Текст книги "Bittersweet (СИ)"
Автор книги: Dita von Lanz
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)
Ромуальд собирался ответить, вновь влез в почту, открывая нужное поле. Усмехнулся, вновь сворачивая все приложения и набирая номер.
– Что ты творишь? – спросил тихо.
Прозвучало не осуждающе, а немного растерянно с примесью доли восторга. Да, пожалуй, именно такая характеристика подходила состоянию Ромуальда сильнее всего. Он не ожидал подобного послания, вот и оказался застигнут врасплох. Фактически в краску вогнали его, а не он, напоминая о предложении.
– Ты ведь говорил выбирать место и время. Вот, я выбрал, – ответил Илайя.
– За пару дней до премьеры?
– А почему бы и нет? По-моему, лучшего времени просто не придумать. Пока твои родственники с нетерпением ожидают представления, обрывают несчастные цветы, прикидывая, будет ли пользоваться постановка популярностью, у нас будет собственный способ запечатлеть событие в памяти.
– Коварные планы.
– Ничего подобного. Импровизация, но, кажется, неплохая. Тебе понравилось?
– Очень. Если бы я увидел фотографию не в присутствии посторонних, всё было бы ещё лучше.
– Посторонних?
– Челси была рядом и старательно допытывалась, что же такое мне прислали.
– Признался?
– Конечно, нет. Не хочется обретать соперницу в лице собственной сестры.
– Сомневаюсь, что такое может случиться.
– Почему?
– Ну… Она любит мужа. Разве нет?
– Любит. Но разве реально устоять перед такой фотографией?
– Нет?
– Нет.
– Приедешь вечером?
– Ты в этом сомневаешься?
– Тоже нет.
– И правильно, – произнёс Ромуальд, продолжая слушать дыхание другого человека в телефонной трубке, не решаясь сбросить вызов.
Ему не хотелось разрывать эту нить, что их связывала сейчас, даже при условии, что это только временное. Всего лишь несколько часов, а потом они вновь встретятся. И он будет не только слышать дыхание, но и чувствовать его на коже, ощущая присутствие Илайи поблизости. Сможет обнять его, притягивая ближе к себе, сможет прошептать на ухо какую-нибудь милую ерунду или подхватить вирус романтики, схлопотав острый приступ сентиментальности, и сидеть на балконе, глядя в ночное небо, вспоминая детство и рассказы о падающих звёздах. О желаниях, которые стоит загадывать стремительно, не тратя времени на долгие раздумья.
Пока летит звезда.
– До вечера, – прошептал Илайя.
Его решимости тоже не хватило на сброс звонка. Поэтому он продолжал слушать тишину в трубке, перемежаемую тихими вдохами и выдохами.
– До вечера.
Звонок оборвался. Ромуальд по-прежнему продолжал стоять, прислонившись к двери. Он ощущал лопатками и затылком твёрдость дерева, а ещё глупо улыбался, понимая, что в этот момент является, наверное, самым счастливым из семьи Эган. Пока отец и мать мучаются от неизвестности, предрекая возможное развитие событий в связи с грядущей постановкой, а Челси старается взвалить на себя очередную ответственность, заставив родителей хотя бы на секунду позабыть о вопросах прибыли и окупаемости, он совершенно не думает о подобных вещах.
Ему не хотелось скатываться в излишний пафос, называя себя белой вороной, отверженной и непонятой приземлёнными родственниками. Паршивой овцой – тоже. Подобные характеристики, по его мнению, идеально вписывались во внутренние монологи с дикой долей театральщины. Её Ромуальд старался избегать, поскольку родителей видел именно сторонниками этого действа.
