Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 93 страниц)

2006/05/26 Депрессия

Я вернулась домой поздно.

– Мне никто не звонил? – небрежно спросила я у телефонного автоответчика, прицеливаясь в торшер тяжёлой сумкой.

– Не звонил тебе твой Никто, – сонно отозвался автоответчик.

– Чёрт, – сказала я, притворяясь беспечной, и пошла на кухню.

– А ещё католичка! – укорил меня в спину автоответчик.

Я села на табуретку, положила руки на колени и стала заниматься глубоким дыханием. Дыхание получалось злобным и прерывистым, как у фокстерьера, не догнавшего кота. Я плюнула, изящно отшвырнула ногой табуретку и пошла в ванную.

Ванная оказалась занятой. В ней плавал лосось. Лосось Мудрости. Он появлялся в моей ванной по четвергам и оставался там до субботы, а к воскресенью исчезал – почему-то иногда вместе с гелем для душа. Я забыла, что сегодня четверг.

– Зараза, – сказала я ему. – Ни помыться из-за тебя, ни постирать… А что будешь делать, когда горячую воду отключат? Небось, любишь в тёпленькой водичке плавать… неженка.

Лосось заругался по-ирландски и повернулся ко мне хвостом. Я сделала вид, что не поняла, и принялась яростно намазывать на лицо крем.

– Ты хоть умойся сначала, – посоветовал по-русски лосось, высовываясь из воды.

– Не твоё дело, – огрызнулась я. – Лучше придумал бы что-нибудь такое… интересное. Вот что – покажи прыжок лосося, а?

– Ага. Щас. Только жабры зашнурую, – фыркнул лосось. – С твоими-то низкими потолками? Куда тут прикажешь прыгать-то? И вообще – что я тебе, Кухулин? Я Лосось.

– Ну, тогда исполни моё желание, – угрюмо сказала я.

– Ещё того лучше! – обрадовался лосось. – Смилуйся, государыня рыбка, задолбала меня моя старуха, просит себе новую крышу, её-то совсем уж прохудилась.

– Не смешно, – вздохнула я.

– А что я тебе – филид какой-нибудь? – обиделся лосось. – Я Лосось. Лосось Мудрости. Брадан Фяса, если ты ещё не совсем забыла, как это по-ирландски.

– Ну, тогда скажи что-нибудь умное, если ты такой «фяса». Например, посоветуй, что делать?

– Терпи. Что ж ещё? – со вздохом и плеском сказал лосось.

И я пошла в гостиную пить кофе и терпеть.

2006/05/28 Няня Таня

Моим дошкольным воспитанием занимались мои бабушки и Няня Таня.

Няня Таня была вовсе не няней, а соседкой с верхнего этажа, и была она, как я сейчас понимаю, старше меня от силы лет на пять или шесть. Но мне она казалась совершенно взрослой девушкой, и в воспоминаниях моих она осталась такой, как если бы ей в то время было уже лет двадцать или двадцать пять.

Она играла и возилась со мной, как самая настоящая няня. Её доброта и снисходительность были до того безбрежны и безоглядны, что иногда приводили меня в ярость. Впрочем, эта ярость неизменно разбивалась о её несокрушимую, как скала, железную кротость.

– А вот эта кукла, в шубке… она у нас будет Хозяйка Тундры, хорошо?

– И никакая не хозяйка! – орала я, задетая тем, что не мне пришла в голову эта потрясающая идея. – Никакая не хозяйка, а просто девочка!

– Ну, хорошо. Просто маленькая девочка…

– Нет, не маленькая! Не маленькая!

– Ну, тогда большая.

– И не большая!

– И не большая. Средненькая. Да?

Я умолкала, смущённо жмурясь на тихое сияние Няни-Таниной улыбки, а она между тем ловко складывала пополам кленовый лист и делала из него роскошную рыжую шаль для несостоявшейся Хозяйки Тундры. Сопя от стыда и восхищения, я приваливалась к Няни-Таниному плечу; она обнимала меня одной рукой, тихо смеялась и щекотно дула мне на волосы.

– А если это Хозяйка Тундры, тогда – что? – осторожно спрашивала я.

