Текст книги "Дневник библиотекаря Хильдегарт"

Автор книги: hildegart

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 93 страниц)

2007/03/15 Поколение next

***

– Гляньте-ка, с утра уж принял – шатается! Шатун ты чёртов! Погоди, погоди, вот черти-то тебя посадят на качели и будут мотать туды-сюды, пока башка твоя плешивая не оторвётся! Ну, чего молчишь-то, дьявол косматый? Не тебе, что ль, говорю?

Дед помалкивает, жуёт сигарету и смотрит через поленницу вдаль, на полоску леса у горизонта . Рядом с ним десятилетний внучек, такой же сосредоточенный и невозмутимый, запихивает жука в спичечный коробок. Бабка замечает это и радостно устремляется на новую добычу:

– Ну ты чего, чего делаешь-то, паразит? Трогал он тебя, жук-то? Зачем животное мучаешь зазря?

– И не зазря, – степенно отвечает внук, подносит коробочку к уху и удовлетворённо усмехается. – Это для дела. Для науки. В банке заспиртую и в школу отнесу.

– Ишь,ты! Какой умный! А если б тебя так? – Чего-о?

– Чего-чего. Чевокалка с хвостом! Вот на том свете черти как посадят тебя в банку, да как заспиртуют – узнаешь тогда! А то, ишь ты – чевокает ещё!

– Ну и ладно, – покладисто говорит внук, продолжая прислушиваться к шуршанию в коробке. – А я, как древний воин, перед смертью попрошу, чтобы со мной в могилку деньги положили. Побольше чтоб.

– Ишь, ты! И на что тебе там деньги-то будут?

– А я дам чертям по триста баксов каждому, и они нас с дедой Ваней поменяют. Меня – на качели, а его – в банку со спиртом!

****

– Нет, конечно, современные дети совершенно другие… они п-р-и-н-ц-и-п-и-а-л-ь-н-о другие. Представь себе, сколько им приходится усваивать и перерабатывать информации – это же ужас берёт, когда представишь. Придёт время, когда они уже будут рождаться обо всём информированными. Сразу, с первого же дня. И это и будет конец света.

– Да ладно тебе! Дети как дети, нормальные. И сто лет назад были такие же дети, и двести… В чём такая уж п-р-и-н-ц-и-п-и-а-л-ь-н-а-я разница-то, я не пойму?

– Не поймёшь? Хорошо. Давай пойдём и спросим у Дениса, почему дует ветер? В прежние времена ребёнок его возраста сказал бы «потому, что деревья качаются».

– Ну, а теперь он тебе скажет: «потому, что ему хозяин ветров приказал». Мы как раз вчера с ним такую сказку читали. Ты считаешь, тут такая уж принципиальная разница?

– Нет, давай мы всё-таки пойдём и спросим. Что гадать-то зря?

… Денис сидит на ковре и передвигает лёгкую кавалерию на левый фланг, поближе к торшеру. Родители входят и нерешительно останавливаются в дверях.

– Денис, – начинает отец, покашливая, чтобы скрыть неловкость, – скажи, пожалуйста, как тебе кажется – почему дует ветер?

Денис вскидывает на него суровые непонимающие глаза и хмурится.

– Три варианта ответа, – с заискивающей улыбкой продолжает отец. – Потому, что деревья качаются, потому, что ему приказал дуть хозяин ветров или из-за неравномерного размещения горизонтального давления в атмосфере?

– Пап, – вздыхает Денис и берётся за круп очередной пластмассовой лошади, чтобы переставить её, куда требует дислокация, – ты что, сам не понимаешь, что ли? ЭТО ЖЕ СМОТРЯ КАКОЙ ВЕТЕР!

2007/03/21 О гортанобесии

«Бейлис» лучше или не пить вовсе, или если уж пить, то в промозглый вечер Святого Патрика,

когда над Москвой нависает скорбное ирландское небо,

и плачет, и сморкается, и жалуется на то, что наступили тяжёлые времена,

а ты стоишь на разбитой автобусной остановке

на заброшенной колее, по которой давно не ходят автобусы,

и набухаешь кислой влагой, как щепка, застрявшая в водостоке.

А рядом, на той же остановке, сидит Святой Патрик в непромокаемой накидке

и кормит из блюдечка «Бейлисом» маленькую зелёную гадюку

и просит не держать зла за прошлые обиды.

Вот тогда можно вежливо присесть рядом,

вздохнуть, высморкаться в бумажную салфетку и пожаловаться на тяжёлые времена.

