Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 93 страниц)

2006/04/22

У меня тоже был свой Крысолов. Только он не играл на флейте. А может быть, это была Снежная Королева. Только она не ездила на оленях и ничего не говорила про верность и про вечность. Она вообще была не очень разговорчива.

В первый раз это случилось во время прогулки. День был ослепительно-белый, томительный, пахнущий полынью и жёлтой пижмой. Я шла, загребая пыль тапочками, которые назывались «чешки», хваталась за придорожные стебли, царапая до крови ладони, бурно рыдала и скандалила сама с собой. Мама, тётя, сёстры и ещё какие-то родственники шли далеко впереди меня с твёрдыми беспощадными спинами и не оборачивались. Я знала, что они не обернутся, и где-то в глубине души хорошо их понимала. Солнце злорадно палило сверху, раскалённый песок, попадая в тапочки, колол и жёг пятки, голова гудела от жары и ярости, и воздух дрожал перед глазами, и всё внутри бессильно дрожало, захлёбываясь злостью и отчаянием. На минутку я замолчала, чтобы перевести дух, и вдруг поняла, что вокруг меня – пустота. Только дорога, небо и солнце. Я замерла, вслушиваясь в страшную знойную тишину, затем обомлела от неожиданного ужаса и тоски, присела на корточки и заскулила. И тогда ко мне вышел он.

Только это была – она. Высокая, широкоплечая, в просторном белом платье, полотняной косынке, покрытой в кружок, и вышитом бело-красном фартуке. Она вышла из пыли и солнца, тихо прошла сквозь густой, колеблющийся от зноя воздух, взяла меня за локоть и легко, без усилия, поставила на ноги.

– Ну, что? – сказала она. – Пойдём, что ли?

Я не спросила – куда пойдём. Я почему-то и так знала, куда.

– Я не пойду, – сказала я. – А мама как же? А Костик? А Наташка?

Она чуть усмехнулась и поправила на голове косынку. И я поняла ещё отчётливее, чем прежде, что ни мама, ни Костик, ни Наташка больше ко мне не вернутся. Они ушли, оставив меня на дороге. Они уже не помнят, что я есть. Они забыли.

– Нет, – сказала я. – Я не пойду. Я не могу. Я боюсь.

– А ты не бойся, – сказала она, всё так же усмехаясь и глядя на меня без сочувствия, но и без осуждения. – Что уж теперь бояться-то. Бойся – не бойся – всё одно ты наша. Пойдём, касатка. Тебе ж самой хочется.

Ладонь её была твёрдой, прохладной и нежной, а глаза – задумчивыми и насмешливыми.

– Пусть хочется, – сказала я, осторожно вынимая свою руку из её руки.. – Мало ли кому чего хочется… Мне домой надо.

– Ну, смотри, как знаешь – сказала она. – Гляди, не пожалей после.

Она нагнулась надо мной, вытерла мне фартуком пыль и слёзы со щёк, посмотрела ещё раз внимательно мне в лицо, а потом повернулась и ушла. Воздух расступился перед ней, а потом опять сомкнулся, и на поверхности его ещё долго дрожала лёгкая золотистая рябь.

Позже у нас с ней была ещё одна встреча. Я была уже взрослой, ходила в третий класс, но всё ещё побаивалась в одиночку ездить на общественном транспорте. Как-то раз две моих одноклассницы уговорили меня покататься на трамвае, а потом вылезли на дальней, незнакомой мне остановке и заявили, что идут в гости к какой-то подружке.

– А я? – глупо спросила я, надувая губы.

– А что – ты? – безжалостно ответили они. – Ты же её всё равно не знаешь. Поезжай домой, а то тебя ругать будут.

– Одна? – ужаснулась я.

– Ну и что ж, что одна? – захихикали они. – Боишься, что ли?

– Ничего не боюсь, – гордо сказала я. – Просто свинство это, вот что. Мы так не договаривались.