– Тогда – не знаю пока, что. Это мы с тобой сейчас вместе придумаем.

От неё я узнала множество вещей: о Персее и Андромеде, о броуновском движении, о мумиях фараонов и о том, что ни в коем случае нельзя, встав посреди улицы, задирать шубу и на глазах у всего честного народа подтягивать рейтузы. Мои бабушки ничего этого не знали, и если бы не Няня Таня, то я бы долго оставалась в неведении относительно многих явлений и порядков этого мира. Она разучивала со мной таблицу умножения и показывала мне старинные книги из библиотеки своего дедушки. Вместо букв в них часто были красивые закорючки под названием «готический шрифт».

– Чего они так все носятся с этой миской? – строго спрашивала я, отдувая папиросную бумагу от разноцветных рыцарей и королев. – У них что, посуды больше нету во дворце?

– Это не миска, – тихо смеялась Няня Таня. – Это Святой Грааль. Волшебный такой кубок… – Кубок? А почему – кубок? Он же не как куб, он круглый…

– «Кубок» – это значит «чаша». Чаша, вырезанная из волшебного камня…

– А кто вырезал? Данила-Мастер?

– Может быть, и он. Я точно не знаю. И кубок этот исполнял всякие желания… Только его нелегко было найти. Ну, вот, эти рыцари нашли и стали его охранять, чтобы он не попал в руки к злым людям…

– Кто? Этот Цветной Грааль? А где рыцари его нашли?

– Не помню. Дедушка рассказывал, да я забыла. Но ничего. Мы ведь сами можем это придумать – даже интереснее будет.

Иногда она всё же покидала меня и уходила играть со сверстниками – большими ребятами. Как правило, я относилась к этому стоически, но, случалось, не выдерживала и пыталась увязаться за ней.

– Может, разрешим ей поиграть? – неизменно спрашивала Няня Таня у своих суровых друзей, обнимая меня за плечи. – Ей ведь хочется.

– Мало ли, кому что хочется! – резонно возражала ей Ирка Подобуева – Королева Анжелика, восседая на пне, укрытом старой бархатной тряпкой.

– Она не помешает, – мягко настаивала Няня Таня.

– Я не помешаю! – встревала я. – Я буду у вас сантехником во дворце. Или электриком. Можно?

– Нетушки, я буду сантехником! – тут же выскакивал откуда-то мой ровесник Сашка с пятого этажа. – Девчонок-сантехников не бывает!

– Стража! – закатив глаза, кричала Королева Анжелика. – Немедленно уберите отсюда этих двух сантехников, и чтоб я их больше не видела!

– Ну и подумаешь, – хмыкал Сашка, хватая меня за руку и увлекая за собой. – Больно вы нужны. Мы без вас работу найдём, а вам пускай ваши прынцы канализацию чинят!

Я уходила от них без обиды в душе. Я знала, что Няня Таня всё равно придёт ко мне потом и мы придумаем с ней что-нибудь такое, что все эти анжелики треснут от зависти.

… Недавно я лежала, укрывшись пледом, и в который раз пережёвывала свою печаль, ставшую от долгого употребления вязкой и безвкусной, как старая клубничная резинка. Няня Таня приснилась мне, тихо села на край дивана и сказала, отводя мне волосы со лба:

– Ну, чего ты?.. Ведь уже большая девочка.

– И не большая, – пробурчала я сквозь подушку.

– Значит, маленькая?

– Средненькая… Это ты что такое мне принесла?

– Это? Цветной Грааль. – В руках у неё был кубок, сделанный из мелких разноцветных камешков. – Там вода и шипучка твоя любимая. Я её нарочно растворила, чтобы ты её сухой не ела. Сухую нельзя, живот может заболеть.

– От мокрой тоже…

– Ничего, мы понемножку выпьем.

Печаль зашипела, растворяясь в кубке вместе с шипучкой, и на время пропала. Вернулась она только утром – когда я проснулась и вспомнила, что вызвала на сегодня сантехника.

2006/05/30 Медитация

– Нет, так дальше нельзя. Тебе надо учиться психологической самообороне. Я вот недавно пошла на курсы, и меня кое-чему научили…

– Что за курсы-то? Айкидо какое-нибудь? – вяло поинтересовалась я.