Виски с прижатыми к ним пальцами, каждый раз стремление продемонстрировать, насколько тот или иной поступок детей оказался шокирующим. Он запомнил своих родителей не только понимающими и добрыми. Подобные моменты, когда ему хотелось скривиться от отвращения и сказать, что ни единому слову не верит, проскальзывали неоднократно. С течением времени количество первых случаев пошло на убыль, а вот вторых – стремительно возрастало, давая понять: Ромуальду с ними не по пути…
Он не сумеет жить так, как это делают его родители. Его привлекает внутренняя свобода. В принципе, она есть у каждого человека – Эйден с Симоной не исключение – но далеко не каждый способен взять и воспользоваться подвернувшимся шансом, не акцентируя внимание на мелочах, не гнобя себя и не пытаясь вывернуться наизнанку в угоду кому-то другому. Свои интересы, когда речь заходит о делах, превыше всего. Постоянно прогибаясь под окружающих, можно с удивлением понять годам к тридцати, что от собственного сценария жизни ничего не осталось, разве только разбитые мечты и сгорбленная спина от того, что постоянно сгибалась в поклоне.
Да, у Ромуальда в ближайшей перспективе была премьера мюзикла, очередные баталии с журналистами, возможно, публичное признание отношений с партнёром по сцене, который давно уже не вписывался в рамки столь сдержанной и нейтральной характеристики. Да, Ромуальд помнил об ответственности и собирался сделать всё, чтобы премьера прошла с успехом, а в дальнейшем представление не сбавляло оборотов, получая всё большее признание и количество поклонников. Да, Ромуальд собирался каждый из отыгранных спектаклей делать столь же эмоциональным, как и в первый выход на сцену, но это не было основой его жизни.
Ему казалось, что из мутного тумана он наконец-то выбирается к долгожданному солнечному свету, от которого отгораживался столько лет проблемами разного характера.
Наверное, после таких заявлений можно было обвинить его в непостоянстве и неумении хранить верность прежним идеалам, легко отказываясь от воспоминаний и от людей, игравших важную роль в его жизни.
Вовсе нет.
О Джулиане Ромуальд помнил. Помнил, несомненно, но и здесь признавал, что навечно привязать себя к этому человеку не мог. Он готов был оставаться рядом – как бы пафосно это не прозвучало – до конца дней своих, страдая и мучаясь, но вряд ли бы сумел вернуть радость жизни бывшему любовнику.
Джулиан не был бесчувственным бревном, он легко улавливал перемены в настроении Ромуальда. Они провели достаточно лет вместе, чтобы понимать друг друга и знать, когда всё нормально, а когда – очень плохо. Ромуальд не сомневался, что уже тогда Джулиан чувствовал охлаждение, возникшее в их отношениях. Чувствовал и страдал от осознания, что своим присутствием поблизости связывает Ромуальда по рукам и ногам. Они оба понимали, что от отношений, кажется, не осталось и следа. Они продолжали питать друг к другу тёплые чувства, но с окраской братской или приятельской любви. И, кажется, тот самый эпизод в гостиной окончательно расставил акценты.
Ромуальд точно помнил, что однажды в ту ночь оговорился. Джулиан сделал вид, что не заметил. Они разыграли картину семейной идиллии, на деле, чувствуя себя паршиво, а в душе бушевало пламя. Ромуальд не хотел признавать, что это была не оговорка, а больше подсознательное. Джулиан не задавал наводящих вопросов, понимая, что его не удовлетворит ни один из ответов. Они говорили о мюзикле, они распределяли роли, выбрасывая третьего лишнего из отношений и постановки, но Джулиан уже тогда чувствовал, кто именно является здесь лишним.
И вряд ли он хотел объяснений с унижениями.
Прости, ты замечательный, но так получилось, что я полюбил другого человека. Сильнее, чем тебя. Нет, тебя я тоже люблю, но это уже не то, что раньше. Да и раньше всё было не особо-то пылко.
Это звучало жалко и напоминало никому не нужные оправдания.