– Бои-ишься, – загоготали они. – Как маленькая. Привыкла везде с бабушкой за ручку… Эх, ты!

– Дуры вы, и больше никто – с достоинством сказала я, отвернулась и пошла на остановку, загребая сандалиями весеннюю грязь и сдерживая подступающие к носу слёзы.

На остановке было почти безлюдно. Где-то вдали скрипели и грохотали трамваи, а я даже не знала толком, на какой из них мне надо садиться, чтобы попасть домой. Сумерки между тем сгущались, над остановкой загорелся жёлтый фонарь. Я присела на корточки, упёрлась коленками в портфель и погрузилась в мрачные размышления.

– Ну, что? – сказала мне женщина, стоящая рядом на остановке.

Я вздрогнула и посмотрела на неё. На ней был длинный светло-серый дождевик и серая косынка, по-деревенски повязанная в кружок. Лицо её было слегка другим – постаревшим, побледневшим, но по-прежнему скуласто-лисьим, спокойным и насмешливым. И глаза её сияли и смеялись из-под низко надвинутого платка.

– Нет, – замирая от радостного страха и желания сказать «да», сказала я.

– Опять нет? – сказала она, знакомо усмехаясь

– Я не могу, – умоляюще сказала я. – Никак не могу, честное слово.

– Ну, смотри, – сказала она. – А то – пойдём, может? Тут ведь недалеко.

Я зажмурилась и замотала головой.

– Ладно, – сказала она. – Вставай тогда. Вон твой трамвай идёт. Выйдешь на девятой остановке, возле Серпуховского вала. Давай, касатка, беги, пока он двери не закрыл.

Недавно я встретила её вновь. Я сидела на скамейке в парке, ела яблоко, вздыхала и никого не ждала. Она прошла мимо меня, мельком посмотрев искоса и кивнув головой. За её руку цеплялась девочка лет шести, которая, похоже, как и я, недавно орала и скандалила, но теперь совершенно успокоилась и что-то мурлыкала на ходу. Где-то в глубине парка играла флейта. Должно быть, это был припозднившийся уличный музыкант. Играл он плохо, но старательно.

2006/04/22 всякая ерунда

В метро

****

– Представляешь, Изольда-то наша... Ну, Изольда из бухгалтерии! Ну, помнишь её!

– Помню. И что она?

– Да позавчера опять под поезд попала.

– Да ну? И как она?

– Да ничего... (Пауза). Нормально.

****

– А что, твоя жена – она тоже баптистка?

– Да нет (С виноватым вздохом). Она – просто жена.

****

Весёлая черноглазая бабка в Великий Четверг везёт красную лампадку с горящей свечой. К ней подходит суровый лохматый подросток в заляпанной кожаной куртке.

– Бабуля, я вижу, у тебя огонёк есть. Дай закурить, а?

Бабка (радостно):

– Обожди, милок, ужо Он вернётся – всем даст прикурить.

2006/04/26 Скоро май

По утрам мы с собакой вываливаемся из подъезда, щуря мятые со сна физиономии, ныряем в апрель и плывём по нему по-собачьи, распугивая встречных голубей и дворников. В окнах горит раннее солнце. В переулках горят пыльные фонари. На углу стоит школьник с туго набитым портфелем, курит и говорит по мобильному. По газону идёт женщина с букетом цветов; солнце вспыхивает на целлофановой обёртке, и издалека кажется, что она несёт факел.

– Вообще-то, – говорю я собаке, оттаскивая её от подвального окна, – существует международная конвенция по охране прав кошек. Ты это имей в виду.

– А может, наплюём на конвенцию? – задумчиво предлагает она.

– Нельзя, – внушительно говорю я. – Морду раздерут за нарушение. И вообще.

– Ладно, – вздыхает она, – тогда давай голубей погоняем.

Голуби тяжело взлетают, усаживаются на карниз второго этажа и начинают там крутиться, стонать и курлыкать.