– Ты примитивно мыслишь. Я же сказала – психологической защиты. Пси-хо-ло-гической. – Подруга оживилась, облизала губы и села на ковёр, скрестив ноги по-турецки. – Закрой глаза. Так… Теперь представь себе, что тебя обматывают золотой нитью. Не очень плотно, не так, чтобы ты оказалась спеленатой, как мумия, а свободно так… но при этом всю, с головы до ног. Нить нежная, шелковистая, но очень прочная. И она – как броня. Как кольчуга, понимаешь? Тебе в ней хорошо и удобно, она не стесняет движений, но и не пропускает к тебе чужое негативное воздействие. Ну, отражает, как зеркальный щит. А твои собственные негативные выбросы как бы процеживает сквозь себя и полностью нейтрализует…

– Ага. А кто обматывает-то?

– Да неважно, кто. Кто хочешь, не в этом дело…

– Ага. А нить – обязательно золотая?

– Ну, а какая же? Золотая, конечно. И вот тебя ею обматывают, обматывают… а ты…

… Я стояла в задней части какой-то приземистой закопчённой избы. Передней части у неё не было – вся она состояла сплошь из одной задней части. Там царила довольно оживлённая атмосфера: толклись вперемешку золотые овцы и пёстрые куры, стучали веретёна и хохотали за прялками весёлые шотландские ведьмы. Их было много, все они были, как на подбор, чистенькие, румяные и веснушчатые, со свежими морщинистыми лицами и рыжеватой сединой, выбивавшейся из-под клетчатых платков. Беззубый старик в сером берете ловко хватал овец за ноги, переворачивал их, укладывал себе на колени и стриг огромными кривыми ножницами. Ведьмы тотчас подхватывали настриженную золотую шерсть, разбирали на волокна и пряли из неё толстые колючие нити. Почему-то в процессе пряжи всё золото куда-то исчезало, и нить выходила грязно-белой, с коричневыми и серыми проблесками. Ведьмы пряли, хохотали, и подмигивали друг другу, и пели хором длиннющие гэльские песни – в каждой ровно по сто сорок два куплета, не считая припевов «Эй, хоро», и «Хоро, эле», повторявшихся после каждого куплета со всеми положенными завываниями и отбиваниями такта ногами. Хор у них был хороший, слаженный, и песни сильно брали за душу, хотя не понять было ни черта. Две ведьмы не участвовали в общем веселье. Одна из них, стоя посреди избы, придерживала нить и тянула её ко мне, а другая, вертя меня так и сяк, как веретено, деловито обматывала этой нитью, увесисто шлёпая между лопаток, если я проявляла нерасторопность.

– А где же золото-то? Золото-то где? – бормотала я, крутясь на одной ноге и ёжась от колкой шерсти. – Нить-то ведь золотая должна быть? – Ещё чего захотела – золотая, – смеялась толстая ворона на шесте под потолком. – Так они тебе и отдадут золото. Это же шотландцы. Они золото себе забирают, а тебе уж – что останется.

– Так действовать же не будет колдовство, – усомнилась я.

– Бу-удет, – успокоила меня ворона. – Не бойся, они своё дело знают.

Когда песня, наконец, к великому моему облегчению, смолкла, оказалось, что вместо кокона из шерстяных нитей на мне висит толстый бесформенный свитер узорчатой вязки.

– Это и есть моя кольчуга? – опасливо спросила я у вороны.

– Она, она, – хохотала ворона. – Что, хороша кольчужка? И не коротка... Надо-олго хватит. Ты вот что... ступай-ка отсюда. А то они сейчас опять запоют. Волынку будут изображать голосами. Так что ты иди, а то как бы чего с тобой не сделалось с непривычки...

– Куда идти-то? – заартачилась я. – Дождь на улице.

– Тю! – покатилась со смеху ворона. – Да тут другой погоды не бывает. Как говорится, было б ненастье, да дождь помешал.

– А свитер этот... он дождь тоже не пропускает? – понадеялась я.

