Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 93 страниц)

2006/09/06

Всё утро я ползала по квартире на четвереньках в поисках ключей. Морские свинки задумчиво наблюдали за мной, высунувшись до пояса из вольеры. В их глазах сияло радостное сочувствие: наконец-то до меня дошло, что так передвигаться удобнее и быстрее. Я залезала под стол, гулко стукаясь затылком о столешницу, заглядывала под диван и уныло, без всякой надежды, шарила под ковром, опалённым вчерашним падением утюга.

– Под тумбочкой посмотри, – тихо советовал мне Святой Антоний, пристроившийся на валике дивана.

Я в сотый раз вывернула наизнанку ящики письменного стола, перетряхнула книги в шкафу, попутно препираясь с фарфоровыми китайцами, и от полного уже отчаяния полезла в мышиную клетку. Мышь посмотрела на меня как на идиотку, зевнула и повернулась на другой бок.

– Под тумбочкой, – незримо касаясь моего плеча ладонью, говорил мне Святой Антоний.

Я попыталась забраться под ванную, аккуратно постучала лбом о стену, а затем села посреди коридора и тоскливо завыла в потолок.

– Ну, хватит орать-то, – мягко настаивал Святой Антоний. – Я же говорю – под тумбочкой. Ты их вчера мимо гвоздя повесила, вот они и упали.

– А? – встряхнулась я, наконец услышав.

– Давно бы так, – сказал Святой Антоний и ушёл по своим делам. Китайцы молча покивали ему вслед вставными фарфоровыми головами на палочках.

Под тумбочкой лежали не только ключи. Там ещё лежала сломанная латунная брошь с изображением Кухулина в молодости и билет в «Иллюзион» шестнадцатилетней давности. Я вспомнила этот билет. Мы с подругой ходили на «Леди Гамильтон» с Лоренсом Оливье. Наш выбор был абсолютно случаен, и поход в кино был скорее поводом для встречи. В то время у каждой из нас был бурный трагический роман, и после кино мы собирались, как водится, поехать ко мне и всласть наговориться обо всём. Фильм кончился; мы обе, не сговариваясь, вздохнули так глубоко, как только позволяли лёгкие, и мрачно, без слов, разъехались по домам, пряча под шарфами горестные и сентиментальные улыбки.

2006/09/08 дети

Беседы с Владкой (недавно исполнилось семь)

****

– Хочу, чтобы у меня муж был жадный.

– В смысле, скупой?

– Ну, да. Точно. Скупой. Как рыцарь.

– А зачем тебе скупой муж?

– Чтобы его пе-ре-вос-пи-ты-вать.

– А почему – «как рыцарь». Рыцарь – это, по-твоему, кто?

– Ну, как кто… Человек такой. Очень жадный. В смысле, скупой. И он даже носит такие железные штаны и рубашку… специально, чтобы долго не протиралось и не рвалось. Чтобы новые не покупать.

– И ты думаешь, такого можно перевоспитать?

– Да… Наверное, будет нелегко. Но попробовать-то стоит!

****

– Дай мне денег немножечко. На жизнь и на прочие удовольствия.

****

– Я очень люблю времена года.

– Ну, Владка… Так не бывает. Можно любить лето, или осень, или зиму…

– Нет. Я просто – времена года. Не по отдельности, а вообще. Почему так не бывает? Бывает. Вон, Чайковский любил. Даже музыку про них написал. Это я точно знаю, у меня на кассете есть.

*****

– Скажи, а почему бывают глупые люди, а бывают дураки?

– Владка, а какая разница?

– (Сурово). Очень даже большая.

****

– А рядом со мной вчера ворона села и что-то мне сказала. По-фински, наверное.

– Почему по-фински?

– Непонятно потому что. Если б по-немецки сказала, я бы хоть что-нибудь, да поняла.

****

Её брат Данька, трёх с половиной лет

– А правда, когда много воробушков в траве бегает, это похоже на много-много мышков?