Это их томное бульканье и воркование я помню с раннего детства. С него начиналось каждое майское утро. И каждое утро было солнечным. Я знала это, ещё не открыв глаза – уткнувшись в подушку, слушая, как бормочут на подоконнике голуби и ощущая лопатками свежесть, солнце и праздник. Каждый день был праздник. Но особенно праздничный из них, конечно, – первое мая. День, когда нужно было вскакивать пораньше, натягивать парадный оранжевый костюмчик с белыми кармашками, жевать пироги под пение репродуктора и ругань соседей за стенкой, а после бежать на улицу, где среди звона, синевы и прохлады длинной поющей вереницей шли люди с флажками, флагами, шариками и бумажными ветками Майского Дерева. Под Майским Деревом когда-то танцевали старинные угнетённые трудящиеся, выражая солидарность со всеми трудящимися прошлого и будущего, и пели о том, что самый весёлый месяц на свете – это месяц май. Конечно, самый весёлый, что за вопрос? Кто бы сомневался!

Потом, уже в институтские годы, все первомайские дни всегда были ледяными и дождливыми. Мы приплясывали от холода на залитой дождём площади, натягивали рукава курток на кисти рук и сквозь зубы язвили по поводу международной солидарности. Особенно кисло и яростно выглядели те, кому не удалось уехать на праздники домой из-за принудительного участия в демонстрации. Постепенно все оттаивали, смягчались, начинали хохотать уже без язвительности, потом шли пить пиво с эклерами и смягчались ещё больше. Тучи рассеивались, и из дрожащих, усеянных прошлогодними листьями луж потихоньку, одним глазом выглядывало солнце.

В конце мая есть ещё один праздник – день библиотекаря. Но о нём никто не знает – что очень обидно, между прочим. Вот если бы этот день праздновали, как день десантника или день пограничника – небось, все бы о нём узнали. А что? Пьяные в дым библиотекарши с перекошенными очками на блестящих от возбуждения носах вываливаются из своих библиотек и начинают орать непристойные песни («Поступайте, дуры, в институт культуры», «Каталог мой, каталог, алфавитный каталог» и т.д.) и избивать всех потенциальных читателей пыльными инвентарными книгами… Из окон библиотек летят изодранные а клочки формуляры и каталожные карточки… В библиотечных дворах сложены костры из «Казуса Кукоцкого» и «Кода Да Винчи»… Вокруг них пляшут тётки в синих чулках и с лицами, раскрашенными синей глиной… Все не-библиотекрари тихо сидят по домам и не высовываются – особенно с наступлением темноты. Разве не прекрасно? По-моему, изумительно.

2006/04/28 Вавилонская библиотека

– Представляете, – печально говорит он, глядя на меня сверху вниз большими влажными глазами, – ведь я сам, сам в прошлой жизни написал эту книгу. А теперь ни слова в ней не понимаю. Ни одного слова.

– Ну, так обычно и бывает, – говорю ему я, понимая в душе, что это слабое утешение.

– Да, – соглашается он, переводя взгляд на потрет Ежи Куриловича и заинтересованно созерцая его очки и лысину. – Да. Вы правы. Жизнь быстротечна. Больше всего я боюсь не дожить до следующей реинкарнации.

– Доживёте, – бодро говорю я. – Какие ваши годы?

В дальнем углу на красной кожаной банкетке сидит ещё один. Он сидит и дирижирует. Потому что в правом его ухе безостановочно звучит Девятая симфония Сен-Санса. Я не знаю, есть ли у Сен-Санса Девятая симфония. Но то, что он не может переключить её хотя бы на Десятую, очень грустно. Мне его жаль – хотя он, по-видимому, вполне себе счастлив.

Они вообще редко бывают буйными. Иной раз с ними бывает легче, чем с теми, кто полагает себя нормальным.

– Сударыня!

– Слушаю вас, сударь.

– Должен вам сообщить, что я являюсь последним представителем рода Романовых.

– Пожалуйста, заполните этот формуляр.

