайте его, я сейчас бегу!

Брат библиотекарь дрожащими руками хватается за газетную подшивку, потом берёт себя в руки и строго спрашивает:

– А паспорт у вас с собой? Мы по паспорту записываем.

– Видите ли… – огорчается курносое лицо в дверном проёме.

– Ну, раз уж сегодня забыли, то ничего, – поспешно говорит брат библиотекарь. – Проходите. Разумеется, мы сделаем для вас исключение. Но в следующий раз, пожалуйста, не забудьте паспорт и фотографию. Такие у нас правила.

2008/10/08 всякая ерунда

Над землёй фигня летала...

– Что ты хочешь на день рожденья? – спросила у меня подруга.

– Мой день рожденья в июне, – сказала я. – Это твой в октябре. Ты мне так деликатно напоминаешь про свой, чтобы я не забыла?

– Я и имела в виду мой, – обиделась подруга. – Что ты хочешь на мой день рожденья?

– Я хочу, когда буду от тебя возвращаться, пройти по мосту через Яузу и оказаться на другом берегу Майна. Не навсегда, конечно. На денёк. Только чтобы погода была хорошая.

– Ладно, – сказала подруга. – Я тебе шоколадку подарю. Немецкую. А ты мне, знаешь, купи, пожалуйста «Секретные материалы». Все сезоны. Я не помню, сколько их там – восемь или девять… кажется, не больше девяти. Я бы попробовала откуда-нибудь скачать, но это такая морока….

Обычно я проявляю корректность и стараюсь не придираться к чужим слабостям. Но воспоминание о набережной Майна так расстроило меня, что я решила отвести душу и придраться.

– Зачем тебе? – сказала я. – Тебе что, своих чертей мало, дома? У тебя вся жизнь – сплошные секретные материалы.

– Ну, это другое дело, – сказала подруга. – То жизнь, а то кино.

– Всё равно не понимаю, – сказала я. – Ты что, вот так вот сядешь и будешь смотреть этот бред сивой кобылы на кушетке психоаналитика? Я видела несколько серий. Это ужасно. Это не лезет ни в какие ворота. Я скажу тебе, как писался этот сценарий. Авторы просто брали книжку под названием «Феномены книги чудес» – у нас есть такая в библиотеке… книжка для подростков, с картинками, очень занимательная… Там каждая глава посвящена какому-нибудь отдельному мракобесию: самовозгораниям, дождям из лягушек, бермудским треугольникам, йетти, несси – кому что больше нравится, на выбор. Так вот – сценаристы брали эту книгу и косноязычно излагали содержание каждой главы. И периодически разбавляли всю эту компанию зелёными человечками, чтобы сделать ситуацию совсем уж безнадёжной.

– Всё это неважно, – сказала мне подруга. – Не в этом же дело. Не в сюжете

– Ну, допустим. А в чём? Может, там подтекст какой-нибудь очень крутой? Извини меня, он весь до капли почерпнут из тех же ньюэйджеровских брошюр. Сходи в «Путь к себе», там такого подтекста навалом, пятачок один пучок. Мутный параноидальный бред в псевдофрейдистском обрамлении… И везде, на каждой стенке, горящими кровавыми буквами начертано: «ширпотреб»… А характеры? Агент Малдер – определённый псих… просто психически больной человек, без всяких иносказаний. Он, видите ли, никому не верит, но при этом умудряется верить во всё, что ни попадя! Нет, в чём-то он прав. Есть многое на свете, друг Горацио, что может привести в реанимацию. Ты заметила, что именно там, в реанимации, он и проводит лучшие годы своей жизни? А всё почему? Потому что он ненормальный, у него полностью отсутствует чувство самосохранения. Как у большинства фанатиков такого сорта. Это же вариант Гусева из «Девяти дней одного года»! Помнишь – Гусев там такой, учёный-физик, атомщик? Всё сидит, уставившись в одну точку, и твердит, как загипнотизированный: «это был не термояд». Жуткий человек. Страшный. Кругом него люди, жизнь… жена завтрак готовит и плачет, потому что он на неё не смотрит, а он смотрит, но не видит – не может увидеть, он по-другому устроен… Потом он схватывает какое-то офигительное количество рентген, ложится в больницу, а к нему приходит такое же чудище и говорит: какое счастье, что вы заболели такое редкой болезнью! Я вам сейчас отдам свой костный мозг, а вы мне потом, если кто-нибудь из нас выживет, подробно опишете свои ощущения, потому что это тема моей диссертации… Страшные люди. А никуда не денешься – работа такая. И этот агент Малдер из той же породы, хоть и не учёный, а совсем наоборот. А Скалли вообще не характер, а так, набросок, неудавшаяся попытка сделать ему такой рациональный противовес-антипод… – Ну и пусть. Всё равно. Мне нравятся их отношения.