– Хорошо быть чайником со свисточком.

– Почему?

– А весело.

2006/09/11 дети

Оглавление философско-психологического романа, написанного моим приятелем в тринадцатилетнем возрасте. (Публикуется с разрешения автора)

Глава первая. Проливающая тусклый свет на уже описанные события. (*** Заметьте – это первая глава, и до неё решительно никаких событий в романе не происходит – Н.)

Глава вторая. Из которой видно, что далеко не всегда хорошие дела приносят пользу, а честность приравнивается к добродетели

Глава третья. В которой говорится о том, чего понять невозможно.

Глава четвёртая. Из которой видно, что душа у человека совсем не такая, какой полагает её владелец.

Глава пятая. В которой самый любопытный читатель познакомится с мыслями о смерти, о её достоинствах и недостатках

Глава шестая. Из которой видно, что сила ума и сила безумств не всегда соответствуют друг другу

Глава седьмая. В которой описываются тяготы и проблемы свободной жизни

Глава восьмая. О сути этого вопроса и прочих последствиях.

Глава девятая. В которой читателю станет ясно.

Глава десятая. В которой герой убеждается, насколько всё небезопасно.

Глава одиннадцатая. Повествует о том, каких полезных сведений можно набраться, если долго жить.

Глава двенадцатая. Из которой ясно, насколько душевная муть способна замутить разум.

Глава тринадцатая. В ней можно выяснить, что же случилось потом.

Глава четырнадцатая. В которой встретится конец губительного пути.

Глава пятнадцатая. Которая вся во власти тоски и скорби и говорит о переменчивости.

Глава шестнадцатая. В которой автор наносит читателям ещё один гибельный удар.

Глава семнадцатая. В которой заметна тяжесть, могущая сковать человеческое открытое сердце.

Глава восемнадцатая. Которая рассказывает, что остаётся во второй половине человека, когда утрачивается первая.

Глава девятнадцатая. Чрезвычайно странная, в ней на нескольких страницах умещается много таинственных лет.

Глава двадцатая. В которой судьба начинает противостоять ленивой неге.

Глава двадцать первая. В которой есть опасение, что появится мнение читателя о герое.

Глава двадцать вторая. В которой читатель встретится с одной знакомой дамой и расстроится.

Глава двадцать третья. Увы, с несколько нескромным содержанием.

Глава двадцать четвёртая. В которой читатель прощается.

Глава двадцать пятая. В которой рассказывается о том, в чём смысл жизни.

Глава двадцать шестая. Омытая дождём и устланная прибитой к дороге пылью.

Глава двадцать седьмая. В которой я заранее уверяю читателя, что ничего такого вообще не случится никогда.

Глава двадцать восьмая. В которой на сцену выходит ещё один монах.

Глава двадцать девятая. В которой автор приводит в исполнение все приговоры и намерения.

Глава тридцатая. Неуклонно приближающая читателя к концу.