И тогда Святой Патрик вздохнёт, вытрет рукавом бутылку,

достанет из кармана пластмассовый стаканчик,

дунет туда, чтобы вытряхнуть засохшие трилистники,

плеснёт из бутылки белой тягучей жидкости

потом подумает, отольёт половину обратно в бутылку,

а остатки протянет тебе.

И тогда, сквозь простудную дрожь и весенний насморк,

ты ощутишь под приторной сладостью – миндальную горечь,

запах кофе, торфа и конского пота

и поймёшь, что «Бейлис» вовсе не так противен, как хочет казаться.

Вообще изысканные яства хорошо есть в каких-нибудь неподходящих местах. Когда потрясающая gasterea ни за что, ни про что подарила мне музыкальный ящичек, набитый неописуемыми гастрономическими сокровищами, я ехала в вагоне метро и предвкушала

как сяду за стол, как расстелю крахмальную скатерть,

как зажгу длинные-длинные свечи, и налью себе чаю в саксонскую чашечку

и с чувством предамся готранобесию,

стараясь не потерять ни одного вкусового оттенка.

Я думала так ровно три остановки,

а потом вылезла из вагона метро на перрон,

села на заплёванную бомжовскую скамейку

и в момент опустошила волшебный сундучок.

И мёд и молоко были на губах моих,

а внутри, между душой и желудком

нежная, возвышенная сытость

и благодарность за нечаянную радость.

2007/03/27 Вавилонская библиотека

Библиотекарь в поисках книги

Библиотекарь в поисках копья – зрелище, хотя и бессмысленное, зато увлекательное. Некоторым оно даже нравится. Но нет в мире более тягостного и постыдного зрелища, чем библиотекарь в поисках книги.

Нет, поначалу это кажется, напротив, благородным и возвышающим душу зрелищем. До тех пор, пока вы не поймёте, что всё равно он ни черта не найдёт. После двухчасового тупого блуждания вдоль и поперёк стеллажей он вернётся к вам с зажатым внутри страдальческим воплем и вымученно-покровительственной улыбкой на устах. И будет, скосив глаза куда-то вбок, хрипло лепетать что-то о том, что Нужная Вам Книга как раз сейчас занята Другим Читателем, и что этот самый трижды проклятый Другой Читатель, – которого, заметьте, никто никогда не видел, – будет неизменно брать Нужную Вам Книгу за девять секунд до того, как вы переступите порог читального зала. Или о том, что её отправили по межгалактическому абонементу за пределы Солнечной системы. Или о том, что она где-то «заштабелирована» (страшный библиотечный термин, означающий в переводе «живьём замурована») и в ближайшие три-четыре столетия доступа к ней не будет. В самом худшем случае он принесёт какую-нибудь Абсолютно Ненужную Вам Книгу, от одного вида которой вас замутит от отвращения, и будет с тупой непреклонностью убеждать вас, что именно она-то и есть Нужная. При этом он сам будет остро страдать от своего вранья и из-за этого выглядеть особенно гнусно.

Иногда страдания эти доводят его до того, что он начинает регулярно оставаться в библиотеке на ночь, чтобы бродить со свечой от стеллажа к стеллажу, бормотать заклинания и названия расстановочных шифров, рисовать на столах пентаграммы и вращать среди них каталожные ящики, шарить в мышиных норах, ругаясь с их обитателями, и, раздирая на себе синий халат, посыпать себе голову книжной пылью. И когда вы уже состаритесь, и отрастите себе профессорское брюшко и бородку клинышком, и будете, приняв снотворное, мирно почивать на лаврах, он разбудит вас в три часа ночи судорожным телефонным звонком и сообщит вам, что Нужная Книга нашлась. При этом сам он будет так трогательно горд собою, что у вас даже не достанет сил сказать ему полным текстом всё, что вы по этому поводу думаете. До утра вы будете ворочаться, проклиная всё на свете, а утром встанете, оденетесь и пойдёте в читальный зал, чтобы хоть одним глазком взглянуть на эту Давно Уже Не Нужную Вам Книгу. А вернее, для того, чтобы убедиться, что этот Чёртов Другой Читатель, тоже успевший отрастить себе брюшко и бородку, опять взял её за девять секунд до вашего прихода.