Прости, думал Ромуальд, ты действительно был замечательным, но…
И когда Джулиана не стало, он чувствовал пустоту в душе. Однако это была не зияющая дыра, а царапина. Пусть глубокая, но всё-таки царапина. Он анализировал произошедшее событие и приходил к неутешительным выводам. Не стань Илайи, ощущение потери было бы куда сильнее, пусть даже они практически не общались, на тот момент, да и о перспективе отношений речи не заходило. Случайный мальчик, попавшийся под руку, когда Джулиан взбрыкнул и продемонстрировал характер.
Но… нет.
Илайя сумел зацепить его с первых минут столкновения, перетянув на себя внимание и заставив пошатнуться уверенность в безграничной любви к Джулиану. Чем чаще он появлялся на пути, тем больше привязывал к себе.
И верно угадал настроение Ромуальда в день смерти Джулиана. Это откровение было ужасом. Ромуальд бросал в его сторону оскорбительные фразы, говоря, что именно Илайе следовало умереть. Сам же себя ненавидел за повышенный уровень лицемерия в обвинительной речи. Он не представлял, с какой стороны к обсуждению подобного вопроса реально подступиться, потому единственное, что оставалось – обвинять. Легче ему от проделанных манипуляций не становилось, только отвратительнее. От каждого своего жеста и слова, от действий и обещаний. От ответных реплик во рту появился горький привкус. Илайя раскусил его за считанные секунды. Не находясь во власти эмоций, он быстро прибавил один к одному, получив правдивый итог.
Джулиан…
Ромуальд был благодарен ему за несколько лет счастья, подаренных этими отношениями. И за те годы, которые назвать счастливыми язык не поворачивался.
На память о Джулиане осталась тихая светлая грусть.
Ромуальд улыбнулся.
Быть может, кто-то, узнав правду, обвинит его в чёрствости и равнодушии, но он вряд ли станет оправдываться перед незнакомыми людьми, чьё мнение ничего в его системе ценностей не значит. Он знает, что испытывал прежде, не сомневается в нынешних чувствах и впервые за долгое время ощущает себя живым, счастливым и готовым к совершению подвигов. Он вновь начинает ставить перед собой цели, продумывает варианты продвижения вперёд и понимает, что способен не только на это.
Он способен вообще на всё.
Осуществить мечты, открыть глаза и начать жить, наслаждаясь отношениями с человеком, которого любит до умопомрачения и готов биться за их общее «мы», если понадобится. С родителями, коллегами, не понимающими откровенного посыла, журналистами, общественностью.
Он больше не является человеком в футляре.
Стены, которыми он отгораживался от окружающего мира, рушатся.
Он рушит их вместе с Илайей, чтобы заново построить что-то новое. Новое и прекрасное.
========== 36. ==========
Soundtrack: Tokio Hotel – Feel it all; Amaranthe – Amaranthine
В последнее время для Ромуальда стало нормой – игнорировать родной дом, оставаясь ночевать за его пределами. Если старшее поколение было чем-то недовольно, открыто они это не демонстрировали, понимая, какая ответная реакция их ожидает в перспективе. Ромуальд давно вышел из того возраста, когда родители контролируют каждый шаг, а перед свиданием обязательно вгоняют чадо в краску, напоминая о необходимости контрацепции, дабы избежать неприятных последствий, выраженных в беременности и сомнительных поправках, внесённых в иммунитет, если речь о пассии женского пола. Либо только венерических заболеваний, если выбор остановился на мужчине.
Ромуальд в подобных лекциях не нуждался, поскольку сам мог кого угодно просветить, расписав в красках плюсы и минусы. Он придерживался политики невмешательства, свою точку зрения никому не навязывал, не размахивал перед лицом родителей и сестры манифестом о собственной независимости, предпочитал вообще в разговорах с ними подобные темы не поднимать. Тем более, выбор будущего жилья был уже не столь сложным, как прежде. Перебрав многочисленные варианты, Ромуальд хладнокровно отсёк всё, что показалось ему недостаточно интересным, круг сузился основательно. Единственное, что продолжало удерживать его от решительного поступка, так это молчание Илайи. Последнее слово по праву принадлежало ему, окончательный выбор жилья Ромуальд доверил ему. Но пока ещё этого Илайе не говорил, посчитав, что повторит предложение о совместном проживании сразу после премьеры.