2006/09/13 сентиментальные путешествия

В больших готических храмах трудно молиться. Они так велики, что для Бога там не хватает места. Во всяком случае, днём. И поэтому туда набивается множество посторонних личностей и вещей. Там селятся драконы с колосящимися хвостами, пожилые бароны в сморщенных каменных чулках и с тройными подбородками, сумрачные рыцари с сонными квадратными лицами, старенькие простуженные химеры, гербы, штандарты и памятные доски, исписанные невразумительными золотыми письменами. А ещё там всё время устраивают органные концерты и выставки венецианского стекла. Так продолжается до глубокого вечера, пока не стихнут последние вздохи концерта, не стемнеют витражи, и служитель не выставит со всем возможным уважением последнего туриста, отбившегося от экскурсии. И тогда драконы встряхиваются и с резиновым шелестом вылетают через открытое окошко под куполом; химеры расправляют тощие перепончатые крылья и улетают вслед за ними; бароны вылезают из ниш и возвращаются у своим лошадям с подстриженными хвостами, пёстро-чёрным догам и толстым прекрасным баронессам с подбритыми лбами и ямочками на щеках; рыцари, вздыхая и пытаясь почесаться под каменными латами, спускаются с постаментов и надгробий и уходят в свои бесконечные странствия, чтобы изредка встречаться на перекрёстках, похваляться подвигами и спорить, чей Грааль лучше; венецианские вазы разбредаются по своим венецианским шкафам и буфетам, и куда-то деваются флаги, штандарты и плиты с памятными досками. И храм становится маленьким и тесным, как хижина отшельника. И острые своды отрываются и уходят в небо вместе с арками и перекрытиями, и вместо них сверху спускается тьма, и накрывает хижину сверху, как тёплая травяная крыша. И тишина наступает равномерно со всех сторон, оставляя крошечный квадратик пространства с тяжёлыми деревянными скамьями. На них, изредка покашливая, шаркая ногами и позвякивая чётками, смиренно и нетерпеливо сидит ожидание. И когда все звуки и шорохи окончательно смолкают, а витражах не остаётся ни одной дневной искры, звенит колокольчик.

2006/09/14

В нашем зале нет звонка. Поэтому перед закрытием я хожу по залу и звеню ключами. И наблюдаю, как это не производит на присутствующих никакого впечатления. Ближе к полуночи, выметя из углов раздвижной французской шваброй последних посетителей, я вешаю на двери замок и выхожу в тёплую осеннюю темноту. В немецком ресторанчике играет аккордеон и продаются на метры горячие колбаски. Сквозь окна офиса напротив видна развешенная во всю стену Птолемеева картина мира. На её фоне загадочный молодой человек в чёрной водолазке пьёт кофе и улыбается тонкой межпространственной улыбкой. Милиционер на перекрёстке смотрит из-под козырька в небо и ждёт сигнала из космоса.

У меня, между прочим, был когда-то знакомый козёл, который тоже любил стоять на перекрёстке. Точнее говоря, он стоял на повороте тропы, ведущей от деревни к речке. По одну сторону от тропы был глухой забор, а по другую – овраг с крутым, почти отвесным спуском. Козёл стоял на углу, улыбался и ждал. Всякий, кто шёл по тропинке к реке, неизбежно наталкивался на его улыбку. Умные люди заранее припасали на этот случай кусочек хлеба, печенье или вафлю. Последнее козёл особенно уважал и кушал вместе с обёрткой. Получив дань, он милостиво тряс хвостом, убирал рога и неторопливой походкой удалялся в овраг. А кто не догадывался захватить с собой ничего, что могло бы понравится козлу, должен был выбирать: поворачивать ли назад, сигать ли через забор в чужой огород или скатываться вниз по склону в заросли молодой крапивы. Заметьте себе, что по тропинке, ведущей на речку, люди обычно ходят в купальниках или плавках. Козёл отлично это понимал и извлекал из этого обстоятельства всё, что можно было из него извлечь. Я не знаю, в кого он такой уродился. Я прекрасно знала его отца – серьёзного, всегда задумчивого старика с профилем древнего алтайского мудреца. Сын ничем его не напоминал.

А ещё у этого козла была жена. Но она была просто мелкой хулиганкой. Она тихо, на цыпочках подкрадывалась к вам, когда вы стояли на открытой веранде и жарили картошку, крепко поддавала вам рогами под зад, мелко, дребезжаще смеялась и убегала, прежде чем вы успевали прицелиться в неё сковородой.

2006/09/16 Святой Бернар

В костёле Святого Людовика я стараюсь садиться так, чтобы не попадаться на глаза статуе Бернара Клервосского. Но всё равно попадаюсь. Где бы я ни уселась, святой Бернар везде меня отыскивает и начинает сверлить взглядом исподлобья, слегка прищурив сияющие воспалённые глаза и чему-то усмехаясь. И блики от свечей прыгают по его лицу, и распятие в его руке как-то сильно напоминает копьё, и постепенно я тоже начинаю щуриться, независимо ёрзать и улучать момент, чтобы попытаться тихонько сползти под скамейку.