– Благодарю вас.

Безукоризненная вежливость и никаких лишних вопросов.

С нормальными тяжелее. Они не выносят сложноподчинённых предложений и отключаются где-то на середине, глядя на вас беспомощными и гневными глазами. Они не понимают значения фразы «картотека в коридоре, рядом с залом». Их непременно нужно нежно обнять за талию и проводить к картотеке, шепча по дороге на ухо успокоительные слова. А потом найти в картотеке то, что им нужно, попутно объясняя им непонятные термины в названии их диссертаций. Они норовят обойти тебя с тыла, встать за спиной и, горячо дыша тебе в затылок, протягивать над твоей головой руку с зажатой в ней потной бумажкой с расплывшимися синими иероглифами. Попытки лягнуть их задними ногами успехом не увенчиваются – они либо не чувствуют этого, либо уворачиваются с тренированной ловкостью. Они спрашивают, невинно мограя: «А где у вас тут женщина с открытого доступа?» и «В каком кабинете размножаются?» Утопия Умберто Эко – Библиотека с Большой Буквы, в которую читатели попасть не могут, а если попадают, то живыми не уходят, – как все утопии, прекрасна и недостижима.

2006/04/29 Вавилонская библиотека

«Известно и другое суеверие того времени: Человек Книги. На некоей полке в некоем шестиграннике (полагали люди) стоит книга, содержащая суть и краткое изложение всех остальных: некий библиотекарь прочел ее и стал подобен Богу. В языке этих мест можно заметить следы культа этого работника отдаленных времен. Многие предпринимали паломничество с целью найти его» (Борхес).

На самом деле его лучше не искать. И ни в коем случае не искать с ним встреч и не вступать ни в какие переговоры. Всё равно вы не знаете и не поймёте его языка.

Он сидит в восьмом, самом светлом из углов своего шестигранника и хмуро поводит в разные стороны льдистыми очами. Он в самом деле прочёл некую книгу и решил, что уподобился Богу. Каждому из нас хотя бы раз в жизни доводилось иметь с ним дело.

– Здравствуйте, – говорите вы ему, робко заглядывая в его шестигранные, подёрнутые инеем очки.

– Не здравствуйте, а говорите свой номер, – ровно отвечает он.

– Ой... я не помню.

– Следующий.

– Погодите, я вспомнил. Вот.

– В каком кармане вы лежите?

– В кармане? О, Господи. Почему в кармане?

– Следующий.

– Нет, но при чём тут карман, я не понимаю!

– В каком номере вы лежите?

– В гостинице?

– В кармане.

– О, Господи.

– Ваши книги в отложке на броне или на вэха?

– На броне?

– На броне или на вэха? Вы вообще по сетке проходили?

– По сетке? Никогда в жизни я не ходил по сетке. Ни по сетке, ни по канату.

– Вы что у нас, с красной полосой, что ли?

– Я? Нет. Хотите убедиться в том, что у меня нет никаких полос? Ни красных, ни чёрных, ни белых. Я вам не зебра.

– При чём тут зебра? Может быть, вы с синей полоской? Наверное, вы А Зе?

– Говорю вам, нет у меня никаких полосок! И вовсе я не А Зе. Я Степанов Виктор Сергеевич.

– Это не имеет значения.

– Для кого как, знаете ли. Я могу, в конце концов, сам пройти к полкам, чтобы поискать свои книги?

– Ни в коем случае.

– Что – никак нельзя?

– Только в том случае, если вы Пе Зе. Но вы не Пе Зе. Так что стойте на месте. Я полагаю, вас вообще нет по топу.

– Как это – меня нет?

– Нет по топу. Списали, значит.

– Куда списали.

– Сбросили.

– О, Боже! Куда сбросили?

– В РОФ.

– Какой-то кошмар, честное слово. Но вы же видите, что я не во рву. Я здесь, перед вами. Сбросили в ров… Фашисты какие-то, ей-богу.