Поскольку ждать её оставалось каких-то пару дней… Он ждал гораздо дольше, сумеет подождать и теперь. Торопить события – последнее дело.
К тому же, Ромуальд прекрасно помнил, какими вопросами задаётся Илайя, какие предрассудки обитают в его голове. От них следовало избавиться, уничтожив по одному. Сделать это так, чтобы не осталось ни единой зацепки, способной вновь заставить сомнения расцвести пышным цветом.
Очередное утро Ромуальд встретил в чужой квартире. После того, как реальность постепенно начала просачиваться сквозь тонкую пелену сна, всё ещё не желавшего сдавать позиции, глупо было пытаться удерживать его при себе.
Ромуальд открыл глаза и улыбнулся, увидев перед лицом русые волосы. Илайя всё ещё продолжал спать, уткнувшись носом в подушку, обняв её. Его дыхание было ровным, едва различимым. Здесь же, на подушке лежала повязка, сорванная вчера с Илайи в момент, когда он, запрокинув голову, отчаянно вцепился пальцами в простыню и застонал громче обычного.
Ромуальд с самого начала знал, что его это заведёт.
Он знал, что это заведёт их обоих.
И не ошибся.
Его волновала не только сама картинка, настойчиво возникавшая в мыслях, но и процесс. То, как Илайя протянул ему эту повязку, улыбаясь хитро и соблазнительно, как отвёл от лица прядь, запустив ладонь в волосы, прикрыл глаза и затаил дыхание, почувствовав, что к нему приближается другой человек. Он не говорил ни слова, а в воздухе повисло напряжение. Не животный, неконтролируемый страх, а предвкушение, смешанное с небольшой долей опасения.
– Доверься мне, – шепнул Ромуальд, остановившись за спиной Илайи, натягивая кружевную ленту в ладонях, чтобы потом приложить её к глазам, лишая возможности видеть, и заставляя полностью полагаться на другого человека.
Передавая в его руки бесконечную власть и признавая собственную беспомощность. Подчиниться, позволить руководить своими действиями. Это всё равно, что идти по узкой тропе, держась за руки, но не опасаться падения. Знать, что напарник не столкнёт вниз, а вытащит наверх, если появится такая необходимость.
Вручив повязку из рук в руки, Илайя фактически признал, что готов на подобную прогулку по самому краю. И Ромуальд с готовностью принял из его рук предложенную вещь, чтобы, спустя несколько минут, применить её на практике.
Илайя выдохнул, облизал губы, не намеренно пошло, вновь и вновь смачивая их слюной, а потом ещё и язык демонстрируя, а осторожно, почти невинно.
Почти.
Ромуальд старался не растрачивать внимание попусту. Он не смотрел по сторонам, всё-таки отмечая, что они вновь находятся в том самом коридоре, откуда начиналась история с дракой и первым сомнительной ценности сексом, а для кого-то вообще – первым опытом. Он старался отделаться от ощущений того дня.
Надо сказать – получалось отлично. Споро и без особых промедлений.
В голове промелькнула мысль, что Аркетт и, правда, ему доверяет, если решился на подобное.
Сложно довериться тому, кто пытался переехать тебя, озаботился нападением, а потом пришёл домой, устроил скандал, обвинил во всех смертных грехах и потребовал невозможного.
Сложно поворачиваться спиной и позволять закрывать себе глаза тому, кто вполне мог тебя придушить.
Но если уж на то пошло, если постоянно оглядываться на подобные условности, то доверять вообще никому не будешь, проводя свои дни в страхах и опасениях за… Да за многое.
Ромуальд знал, что не причинит вреда. В его планах это не значилось.
Он рассчитывал исключительно на обоюдное удовольствие.