Я ещё не встречала человека, которому бы нравился святой Бернар. Моя подруга пишет о нём диссертацию и уже третий год содрогается при упоминании его имени. Умберто Эко отзывается о нём с нескрываемой и весьма энергичной неприязнью. Анри Фроссар в своей весёлой книге о монашеских орденах пишет о нём как о рыцаре без страха и упрёка, но оговаривается при том, что серьёзным его недостатком была привычка с чрезмерной поспешностью обнажать духовный меч. Добавим к этому, что он вполне был способен нанести этим мечом удар в спину противника – что, кстати, было в обычае у тамошних рыцарей, ещё не романтизированных ариостами и вальтер-скоттами. Церковные историки и биографы, безусловно отдавая ему должное, тоже стыдливо добавляют что-то о его неразборчивости в средствах, стараясь, впрочем, не сильно акцентировать на этом внимание. А либеральных светских историков от него, как правило, просто тошнит. Впрочем, полагаю, что и его от них – тоже. Они привыкли бояться аскетов, обладающих хотя бы толикой власти, зная слишком хорошо, что тот, кто не щадит себя, не станет щадить и других.

Я люблю святого Бернара. Он завораживает меня, как змея кролика, и я никак не могу противостоять невероятному обаянию этой нежной, устрашающей натуры. Он сам называл себя химерой своего столетия – очень точно, между прочим, называл. Он и был самой настоящей химерой в своей пугающей потусторонней отрешённости и не менее пугающей конкретности. Более всего на свете ценивший уединённое созерцание, лелеявший всю жизнь хрупкий неосуществимый девиз «о, блаженное одиночество, о, единственное блаженство», он фактически всю жизнь провёл в гуще политических событий своей эпохи, стремясь с поражающей воображение недальновидностью быть затычкой в каждой бочке. Он мог бы стать суровым фанатиком, будь он, к примеру, испанцем, – но он был французом, и это его спасло. Он мог бы быть деспотом, если бы не его душевная мягкость и чувство юмора.. Он мог бы быть чудовищным интриганом, если бы не был столь чудовищно наивен и не оказывался постоянно лишь орудием в руках тех, кто действительно умел плести интриги. Он мог бы быть лицемером и комедиантом, если бы не был искренен до кончиков ногтей во всех своих бурных, противоречивых проявлениях и поступках. Он мог бы быть дотла сожжённым пламенным своим честолюбием, если бы не догадался раз и навсегда сложить его к ногам своего Сюзерена, Которому был предан бесконечно, и Которому одному разрешал себя хоть как-то сдерживать и укрощать. Он держал в руках целое столетие – но оно постоянно утекало у него сквозь пальцы, саркастически кривясь и подмигивая. И он опять оставался один, в своём вожделенном и страшном одиночестве. Он и сейчас там. Потому что его многие почитают, но мало кто его любит. А как его любить? У святого Антония или, допустим, святого Франциска запросто можно выпросить на халяву, что угодно – они дадут тебе, что ты просишь, и не попросят отчёта. А к Бернару так просто, на кривой козе, не подъедешь – он немедленно потребует, чтобы ты взамен отрёкся от всего, и в первую очередь – от самого себя. А тогда уже тебе и не понадобится то, о чём просишь. Я хорошо знаю эти его условия и этот его взгляд. Ощутив его на себе, я приседаю от страха и, прикрыв глаза, лепечу, как Аркашка из «Леса» Островского: «Геннадий Демьяныч, уж как я комфорт люблю, это ж просто сказать невозможно». И тогда взгляд святого Бернара леденеет, и он отворачивается от меня, и уходит в свою ледяную каменную келью, где не то что о комфорте – а вообще о сколько-нибудь пригодных условиях для существования и речи нет. А я сижу, как дура, съёжившись, и размышляю о своём несовершенстве. А потом ложусь в постель и сладко сворачиваюсь на тройных подушках из утиного китайского пуха, и грызу конфеты, прикрывшись от стыда хвостом.