– Фашисты тут ни при чём. Фашистов мы вообще только на днях с третьего этажа вывели.

– С какого третьего этажа?

– Из спецхрана в О Эф.

– Ой, мамочка… Ну, хорошо. Фашистов вы вывели. Тараканов тоже. А я-то, я-то тут при чём?

– И вы тоже ни при чём. Я имею в виду ваш заказ.

– То есть, я должен искать его во рву? А конкретно – в каком?

– Нет. Вы вообще не должны его искать. Вам никто и не позволит его искать.

– Это невозможно. Ещё минута, и я сойду с ума. Пустите меня к полке или я тут же, на ваших глазах застрелюсь.

– Проходить в читальный зал с оружием запрещено.

– А если я всё-таки застрелюсь?

– За это мы вас исключим. Сроком на один месяц. Нельзя нарушать тишину в читальном зале. А если забрызгаете книги – исключим на год. И заставим оплачивать реставрацию.

– Нет, я всё-таки пройду к полке… Так… Ну, да. Вот моё требование на книгу. Почему его до сих пор не выполнили?

– Там должно быть написано.

– Так написано ОК. О’кей, стало быть? Ну, а книга, книга-то где?

– ОК – это вовсе не «окей». Это другое.

– Боже, Боже… А что?

– Отдел Комплектования. Или Каталогизации. Или Категорических Отказов. Или…

– Короче говоря, книги нет?

– Нет и не будет.

– Никогда?

– Никогда.

– А это что? Вот здесь что написано? Ув. чит. ваш. кн. на тел?

– Это значит, что ваши книги на тележке.

– А где тележка?

– Её только что увезли в хранилище.

– Вместе с м.кн.?

– Д.

– Надолго?

– Навсегда.

– Но почему?

– Как невостребованные.

– Ч! – Прекратите ругаться или покиньте читальный зал. Да! И снимите немедленно футболку. Как вы вообще в ней прошли мимо поста?

– А что такого в моей футболке?

– На ней что-то написано по-английски. С печатными материалами в читальный зал проходить запрещено.

– Боже! Может быть, мне и штаны снять?

– А что у вас на них напечатано?

– Кошмар… Что напечатано? Манифест Коммунистической партии! Вы довольны?

– Ну, это неактуально. Это можно тоже в РОФ. Или давайте я их проштампую на выход.

– Не позволю я себя штамповать!

– Ну, смотрите. Только если вы на выходе запищите – это будут уже ваши проблемы.

2006/04/30 Вавилонская библиотека

Наши янки

Новый директор Американского центра учится произносить своё имя на русский манер.

– Как, как? Пэй-мэй…

– Да нет. Не «Пэмел» и не «Пэймел», а «Памела». С ударением на второй слог. И мягче так, протяжнее: «Паме-ела».

Освоив науку, она подходит к милиционеру, дежурящему у входа в библиотеку, и говорит, сияя старательной и застенчивой улыбкой:

– Здравствуйте. Я Паме-э-эла.

Милиционер приоткрывает глаза.

– Уборщица, что ль? Ну, помыла и помыла. Молодец. Проходи.

Милиционерша по прозвищу Дуся-Агрегат, расправив плечи и закрывая бюстом проход в ворота, пытается не пустить в библиотеку «лицо в верхней одежде». Лицо в верхней одежде улыбается во всю ширину своего и без того широкого американского лица и говорит со снисходительной проникновенностью:

– У тебя не будет со мной проблем, моя курочка.

Поперхнувшись и нежно зарумянев, Дуся отступает назад и пропускает его. А потом долго провожает взглядом и восхищённо цедит:

– Гад. Ну, пусть только спустится!

Спустился он, когда она уже сменилась. Кто научил его этой великолепной идиотской фразе из плохо дублированного боевика, остаётся загадкой. Тем более что, как выяснилось впоследствии, он больше почти ничего по-русски не знал.