– Он зло всякое не пропускает, – став серьёзной, внушительно сказала ворона. – А дождь – это Божья благодать. Ну, ступай себе.

И я пошла.

2006/06/02

На месяц прощаюсь со всеми здешними друзьями и знакомыми. В той деревне, куда я еду отдыхать, никто и слыхом не слыхал об Интернете. Буду жить там тихо и хорошо, и собака будет меня воспитывать... Она всё растёт и растёт, причём исключительно в длину. Скоро её легко можно будет складывать, закручивать, переплетать и перепутывать, как собаку на кельтском орнаменте.

2006/07/06 всякая ерунда

На Троицу было холодно, и во многих избах топили печи. Деревня пахла дымом, свежескошенной травой, берёзовым листом и самогонкой. Впрочем, самогонку пили умеренно, и за весь праздник так и не случилось ни одной более или менее запоминающейся драки.

Вечером подгулявшие бабки сидели у Жёлтиковой избы на завалинке и пели про Хаз-Булата и Стеньку Разина. Чей-то хулиганский внук прыгал по поленнице и дразнился:

Выплыва-ают расписны-ые

Стеньки Ра-а-зина штаны!

Бабки отмахивались и смеялись. А княжна тонула в набежавшей волне.

Почему-то мне кажется, что в детстве я слушала эту песню на пластинке Анны Герман. Мне даже кажется, что я и не представляла себе, что её может петь кто-то другой. Потому что именно благодаря этой пластинке становилось ясно, что случилось дальше. Стенька выкинул за борт княжну, напился с горя и так, пьяный, злой и печальный, поплыл себе навстречу своей близкой гибели. А персиянка, как и положено утопленнице, стала волжской русалкой. Думаю, что так оно всё и было. И теперь в тихие безветренные вечера она вылезает из воды, садится на влажный белый песок и, отгоняя ногой прибрежную муть и тину и выбирая из волос хрупкие обрывки водорослей, поёт нежным грудным голосом с красивым акцентом обо всём, что с нею случилось. А на Троицу и на Ивана Купалу к реке спускаются бабки из окрестных деревень и подпевают ей с жалостными вздохами и со смачным волжским оканьем. И чей-то нахальный внук, не решаясь, конечно, плясать и дразниться в присутствии русалки, сидит рядом на корточках, сурово сопит и ёжится от вечерней речной сырости.

2006/07/06

Не дойдя до половины сонного, зелёного деревенского рая – даже трети его не пройдя!– я и оглянуться не успела, как очутилась в сумрачном аду московского метро. Мысленно перекрестилась и шагнула в тёмную клокочущую неизбежность, пропитанную гулом, нервами и запахом потных духов, тёплых кожаных сумок и носков.

В метро было малолюдно, прохладно и пало садовой ромашкой и вареньем. Нежный ветер гулял по тоннелям, опасно раскачивая древние бронзовые люстры. Бледная девушка в юбке до пят и глухом православном платке сидела на скамейке, читала «Манон Леско» и улыбалась. Маленькая чёрная дворняжка выскочила из вагона, огляделась по сторонам, убедилась, что это не её станция и запрыгнула обратно. Ещё одна дворняжка, лохматая, бородатая и чем-то раздражённая, шла по перрону широким шагом, не оглядываясь. Сзади на поводке у неё болтался мальчик и сконфуженно бормотал:

– Эрделька, ну ты чего? Эрдель! Ну, погоди, не тяни так! Эрдель, рядом, я тебе сказал! Ну, я прошу тебя, рядом! Ну, я ОЧЕНЬ тебя прошу!

Это чудище ничуть не напоминало эрдельтерьера. Очевидно, Эрделем её назвали ради поднятия её – или его? – самооценки.

2006/07/07 дети

Красивая молодая армянка, высунувшись из окна по пояс, истошно кричала на весь двор:

– Отелло! Отелло, иди сейчас же ужинать! Арут, да забери же его! Отелло! Я кому сказала – сию минуту домой!

Отелло не спешил. Он ещё не поссорился со своей белокурой Дездемоной и был поглощён исключительно ею. Отгородившись от мира бортиком песочницы, они вместе лепили куличи, похожие на мавританские башни, и в порыве взаимной нежности сыпали друг другу песок за шиворот.