2007/03/29 Вавилонская библиотека

Иногда случается так, что обряд инициации Молодого Библиотекаря проходит не за Сверкой Фонда, а прямо в Читальном зале. Неофиту завязывают глаза, долго водят его по холодным, пахнущим деревом и книжной плесенью коридорам, а затем вталкивают в какую-то дверь и уходят. Повязка падает, свет от зелёных ламп ударяет по глазам и разлетаются зловещими тенями по тихим паучиным углам, стеллажи с кряхтеньем снимаются с места и обступают неофита со всех сторон, тяжело и мстительно дыша, как Титаники, заметившие обломок айсберга. А потом, вместе с первыми пыльными лучами солнца, в зал начинают просачиваться читатели, и, расталкивая обступившие неофита стеллажи, тоже обступают его и тянут к нему бледные своим руки со стиснутыми в них мятыми требованиями. Зажатый во все углы одновременно, неофит с судорожной улыбкой делает вид, что читает написанные на требованиях иероглифы, и мычит что-то, и обнадёживающе хрюкает, заводя глаза к потолку, и руки его дрожат, а шифры прыгают и кувыркаются перед глазами, и разум отказывается прийти на помощь и подсказать, как избежать позорного конца. Это – одна из самых жёстких и беспощадных форм инициации. В своё время я её тоже прошла.

Особенно страшен мне был один читатель. Он не был горбат и не носил чёлки, но во всём остальном был вылитый Ричард Третий. Он всегда приходил первым и уходил последним. Он всегда приносил кипы самых чудовищных, самых невразумительных запросов и часами, с тонкой садистской улыбкой, наблюдал, как я шарахаюсь от шкафа к шкафу, глотая слёзы ярости и стыда. Иногда терпение его иссякало и в глазах появлялось такое выражение, что Лоренс Оливье удавился бы от зависти. Но он никогда мне ничего не говорил. Ни одного слова. И от этого я боялась и ненавидела его ещё больше. Если бы он хоть раз вслух выразил то, что было написано у него на лице, мне было бы легче. Но он только дёргал щекой, заламывал бровь и демонически оттопыривал нижнюю губу. Не могу вам передать, как это было ужасно.

Однажды я случайно заперла его в читальном зале. Он спрятался между полок со словарями на восточных языках, а я подумала, что он уже ушёл, и с облегчённым сердцем вышла, закрыв за собой дверь на ключ. Но стоило мне проверить окна в коридоре и всё обесточить, как дверь, ведущая в зал, загрохотала и застонала – кто-то бил по ней изнутри с поистине дьявольской силой, так, что она чудом не слетала с петель. Обомлев от ужаса, я на дрожащих ногах подползла к этой двери и, плохо понимая, что происходит, но хорошо понимая, что теперь мне уж точно конец, попыталась вставить ключ в скважину. На это ушло не менее четверти часа – а могло бы уйти и больше, если учесть, что руки мои ходили ходуном, а перед глазами была сплошная серая пелена. Он вышел из зала и уставился на меня сверху вниз круглыми яростными глазами. Я поняла, что смерть моя будет, скорее всего, мучительной, но быстрой, и даже слегка приободрилась. Кроме того, меня немного утешала та мысль, что перед смертью я успела доставить своему врагу несколько неприятных минут.

Он навис надо мною, по-прежнему не сводя с меня глаз .

Потом взял в свою руку мою ладонь, измазанную штемпельной краской.

Осторожно перевернул её тыльной стороной вверх.

Поцеловал её и сказал: «Я ваш пленник навек».

И я, как бедная леди Анна, растаяла, и мысленно залилась слезами, и простила ему все прежние и грядущие обиды.

С того дня он стал беззастенчиво пользоваться моим расположением, и приносить мне требования без очереди, и залезать во всякие запретные шкафчики, и держать у себя на полке столько книг, сколько душе угодно.

И даже иногда уносить на два-три дня домой те издания, которые на дом не выдаются.

2007/03/31 Моя подруга и психологи

– Она говорит: «Расскажите мне ваш сегодняшний сон. Только постарайтесь ничего не упустить, ни одной детали. А потом мы с вами вместе сядем и всё проанализируем, чтобы понять, что же вы видели на самом деле». Я ей говорю: «Видела Оцеолу, вождя семинолов. Как он сидит за роялем в большой такой орехово-красной гостиной, с занавесками, со свечами. В полном своём убранстве индейском, с перьями, с боевой раскраской, с соплями этими дурацкими на штанах, как на картинках рисуют… в куртке замшевой, хорошей такой, качественной… Сидит, значит, и играет вальс из «Фауста». И свечи отражаются в рояле». Она смотрит на меня, смотрит так, прищурившись, а потом говорит: «Я понимаю, вы оригинальничаете. Хотите выглядеть небанальной. Это понятное и естественное желание. Но я хочу, чтобы вы мне настоящий свой сон рассказали, а не тот, который вы только что придумали». Ни фига себе, да? Как будто такое можно с налёта придумать. Да правда мне всё это снилось, вот – честное слово! Я же не виновата, что у меня ребёнок Майн-Рида сейчас читает и этим самым Оцеолой мне уже все мозги проел. Я уже скоро на стол четвёртый прибор буду ставить, для этого Оцеолы… а она говорит – придумала! Между прочим, кстати, это и не придуманный персонаж, а исторический, я в энциклопедии посмотрела….