– Но это тоже примитивная приманка и больше ничего! Чтобы зритель сидел и думал: поцелуются эти идиоты в следующей серии или опять не поцелуются? Очень примитивная уловка, между прочим. Чтобы создать этакое подобие напряжённых, невысказанных отношений. У Джека Лондона есть такой рассказ – «Когда боги смеются». Там главные герои – муж и жена, которые за всю совместную жизнь так никогда и не прикасались друг у другу и вообще не говорили между собой о любви, ничего не говорили, ни слова. Хотя при этом безумно любили друг друга… Им нравилась эта игра, они думали, что так сохранят остроту и свежесть отношений и чувств. И чем это кончилось? Тем, что в конце концов желание умерло, так и не будучи удовлетворённым, а вместе с ним умерла и любовь. И они разошлись. Потому что в такие игры нельзя играть до бесконечности – рано или поздно они приедаются, и неудовлетворённость становится как бы обратной стороной пресыщенности.

– Ёлки-палки! Можно, я это запишу? – Прости, – спохватилась я. – Зря я всё это… Конечно, я куплю тебе все сезоны. Смотри на здоровье. Хотя – какое может быть здоровье после этого дела, я не знаю…

Подруга радостно закивала, а я вздохнула и пошла искать ей полное собрание «Секретных материалов». Найти их, кстати, оказалось совсем не трудно.

Мой телевизор очень подходит для просмотра таких сериалов. Потому что он уже полгода как сломался и показывает всё в произвольной цветовой гамме. Синяя трава, лиловое небо, жёлтое море, зелёные люди. Всё это очень гармонировало с содержанием фильма, поневоле затягивало и увлекало. И агент Малдер вновь и вновь выходил из реанимации и очертя голову кидался в какое-то новое бессмысленное предприятие, а агент Скалли, кисло глядя на него снизу вверх, уточняла: «Я поеду с тобой». И было понятно, что она тоже едет за истиной, а вовсе не затем, чтобы за ним присматривать и вытаскивать его из очередной паранормальной задницы, куда он всё время норовит провалиться по самые уши. И потом, когда его в очередной раз внесут в палату на носилках, с синяками вокруг глаз и бледным, красивым лицом утомлённого маньяка, она одна будет знать, как его нужно лечить, и, расшвыривая в стороны врачей, пытающихся всё сделать по врачебной науке, сама пропишет ему всякие несуществующие препараты и, переводя дыхание, будет гладить его по голове и не плакать. И потом, когда он будет лежать в уже ставшей для него родным домом больничной палате, она задремлет, сидя рядом с ним и держась обеими руками за его за руку, – и он, ещё не приходя в сознание, будет нежно и радостно ухмыляться, заранее зная, кого увидит, когда откроет глаза… То же самое происходит, когда в реанимацию по его милости попадает она. От горя он моментально теряет свой и без того сомнительный человеческий облик и ведёт себя, как совсем уже полный, законченный псих – до тех пор, пока она не открывает глаза и не начинает ему улыбаться. Больше всего им идёт вместе лежать в реанимации на соседних койках. Тогда они оба счастливы и оба улыбаются друг другу в глубоком и блаженном беспамятстве. В те же редкие минуты, когда они в сознании и на ногах, им не до того. Не до улыбок и не до выяснения отношений.

Да и что им, собственно, выяснять-то? Между ними нет никаких отношений. Они всего-навсего не могут друг без друга жить. Не в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть буквальном. Не могут, и всё тут. Их просто нет друг без друга, по отдельности они не существуют. Это не дружба и не любовь. А что-то такое, чему один Бог знает название. Может быть, то, что было между Адамом и Евой до тех пор, пока они не познакомились со змеем. То, что мы так упорно и безуспешно ищем в любых наших отношениях – родственных, любовных, дружеских, вражеских… Ищем – и не находим. И воем от тоски, и лезем на стенку, потому что не находим. А они нашли. По крайней мере, кто-то там нашёл – режиссёр ли, сценаристы ли, или актёры, понятия не имею. Одно ясно: нашли случайно, как Колумб нашёл Америку. Как подросток с любительским телескопом открывает новую звезду. Есть многое на свете, друг Гораций. И, между прочим, не так уж и плохо, что всё это где-то есть.

Я вылезла из кресла, тихо затворила за собой дверь и пошла на мост через Яузу. И, стоя на мосту, слушала чаек и колокольный звон, смотрела на Майн, на туман, на зелёные церковные шпили с петушками, выглядывающие из тумана, на пролетающие над головой тарелки из серебристого металла, и думала о том, что, может быть и нет, на фиг, никакой любви, а есть, как говорил старик Лир, только бедные, зелёные, бестолковые создания, карабкающиеся друг к другу через всякие дурацкие миры и вселенные и цепляющиеся друг за друга, как маленькие дети на льду, в попытке удержаться и не провалиться вниз. Говорят, что некоторым эта попытка всё-таки удаётся.