Острое, на грани. По большей части, именно за счёт эмоциональной составляющей.
Он отмечал мельчайшие перемены. Не мог позволить себе упустить из вида хоть что-нибудь. Ему хотелось узнать больше о чужих реакциях, любимых словах, привычках. Ему хотелось стать частью этой жизни, впитать в себя как можно больше неотъемлемых её составляющих. Его влюблённость зашкаливала, била все прежние показатели, доказывая раз за разом, что является не кратковременным помешательством, поверхностным и легкозаменяемым. Напротив, оно вышло глубоким и с каждым днём оставляло Ромуальду всё меньше шансов на спасение. Только он не хотел спасаться, потому что не считал перспективу отношений чем-то опасным. Ему нравилось.
– Доверяю, – выдохнул Илайя, окончательно круша последние барьеры и уничтожая сомнения.
Всего одно слово, способное изменить многое, перевернув жизнь, поставив всё с ног на голову, убив страхи, не дающие покоя в былое время.
Лента легко скользнула по лицу. Ромуальд приноравливался, Илайя прикоснулся к приятной текстуре, зацепив её пальцем. Повязка скользнула по щеке, по переносице. Илайя втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Губы он больше не облизывал, только стоял, ожидая, когда окончательно окажется в своеобразном подчинении. Когда будет только следовать за Ромуальдом, доверяясь его действиям, не пытаясь самостоятельно руководить.
Это казалось ему забавным прежде.
Это казалось ему эротичным.
Теперь это было не забавно и не эротично. Теперь это стало для него реальностью, затягивающей, тёмной, обволакивающей, но вместе с тем искрящейся. Ему нравилась такая игра, пусть даже она не была их персональной находкой, а практиковалась прежде многими до них. И после них тоже будет практиковаться неоднократно. Его не волновали чужие ощущения. Он полностью сосредоточился на своих, позволяя Ромуальду проводить всё по его сценарию, расставлять акценты, устанавливать порядок действий, играть, забавляться, но не ради насмешки, а чтобы эта игра подстегнула обоих, заставив кровь по венам побежать быстрее.
Ткань плотно прижалась к лицу. Концы повязки пересеклись, Ромуальд старался завязать их так, чтобы ненароком не зацепить волосы и не рвануть по неосторожности прядь. Илайя прикусил губу. В чужих действиях не было, пожалуй, ничего странного, если, конечно, не обращать внимания на факт, согласно которому далеко не каждому человеку позволишь провести над собой подобные манипуляции.
– Ты мой.
Ромуальд произнёс это тихо, но прозвучало не нежно, а больше решительно.
Илайя собирался сказать что-то в ответ, но не успел, поскольку оказался прижат спиной к стене.
Лицом к лицу, горячее дыхание на губах, невозможность обнять, чтобы выразить свою признательность или хотя бы минимально прикоснуться, ведь руки, прижаты к твёрдой поверхности.
– Только мой, – громче.
– Да, – Илайя улыбнулся, но не мягко и сдержанно, а с вызовом, будто провоцируя Ромуальда, подталкивая к решительным действиям.
Вторая ладонь, не сдерживающая запястья, скользнула по шее, пальцы коснулись подбородка, чуть надавив, сжав его и вздёрнув вверх. Дыхание ощущалось ещё сильнее, нежели прежде, оно уже не просто слегка касалось кожи, проходя по ней прохладным ветерком.
Губы сами собой растянулись в ухмылке. Илайя не мог видеть выражение лица Ромуальда, но примерно представлял, какие эмоции сейчас на нём отражены. Он чувствовал сбитое дыхание, неровное, будто Ромуальд нарочно его задерживал, пристально вглядывался в лицо своего любовника, отмечая каждую черту его внешности. Он больше не задирал подбородок Илайи вверх, согнутые пальцы скользнули по щеке, по скулам, поглаживая. Подушечками пальцев Ромуальд провёл вдоль края повязки.