***

– С этими снами вообще ужас, конечно. Вот сегодня у меня был сон – точно для психолога, прямо как по заказу. Снилась мне свекровь. Бледная такая, сердитая, сморщенная. Явилась мне посреди ночи и давай жаловаться, что мы к ней на кладбище давно не приходили. Мол, у неё там могила уже просела, и памятник перекосился, и ограда вся облезла к чёртовой матери, а у соседей уже ранние цветочки повылазили, птички поют, а у неё одна грязь и глина вокруг могилы и больше ничего. Просыпаюсь и думаю: правда, какие же мы свиньи! Надо хоть на Пасху съездить к ней на могилку, подправить там всё, куличик положить… И даже стала думать, в какой цвет нам ограду перекрашивать – в зелёный или в серебристый, представляешь? И только потом вспомнила, что свекровь моя жива-здоровёхонька, сроду ничем не болела, и ещё сто лет в своём селе Пагубино проживёт, и простудится у меня на похоронах. Что? Нет, это не из Некрасова, это и правда так село называется – Пагубино… недалеко отсюда, в Московской области. Но это ничего не значит, что Пагубино. То есть, значит, но наоборот – это жители там такие, что сами кого хочешь уроют… это я тебе точно говорю, оттуда приезжие просто не возвращаются. Но дело же не в этом, понимаешь! А в том, что не пройдёт и каких-нибудь несчастных двадцати лет, как какая-нибудь зараза будет такие же точно сны видеть про меня! А я с этим ничегошеньки не смогу поделать…

***

– Нет, всё-таки правильно психологи говорят: характер складывается в течение первых пяти лет. А потом его уже не изменишь и не исправишь, хоть ты тресни. Я это очень хорошо по своему коту вижу…

***

– Представляешь, ребёнку задали тему для сочинения: «Каким я вижу телевидение будущего». Ёлки-моталки, он у меня и телевидения настоящего-то не видит, при таких нагрузках в школе. А тут – будущего… Что тут можно придумать? Передачу «Пусть заткнутся»? Это когда какой-нибудь Соловьёв, допустим, задаёт вопросы политикам, те открывают рот – и тут же из-за кулис вылетает дюжина крепких парней, хватает каждого по очереди, накрепко связывает и заклеивает рот скотчем. И попутно пинки под зад отвешивает – не сильно, но так, чтобы зритель получил удовольствие. Или, допустим, давать бегущую строку во время рекламы… скажем, рекламируют моющее средство, счастливые тётки в фартуках обнимаются с белоснежными унитазами, а через всё это медленно так, смачно ползёт надпись: граждане-товарищи, девоньки-хозяюшки, ни фига подобного, ничего эта хренова жидкость не отчищает, и накипь не снимает, а если что и снимает, то ваш дорогой маникюр вместе с ногтями, и никакие перчатки ей в этом деле не могут воспрепятствовать. А главное, производитель товара от этой ползучей строки нисколько не пострадает, потому что к тому времени большая часть потребителей всё равно разучится читать, а оставшаяся кучка интеллигенции позлобствует и позлорадствует, конечно, а потом всё равно пойдёт и купит это самое моющее средство, потому что привыкла всё делать наперекор. А в перерывах между сериальными выпусками должен появляться усталый диктор и говорить: уважаемые телезрители, какого хрена вы здесь сидите и эту муть смотрите? Ну, неужели вам больше нечем заняться? И это будет так же бессмысленно, как всё остальное телевидение, потому что никто же не уйдёт от экранов из-за этого предупреждения… наоборот даже… В общем, короче говоря, ребёнок всё это написал в сочинении. За грамотность поставили пятёрку, за содержание – четвёрку, а школьный психолог сказала, что у мальчика деструктивное мышление. А почему? По-моему, очень даже конструктивное…

2007/04/01 Вавилонская библиотека

Вечером я обхожу свой зал, проверяя, согласно инструкции, не закатился ли кто-нибудь из посетителей за стеллаж или за выставочный стенд, а потом закрываю дверь и на цыпочках прохожу через сопредельный зал. Сопредельный зал наполнен запредельной тишиной и матово-лунным полумраком. Все лампы потушены, только над кафедрой выдачи горит тускловатая белая лампа и холодным беспощадным огнём горят глаза дежурной, сидящей за кафедрой.