Но я знаю каждый раз, что Бернар ещё вернётся. От него на самом деле так просто не отделаешься. Вернётся, и мы опять из-за чего-нибудь поругаемся. С ним это запросто.

2006/09/20 дети

Напротив нашей библиотеки повесили плакат. Суровая блондинка, одетая в отливающую металлом косметику и сапоги, сидит, подтянув к подбородку колено, и, не мигая, глядит в пространство, а под ней электрическими лампочками выложена подпись ЭЛЕКТРА.

Пожилая дама в мятой ковбойке и джинсах вздыхает и тычет в блондинку пальцем.

– Вы подумайте! Они решили, что Электра – это что-то такое, связанное с электричеством. Чёрт знает что! И вот это – Электра? Тогда я – Лиля Брик, извиняюсь за выражение!

Проходящая мимо девочка в мятой футболке и джинсах останавливается, выбрасывает в урну остатки мороженого и прислушивается с хмурым любопытством. А дама продолжает беседовать с блондинкой на плакате:

– Электра… Ха! Электра… Вчера внучка читала «Первую любовь» Тургенева и смеялась. И чему, вы думаете, она смеялась? Тому, что лошадь зовут ЭлектрИк. Она думала, что это ЭлЕктрик. И очень веселилась.. лошадь – ЭлЕктрик. Смешно ей было. А с другой стороны – правильно, смешно. Откуда современным детям знать, что такое «электрИк»?

– Я знаю, что такое «электрИк», – неожиданно встревает в беседу девочка. – Это такой цвет. Очень синий. Ещё синей даже, чем синий. Но только всё равно смешно.

– Что именно смешно? – заинтересовывается дама.

– Синих же лошадей же не бывает….

2006/09/21

В конце сентября вдруг пошёл снег.

Это случилось, когда мы были на третьем курсе и, как водится, проводили время в колхозе. В шесть утра нас вывозили в поле на гулком кривоватом автобусе. Сидений в нём почему-то не было, и мы сидели на перевернутых вёдрах и корзинах. На переезде, окутанном туманом и нежной сентябрьской промозглостью, мы ёжились, мучительно мигая, и смотрели в окно на мужика, который лёгким шагом выходил из золотистой туманной пены с длинным шлагбаумом на плече.

– Эй! – лениво донеслось из вокзальной будки. – Куда попёр?

Мужик улыбнулся и лёгким шагом удалился в подоспевшую волну тумана. В будке заворочались и завздыхали. Задребезжал звонок, и мы благополучно переехали через рельсы.

И тут разверзлись небеса. И из открывшейся бездны молча повалили белые хлопья кошмарной, фантастической величины. В считанные минуты они погребли под собой всё хрупкое сентябрьское золото, и кругом стало бело, жутко и безмолвно. Восторженно матерясь, мы повыпрыгивали из автобуса на белое-белое, как в песнях про ямщика, безбрежное ледяное поле и пошли откапывать свёклу. А свёкла была ярко-рыжая и здоровенная. Мы стряхивали с неё снег, судорожно дыша на отмороженные пальцы, а потом становились в круг и заваливали бурты, что при данных обстоятельствах больше напоминало прыжки лицом в сугроб. Потом мы грелись возле наспех разведённого костра, пекли подмёрзшую сладкую картошку в старой фашистской каске, ели рыбные консервы и пили плохую водку. А потом нам привезли бочку подогретого молока, стремительно остывающего на морозе, и мы пили ещё и его, потому что в девятнадцать лет очень свободно можно запивать водку и рыбные консервы тёплым молоком, а потом ещё идти работать до самых сумерек.