Илайя не удержался, подался вперёд, прижимаясь к губам, надеясь, что, лишившись возможности видеть, не промахнётся и не превратит романтический момент в эпичный фейл.
Не превратил.
Ромуальд полностью подстраивался под действия Илайи, целуя, избегая столкновения носами и провальных попыток. Осторожно лизнул кончиком языка посерединке, не проводя им от одного края губ до другого, а сразу переходя к сути дела. Ладонь его привычно провела по волосам, соскользнула на спину. Очертила лопатку, пройдясь по ней кончиками пальцев. Илайя не протестовал против частичного ограничения свободы, не вырывался, не возмущался чужими поступками. Ощущение от ладони, сжимавшей запястья, нисколько его не смущало и не заставляло чувствовать себя жертвой, загнанной в угол. Он наслаждался тактильными ощущениями и своей обострившейся чувствительностью. Теперь, когда он не мог рассмотреть Ромуальда, все остальные органы чувств получили больший простор для деятельности. Аромат одеколона, уже знакомый, который неоднократно доводилось ощущать, внезапно стал тоньше, словно иначе раскрывался на коже.
Или же давало знать о себе самовнушение, умноженное на предвкушение, оттого всё представало в ином свете.
Ромуальд отпустил его руки, соскользнул на спину и второй рукой, окончательно устроив их на талии. Он не торопился вытаскивать рубашку из брюк, поглаживая через ткань. Илайя чувствовал себя так, словно налакался афродизиака, потому теперь соображать получается с трудом. Единственное, на что его хватает, так это на стремление прижаться сильнее, ощутить ещё больше прикосновений и никуда не отпускать от себя Ромуальда, полностью подчиниться ему, оказаться в его власти. Позволить ему всё, что он захочет сделать.
И он позволял.
Позволил довести себя до кровати.
Позволил толкнуть на мягкое покрывало.
Позволил снимать одежду, постепенно избавляя от каждого предмета гардероба.
Позволил всё на свете.
Он не снимал с себя повязку, отыгрывая заданную роль от начала до конца. Не ныл, что она ему мешает и не позволяет ориентироваться в пространстве.
У него это замечательно получалось и вместе с ней.
В реальности всё оказалось даже лучше, чем в представлениях, преследовавших Ромуальда в течение длительного времени. Начиная с тех самых пор, как он впервые увидел в сети изображение, запечатлевшее длинноволосого молодого человека, прижимающегося ладонями к стеклу.
И до бесконечности.
Он поддел край повязки, потянув её вверх. Она соскользнула почти свободно, да так и осталась лежать на подушке, являясь ныне напоминанием о прошедшей ночи, и о том, что иногда мечты всё же имеют свойство сбываться. Даже если это мечты несколько приземлённые, и найдётся немалое количество людей, считающих подобные вещи несерьёзными. Недостойными того, чтобы о них мечтать, напрасно растрачивая драгоценное время.
Ромуальд приподнялся на локте, второй рукой провёл по повязке, отслужившей своё. Положил ладонь Илайе на плечо, медленно и осторожно, чтобы это прикосновение не стало неприятным сюрпризом. Отвёл волосы в сторону, ладонь заскользила вдоль позвоночника, от шеи до лопаток и ниже. Ромуальд вновь вернулся на исходную позицию и, поняв, что против его прикосновений не возражают, позволил себе чуть прикусить кожу между шеей и плечом. Несильно, предварительно лизнув это самое место.
Илайя улыбнулся, наслаждаясь чужой инициативой. В голове вновь возникли события вчерашнего вечера, повязка, нашедшая себе применение.
Губы коснулись кожи на загривке, нежное прикосновение вновь сменилось укусом, таким же, как прежде, без садистских мотивов, больше поддразнивающим. Ладони у Ромуальда были тёплыми, кожа на них – немного шершавой. Илайя покусывал губу, стараясь до последнего не демонстрировать своё пробуждение и насладиться очередной порцией тактильных ощущений.