– Что? – со старательным сочувствием спрашиваю я. – Кто-нибудь книгу не сдал?

– Вон он, идёт, – цедит дежурная, пробуя пальцем левый клык. – Торопится, гад. Только поздно он заторопился-то… раньше надо было думать. А теперь – уж что ж… торопись, не торопись…Ну, ладно… А ты уходи. Тебе не надо смотреть на то, что сейчас будет.

Я знаю, что сейчас будет, и потому не заставляю себя упрашивать. Этажом ниже, привалившись щекой к каталожному ящику, спит тревожным сном бледный молодой человек.

– Э… сударь, – говорю я, трогая его за плечо.

– На вашем месте, – строго говорит он, не открывая глаз, – я бы отказался от этой концепции.

– Я откажусь, хотя мне это будет и нелегко, – отвечаю я. – Но не сегодня. Сегодня уже поздно. Надо идти домой. Вы слышите меня? До-мой.

– Господи, где я? – всхлипывает молодой человек, широко распахивая перекосившиеся очки.

– Вы в хорошем месте, – успокаиваю его я. – Но оно уже закрывается.

– Да, всё хорошее рано или поздно закрывается, – вздыхает молодой человек. – А почему вы, вообще, пускаете пьяных в библиотеку? А если я тут того… буянить начну, и вообще?..

– Вы? Никогда в жизни, – убеждаю его я. – Сейчас вы тихонечко встанете и осторо-ожно, осторожно… спуститесь по лестнице. И пойдёте домой.

– А он почему не идёт? – капризно говорит молодой человек, указывая в тёмный дверной проём. Сквозь проём видно, как возле другого каталожного ящика стоит другой молодой человек и в полнейшей, кромешнейшей темноте ищет материалы о творчестве Фолкнера. Я вспоминаю несколько подходящих к случаю выражений из «Энциклопедии русской трёхэтажной брани» Плуцера-Сарно, но из осторожности не решаюсь пробовать их на язык – тем более, что не знаю, как правильно делать ударения в некоторых словах.

На лестнице между этажами маячит ещё одна тёмная фигура.

– Оксана! – кричу я, перегнувшись через перила. – Погоди, не запирай! Тут ещё один человек!

– Я не целовек, – нежным, извиняющимся голоском говорит фигура. – Я оттуда! Оттуда! – И тычет пальцем вверх, сконфуженно хихикая.

– Откуда? – слабеющим голосом спрашиваю я, сползая спиной по стенке на пол.

– Оттуда! – повторяет фигура и всё тычет и тычет в небо указательным пальцем. – Я не целовек. Я саталудник. Цетвёлтый этас.

– Сотрудник Японского центра? – переводя дух, уточняю я.

– Да, да! – радуется фигура. – Саталудник. Не целовек.

– Оксана! – кричу я, перевешиваясь через перила. – Можешь закрывать! Людей в здании нет!

2007/04/07 Пасхальное

Соседская старушка, год назад привезённая сыном из деревни в Москву, на постоянное жительство. Встаёт в шесть утра, пьёт чай из блюдечка, обмакивая туда баранки, с опасливым уважением гладит стиральную машину по боку и покрывает её салфеткой с вышитыми васильками. На Пасху печёт стройные и ровные, как ангельское воинство, куличи, пахнущие горячим изюмом и почему-то мёдом, и делает толстых масляных агнцев, которых потом из умиления никто не решается съесть. Я была уверена, что Пасха для неё, как и для прочих бабушек её сорта, и есть эти куличи, агнцы и крашеные яйца. Но оказалось, что она, как и прочие бабушки её сорта, вовсе не так проста.