2006/05/04 Вавилонская библиотека

Витюша

Он ходил к нам до последнего дня своей жизни. А умер он в девяносто шесть лет.

Когда он ещё только поднимался по лестнице в читальный зал, мы уже знали, что это он. Его пыхтение и вздохи гулко разносились по всей библиотеке и отдавались тяжеловатым старческим эхом в углах вестибюлей. У него было больное сердце. Но он приходил каждый день. Осторожно поднимал гору обтрёпанных по краям талмудов, среди которых был и настоящий Талмуд, и, спотыкаясь и прижимая их к животу, нёс по залу так бережно и напряжённо, словно боялся расплескать по дороге их содержимое. В ответ на наши попытки помочь ему он только усмехался и перехватывал свою ношу покрепче. Затем садился у окна, надевал вторую пару очков и принимался водить носом и подбородком по строчкам. Подобно всем библейским мудрецам, он был простодушен, вспыльчив и снисходителен. Он ругался с нами, яростно тряся над кафедрой сединой и губами, а через минуту отходил, сконфуженно улыбался и просил прощенья у всех, включая кафедру, по которой он за минуту до этого пытался стучать кулаком.

Настоящее его имя было Семён Маркович. Но мы все как одна за глаза звали его Витюшей. Хотя на самом деле Витюшей звали его ближайшего друга и, по всей видимости, ровесника. Ежедневно Семён Маркович звонил ему по нашему телефону-автомату и гулко кричал в трубку:

– Витюша! Витюша! Ты меня слышишь? Нет? Я тебя тоже нет. Давай поговорим немножко. Как ты там?!

Разумеется, в библиотеке нельзя громко кричать. Но Семёну Марковичу это волей-неволей прощалось. И все, затаив дыхание, слушали, как он диктует Витюше какой-нибудь телефонный номер: – Так… Сперва два! Два, я сказал! Нет, я один раз сказал: два! Один раз два! Потом – ноль! Ноль! Пустота! Ничего! Вакуум! Ноль, я тебе говорю – ноль, дырка в бублике! Да! Потом пять! Да не опять ноль, а пять! Пятёрка! Записал? Умница. Только – слышишь? – ты туда не звони! Не звони ни в коем случае! Там давно никто не живёт! И этот номер вообще изменился!

Он часто терял запасные очки и баночки из-под салатов. Когда мы находили и возвращали ему, он трогательно благодарил, объясняя при этом:

– Вы понимаете, отчего я так волновался? Жена. Всё дело в жене. Она бы меня со свету сжила за эту несчастную банку. Она у меня фармацевт, и потому человек точный и мелочный. И ещё – знаете что? Она ведь старше меня! Да, да. И потому считает меня мальчишкой, которого всё время надо воспитывать. Может, где-то она и права, конечно. Я её побаиваюсь.

Недавно я застала одну из наших сотрудниц за изучением Католической энциклопедии.

– Витюша спрашивал, как зовут сына Блаженного Августина, – пояснила она мне

– Витюша? Странно. Это же, вроде бы, не его тема… Постой! Как – Витюша? Витюша уже лет десять как умер!

– Ну, да. Умер. А сегодня он мне приснился и сделал запрос… Ну, чтобы я выяснила, как зовут сына Блаженного Августина.

– И ты теперь ищешь?

– А ты что, Витюшу не знаешь? Он же завтра мне опять приснится и спросит про этого самого сына… И что я ему скажу? Нет, надо выяснить, как его всё-таки зовут.

– Так и спросил? Не «как звали», а «как зовут»?

– Ну, да. Это-то как раз естественно, по-моему.

– Погоди, не ищи. Я случайно это помню. Сына Блаженного Августина зовут Адеодат. Это значит – Богоданный.

– Надо же… Богоданный. Отлично. Вот спасибо. Теперь пусть снится – я ему как раз всё и скажу… Интересно, что он, сам спросить не мог у этого Адеодата? Видел же его там, небось? Постеснялся, наверное. Да и понятно – неудобно как-то.