2006/07/08 сентиментальные путешествия

Не все мои друзья любят со мной путешествовать.

И я их очень хорошо понимаю. На их месте я бы тоже не любила.

Сказать, почему?

Нет, сама говорить не буду. Лучше всего об этом сказано у Джерома К. Джерома в "Дневнике паломника". А так как на русском языке эта книга издавалась мало и давно, я этот кусочек здесь приведу:

"У Б. есть одна слабость – церкви. Не может пройти мимо церковных дверей. Идём мы с ним, например, по улице, под руку, и ведём как нельзя более серьёзный, даже душеспасительный разговор; как вдруг я замечаю, что Б. становится молчалив и рассеян.

Я знаю, что это значит. Он увидел ЦЕРКОВЬ. Я делаю вид, что ничего не замечаю, и тяну его дальше. Но он замедляет шаг, начинает упираться и наконец останавливается.

– Полно, полно, – говорю я, – соберись с духом и будь, наконец, мужчиной. Не думай об этом. Скажи себе твёрдо, раз и навсегда: не поддамся ни за что! Идём. Сейчас мы завернём за угол, и ты её больше не увидишь. Ну же, бери меня за руку, и побежим бегом!

Он нерешительно делает два-три шага и снова останавливается.

– Нет, дружище, – говорит он с такой горькой улыбкой, что самое каменное сердце при виде её содрогнулось бы от жалости. – Не могу. Я слишком к этому пристрастился. Теперь уже так просто не отвыкнешь. Зайди пока в ресторан, а я тебя потом найду. Не сожалей обо мне… не надо.

И он уходит нетвёрдыми шагами, а я с досады направляюсь в первое попавшееся кафе, и, сидя за рюмкой абсента или коньяка, благодарю судьбу за то, что смолоду научился сдерживать свои страсти.

Немного погодя он является и садится рядом со мной.

В глазах его светится дикое, нездоровое возбуждение, но он старается скрыть сознание своей вины под маской натянутой весёлости. Я молчу, так как говорить в данную минуту было бы бесполезно. Но вечером, когда мы остаёмся одни в номере, и всё вокруг погружается в тишину, столь характерную для отеля, куда постоянно приезжают путешественники с родственниками и громоздкими багажами, – я обращаюсь к нему с кротким упрёком:

– Скажи мне на милость, как же мы ухитримся посетить те места, которые нам действительно нужно посетить – кафе-шантаны, концерты, увеселительные сады, оперетку наконец – если будем тратить драгоценное время на беготню по церквям?

Он потрясён правотой моих слов и обещает исправиться. Со слезами в голосе он клянётся, что за всё время нашего путешествия больше не заглянет ни в одну церковь. Но на следующее утро при первом же искушении его добрые намерения разлетаются, и повторяется старая история. Не стоит сердиться на него: он и сам не рад, что так выходит, но ничего не может с собой поделать."

2006/07/18

– Простите, – сказала бледная юная девушка, подходя к моему столу неуверенной походкой и глядя на меня исподлобья,– а можно я пойду домой?

Должно быть, от жары и умственных усилий она перепутала меня с преподавателем. Или с кем-нибудь ещё.

– Идите, голубушка, – разрешила я, поправляя невидимый библиотечный пучок на затылке. Пучок немедленно перекосился снова. – Идите. Вам уже давно пора.

Она просветлела лицом и тотчас испарилась, оставив за собой на столе груду энциклопедий. С раскрытой страницы мечтательно ухмылялась длинная немецкая физиономия Шиллера, романтически подпёртая рукой. Неужели это он доконал бедняжку?

А вот я когда-то любила его многословную трескотню. И, признаться, до сих пор люблю. Он вообще значительно глубже, чем хочет казаться. Его болтливый идеализм может забавлять, но он абсолютно не противен, потому что при любых обстоятельствах остаётся здоровым.

Достоевский тоже любил Шиллера. Но это он зря, между прочим. Потому что – не в коня корм.