– У нас в деревне батюшка был молодой совсем… Хороший батюшка, непьющий, старательный. На Пасху, бывало, до-олго служит… уж ты стоишь, стоишь со свечой, ждёшь, ждёшь, пока полночь… уж и ноги болят, и спина ломит. И вот он – как выскочит из царских врат, как гаркнет, бывало: «Христос воскресе!» Кто ближе к алтарю стоит, того так назад и отбрасывает. Аж прямо хотелось подойти потом, после службы, и сказать: батюшко, что ж ты так орёшь-то, как будто уж вот и конец света? Христос воскресе – это ить радость-то ж какая! А ты кричишь, прости Господи, как будто, мол, Христос воскресе, братие, бегите, спасайтесь, кто может! Разве ж так надо? Но ни разу не подошла, нет. Скажет: иди отсюда, старая, учить ещё меня будешь. А правда: кто я такая, чтоб учить?

– Пасха – значит, радость для вас?

– А то не радость? Конечно, радость! И радостно, и боязно… а чего боязно – и сама не знаю. Мне раза два, а то три сон один и тот же снился. Как будто стою я в церкви, народу столько, что прямо ужасть, свечи горят, куличами пахнет. И вот батюшка выходит к народу, а сам такой грустный – ну, такой грустный!... И говорит: дорогие-милые прихожане, а Христос-то и не воскрес! Ох ты, Господи! Я, как слышу это, у меня прямо сердце так и обрывается, и я прям уж и не знаю, что и делать. Оборачиваюсь – а народу-то и нету-ти. Никого нету, ни души. И церкви нету. Ничего, брат ты мой, нету. А есть одна только дорога какая-то… вроде как просёлочная, утоптанная, но без асфальту… А за дорогой – темным-темно… одна чернота и туман, и даже звёздочки ни одной не видать. Нехорошая дорога, одним словом, что уж говорить… И куда ведёт – тоже непонятно, только уж наверное дело, не в хорошее какое-нибудь место. И вот стою я… идти – страшно и не идти тоже нельзя вроде, потому что всё равно ничего, окромя этой дороги, на свете не осталось. Ну, что ж делать? Решилась. Пошла. Иду, а кругом темень – глаз выколи, а надо мной вороны всё лётают да всё кричат: каррр! каррр! Просыпаюсь – а это за окном вороны расселись и орут: карр! Тьфу ты, думаю. Вот – приснятся же ужасти, не приведи Господь!

—…. А чудеса на Пасху часто случаются, я от многих людей слыхала. Да что от людей! Со мной вот тоже было один раз. Перед войной это было. Я тогда только-только замуж вышла. Молодая была, совсем девчонка, можно сказать. Свекровь у меня была строгая да богомольная. А у нас-то в семье как было? Не партейные, конечно, но и не особо чтобы верующие… и куличей мы на Пасху не пекли, не было у нас такого заведено. Я и не умела их печь, и не знала даже, как подступиться… И вот приходит Великий Четверг. Надо куличи печь. А свекровь руку обварила, не может. Значит, надо печь мне. Ну, она мне всё рассказала, как и что, помогла, чем могла, а потом спать пошла. А я одна осталась с этими куличами. Намаялась я с ними – по сю пору страшно вспомнить. Ночь ведь не спала! Поставила в печку… вынимаю – бат-тюшки! Всё чёрные, кривобокие, страшенные такие, что без слёз не взглянешь. Села я над ними и плачу. Думаю – что ж я наделала, праздник испортила, свекровь меня теперь начисто прибьёт! А свекровь моя, Вера Григорьевна, царствие ей небесное, утром вышла на кухню, поглядела на мои куличи, села рядом со мной да давай меня по голове гладить да уговаривать. Не плачь, говорит, девонька, всё съедим за милую душу! Разве ж в куличах главное красота? Главное, чтобы со старанием были сделаны да с верой, да с молитвой. А мы их в церковь отнесём, святить… поставим на лавочку посреди протчих, а Христос-то посмотрит-посмотрит на них сверху, с небес, да и скажет Божьей матери: Матушка, принеси мне вон того куличика. И на твой покажет. Божья Матерь Ему принесёт твоего куличика на тарелке, Он попробует и скажет: никогда таких вкусных куличей не пробовал! И все Апостолы тоже возьмут по кусочку и скажут: какая вкуснота!.. Ох ты, Господи! Я-то думала, она меня, Вера Григорьевна-то, со свету сживёт за эти куличи страшенные, а она – вона как! И вот, сколько жить буду, до смерти этого ей не забуду.

– А что куличи-то? Что вы с ними сделали? Правда съели или пришлось выбросить?

– Как так – выбросить? Нешто можно свячёную пищу выбрасывать? Конечно, съели! Ещё как съели… с маслицем, с яичками, да под водочку, да под малиновую настоечку – за милую душу уплели!