«Только мой», – прозвучало в подсознании вчерашнее высказывание.
И собственный выдох, проходивший на грани капитуляции.
«Да».
Несомненно. Разве могут быть сомнения относительно его принадлежности? Разве могут быть какие-то посторонние люди в отношениях? Кому нужны отношения, в которых на постоянной основе фигурируют не двое, а сразу трое, а то и больше партнёров. Смешно и нелепо думать, что из этого реально что-то получится. Или у этих людей совершенно не развит инстинкт собственнический, или они просто не ищут постоянных отношений, как таковых, потому апеллируют странными понятиями и не придерживаются сомнительного качества принципов. Впрочем, у каждого свои представления об отношениях и о количестве человек, задействованных в них.
– Не делай вид, что всё ещё продолжаешь спать, – произнёс Ромуальд, целуя Илайю в плечо.
Ладонь скользнула по боку, замерла на месте, согревая своим теплом. Ромуальд просунул её под руку Илайи, обнимая. Придвинулся ближе, чтобы заглянуть в лицо, как раз в тот момент, когда Илайя тоже решил повернуться, признаваясь, что уже давно не спит. Просто ему очень приятно. Настолько, что даже пошевелиться нет никаких сил.
– Уже не делаю, – произнёс, глядя на Ромуальда и улыбаясь.
– Знаешь…
– Да?
– Ты такой сексуальный по утрам.
– Неужели?
– Да, – отозвался Ромуальд, не решаясь кивнуть, поскольку это могло обернуться совсем не романтичным результатом.
Вместо томного утра с приятными фразами и неторопливым сексом – удар лбом в переносицу. Хорошо, если результатом станет только небольшая головная боль, а не сломанный нос или сотрясение мозга.
Ромуальд, конечно, настолько пессимистом не был, но и ему доводилось неоднократно слышать, что в постели люди нередко получают море травм просто потому, что не контролируют собственные действия и забывают об элементарной технике безопасности.
Уж о чём, а об этом Симона неоднократно повествовала во время семейных сборов за обеденным столом.
Несколько лет практики в больнице, и она перестала удивляться изобретательности людей и их неиссякаемой жажде экспериментов, временами откровенно неоправданных. Было бы крайне неприятно попасть на глаза матери в подобной ситуации, а потом объяснять, как так получилось. Вот перед кем Ромуальду совершенно не хотелось оправдываться, так это перед Симоной.
– А днём? – поинтересовался Илайя, включившись в игру.
– Ещё сексуальнее, – ответили ему, прижимаясь губами к ключице, оставляя на ней засос.
Целуя шею, приходилось собственные порывы основательно сдерживать, поскольку премьера мюзикла была не за горами, и актёр не мог появиться перед почтенной публикой в неприглядном виде. Все, конечно, счастливы, что его личная жизнь не в упадке, но маскировать постоянно шею – то ещё удовольствие. Можно, конечно, понадеяться, что всё скроет одежда и волосы, но это ведь не так. Воротник ничего не скроет, волосы будут убраны в хвост.
На репетициях Илайя пробовал отрабатывать номера и с прядями, свободно спадающими на плечи, и с хвостом. Режиссёр одобрил второй вариант, посчитав, что официант всё же должен придерживаться определённого дресс-кода. Именно в этой сцене требовалось демонстрировать максимально открытую шею.
Временами Ромуальд ловил себя на мысли, что ненавидит подобные условности.
Что же касается причёски, то ему больше нравился первый вариант. Он неизменно пробуждал в памяти мысли о самой первой встрече. О волне светлых волос, взметнувшихся, привлекших к себе внимание, заставивших залипнуть на образе человека, что двигался в такт музыке, полностью с ней сливаясь, не диссонируя, не просто будучи дополнением или картонной иллюстрацией на фоне, а частью её.