Взять хотя бы два эпизода. Только два. У Шиллера Дон Карлос с отрочества одержим высокими идеями и страшно хочет подружиться с юным маркизом Позой, поскольку еретик еретика чует издалека. А маркиз, отчасти из гордости, отчасти из соображений безопасности, предпочитает держаться подальше от этой людоедской семейки и с принцем держит подчёркнутую вассальную дистанцию. И где-то даже насмехается над ним, чувствуя своё внутреннее превосходство. Затем он совершает серьезный проступок, и Дон Карлос берёт на себя его вину. Королевский сын намеренно ставит себя на одну доску с вассалом и соглашается ради него на публичное унижение. Тогда маркиз понимает, что этот инфант – не так инфантилен, как ему прежде казалось, что из него в будущем может выйти толк и, пристыженный и растроганный до слёз, кидается ему на шею с уверениями в вечной дружбе и верности. После чего они оба немедленно погружаются в мысли о государственном переустройстве, общественном благе и прочей возвышенной ерунде.

А теперь – «Неточка Незванова». Бедная приживалочка в княжеском доме до слёз, до душевной дрожи и прочего влюблена в дочку своего хозяина и покровителя. Княжна отлично видит это и долго, с наслаждением измывается над нищей девочкой, то подпуская её поближе, то отталкивая. Причём обе получают от этого громадное извращённое удовольствие. Наконец Неточка решает воспользоваться испытанным способом и берёт на себя вину княжны, когда та спускает с привязи бульдога, чтобы тот сожрал не то бабушку, не то тётушку (уж не помню). После этого Неточку запирают в чулан и забывают выпустить, а княжна лежит ночью в тёплой постельке и упивается мыслью о том, что та сейчас из-за неё лежит на дощатом полу в холодном чулане. После этого происшествия девочки становятся ближайшими подругами и немедленно начинают рыдать друг у друга на груди, истерически смеяться, по целым дням обниматься, а по ночам залезать друг к другу в постель и целоваться взасос.

Как говорится, почувствуйте разницу.

2006/07/18 Правда о Печорине

Восхитившись перлами, сохранёнными для потомков Вилли Вонкой (willie_wonka), я навалилась на свою подругу, которая тоже принимает экзамены в одном из московских вузов. Там урожай был не такой богатый, а образцы не такие смачные, но всё же набралось кое-что...

А Печорин даже не думает о том, чтобы обнимать Максим Максимыча, а только смотрит на него своими кислыми глазами и вежливо здоровается.

Максим Максимыч был не очень образованным и потому добрым и порядочным человеком.

Азамат легко подвергался бесшабашности, и Печорин из хитрости использовал это в своих интересах. Он вообще только и делал, что кого-нибудь использовал, чтобы отвлекаться от тоски. Даже конрабандистов.

Снаружи Грушницкий производил загадочно мужественное впечатление, но за этим имиджем проглядывал недалёкий ум, трусость и пустознайство.

Среди «водяного общества» Грушницкий был как рыба в воде, хотя и старательно делал вид, что он не оттуда.

Солдатскую шинель носить было выгодно, потому что это выглядело разочарованно и привлекало к себе уважение дам высшего общества. Но Грушницкий об этом не догадался, сменил шинель на офицерский мундир и тут же потерял всякий интерес. Печорин этим, как всегда, воспользовался и нанёс по нему сокрушительный удар.

Печорин сблизился с Вернером, который был русский, хотя и знал одного Иванова, который был немец.

Печорин очень ожесточился на кавказской войне, потому что там было смертельно скучно.

Печорин – это, в сущности, тот же Лермонтов, только ещё гораздо хуже.

Печорин только с виду кажется живым человеком, а на самом деле у него давно всё замёрзло внутри.

За свою жизнь Печорин встречался с разными людьми и некоторых из них уничтожил, а других просто не замечал.

Он погубил много женщин, а когда гнался за княгиней Лиговской, то погубил ещё и лошадь.

Онегин сразу повёл себя порядочно с Татьяной, а Печорин проявил к княжне Мери порядочность только под конец.

Онегин и Печорин во многом похожи, только Онегин убил одного Ленского, а Печорин ещё многих людей.

Блестящие способности Печорина не проявлялись под гнётом скуки, терпения и общественной убогости.