А в сумерках к нам не пришёл автобус. Как мы потом узнали, он натурально застрял из-за снежных заносов. И мы пошли в наш студенческий лагерь пешком, сквозь тьму и начинающуюся метель, оборванные и закутанные во что придётся, как французы под Москвой, и в руках у каждой из нас были огромные кривые ножи для обрезания ботвы. Редкие встречные прохожие уступали нам дорогу и задумчиво глядели нам вслед, а бабки жалостливо сплёвывали и крестились. По пути мы остановили какой-то заблудший грузовик и хриплыми нежными голосами уговорили шофёра развернуться и везти нас, куда мы скажем.

– Девчонки, а вы кто? – заворожено спросил шофёр, глядя, как мы забираемся по очереди в кузов, для удобства взяв ножи в зубы.

– Библиотекарши, – ответили мы. – Что, разве не видно?

– Ой, ё! – радостно сказал шофёр и погнал грузовик по заснеженным ухабам.

Когда мы вернулись в лагерь, снежные тучи рассеялись, и всё небо было в ярчайшей луне и в звёздах. И по единственному в лагере телевизору показывали двухсерийного «Ивана Грозного», которого раньше никогда не показывали по телевизору.

А лагерь наш назывался «Диоген». Потому что мы жили не в вагончиках, а в круглых железных бочках. Строители, жившие там до нас, щедро расписали стены внутри каждой бочки всякой замысловатой матерщиной – иногда в стихах. Чтобы поддержать изящество общего стиля, мы наклеили посреди этих высказываний викторианские картинки с бабочками, барышнями в локонах и детишками в кружевных юбочках. И ещё – переводными корзинами с клубникой и прочими ягодами и фруктами, которые потом пришлось снять, поскольку один взгляд на них вызывал острые спазмы в желудке.

В нашем вагончике кроме нас жила крыса. По ночам она забиралась в шкаф и ела печенье. Печенье она выбирала только импортное – польское или немецкое. К отечественному печенью она даже не прикасалась.

2006/09/22 всякая ерунда

О карме и реинкарнации

Подслушано в утреннем метро

– Представляешь, такой сон сегодня был… Как будто я участвую в фильме. Ну, то есть, это вроде бы как фильм, но на самом деле всё реально, всё как в жизни. Как будто я вместе с какой-то археологической экспедицией поехал раскапывать курганы. И мы там откопали мужика, очень древнего и очень такого из себя знатного… такой хорошо сохранившийся мужик, типа мумии, и с признаками насильственной смерти. И тут оказывается, что среди нас есть Эркюль Пуаро – прикинь, да?. И он нам говорит, что этот мужик вовсе даже не в бою каком-то там погиб, а это было убийство, очень какое-то вероломное и нехорошее. А дальше выясняется, что все мы, как один, в прошлой жизни жили одновременно с этим мужиком и каждый из нас мог тогда его пришить… у всех были мотивы и возможности. Ну, у кого-то там он жену похитил, у кого-то брата убил, а кто-то просто на его место метил… обычное дело. И Пуаро начинает расследовать, кто же из нас его в прошлой жизни убил…

– А на фига расследовать? Срок-то какой прошёл… теперь уж не наказуемо.

– Да не затем, чтобы наказать. Наоборот. Тот, кто это сделал, этим самым убийством капитально изгадил себе карму на много тысяч лет вперёд. А если Пуаро выяснит, кто убийца, и этот убийца, пусть хоть и запоздало, но покается, то ему будет прощение, и карма очистится. И поэтому там каждый жутко заинтересован в том, чтобы убийцей оказался именно он. Потому что все, как один, сидят в полной заднице и не понимают, за что им такая непруха по жизни. Понимаешь? А тут – бац! – и очистился, и никаких тебе больше несчастий. И все поэтому лезут в убийцы. Но с Пуаро этот номер не проходит, он ищет настоящего…

– И что, находит?

– Я не знаю. Проснулся, не досмотрел.

– Кру-уто.. Слушай! Напиши такой роман. По-моему, такого ещё не было.

– Не, не смогу. Пишу с ошибками.

– Что, в школе плохо учился?

– Да нет. Карма плохая…