Его движения не были хаотичными, не походили на дёрганье робота, запрограммированного на воспроизведение одних и тех же действий. Он двигался плавно, был невыносимо привлекательным, а попытки отвести от него взгляд проваливались с оглушительным треском. Одна за другой.
И сейчас Ромуальд мог бы с уверенностью сказать, что сценарий отношений, написанный в тот вечер, вряд ли сумел бы удовлетворить его запросы. Один раз привлечь его к себе, поцеловать, нашептать пару милых глупостей, повести за собой, а потом исчезнуть из жизни, бросив небрежно обещание позвонить, при этом даже не спросив номера.
Как звонить-то собирался?
Никак. Никогда.
Он вообще не думал, что в жизни произойдут кардинальные перемены.
– Вечером?
– Да.
– Ночью?
– Дважды да. Трижды.
Волосы щекотно коснулись кожи, Илайя запрокинул голову, подставляя шею. Пальцы вплелись в пряди Ромуальда, перебирая их. Волосы у него были не короткими, но и не такими длинными, как у самого Илайи. Впрочем, Илайя и о себе не сказал бы, что похож на человека, всю жизнь отращивавшего длинные-предлинные волосы. Периодически он их подстригал, не мог не подстригать. Они спускались чуть ниже лопаток. Он редко собирал их в хвост, косы вообще не плёл, потому что казался себе смешным с подобной причёской. Сам не знал, какие причины лежат в основе такого отношения к укладке волос.
– Ты тоже, – прошептал тихо, проводя ладонью по подушке.
Пальцы ухватили широкую кружевную ленту. Ромуальд замер, прекратив на время свои действия. Илайя улыбнулся, приложил повязку к его лицу. Ладонь не оттолкнули, не запротестовали, не возмутились, не обвинили в глупости и склонности к тупым шуткам. Фактически дали зелёный свет.
Ромуальду вещица подходила не меньше. Илайе даже сильнее понравилось, чем на селфи, сделанном ценой невероятных усилий. Преувеличение, само собой. Не так уж много. Всего-то два или три часа, огромное количество испорченных кадров, отправленных в дальнейшем в корзину без сожаления, несколько минут смеха над особо неудачными кадрами. Вновь пожелание двойной порции счастья корпорации, придумавшей и подарившей жизнь графическим редакторам, коррекция света. Несколько кликов, и вот оно, его идеальное изображение, способное пробудить сексуальное желание в адресате послания. Хотелось бы верить, что так.
Теперь Илайе не предлагали выступить в качестве фотографа или модели. Он переквалифицировался в созерцателя классического, инициатива перешла в его руки, решимости прибавилось. Теперь уже он прикасался, целовал, шептал бессвязное, не слишком наполненное глубоким смыслом, утыкаясь носом в шею. Упирался ладонью в кровать, наслаждаясь реакцией на свои действия, любуясь выражением лица. Чуть запрокинутая голова, закушенная губа.
Ромуальд не выдержал раньше. Он старался, но у него не получалось полностью подчиниться. Он сдёрнул повязку с лица, на секунду зажмурился, вновь возвращая себе способность видеть, сменил положение почти мгновенно, прижимая Илайю к кровати. Тот свесился головой вниз, засмеялся.
– Свалимся – загремим в больницу. Сорвём премьеру.
– Нам не привыкать.
– Челси не простит.
– Честно? Плевать.
– А серьёзно?
– Не свалимся. Обещаю.
Ладонь привычно скользнула по шее, заставив застонать.
То ли шея такая чувствительная, то ли у них фетиш один на двоих появился. Ромуальду нравилось к ней прикасаться, Илайе нравилось, когда к ней прикасались.
Вот именно так.
И ещё нравилось, когда притягивали к себе, а потом грубо целовали, проскальзывая чуть шершавым языком в рот, чтобы глубоко и горячо. Он в это время тоже обнимал Ромуальда за шею, второй рукой шаря по полу в поисках джинсов, потому что где-то в кармане было… Должно было быть. Ещё хотя бы пара штук. Они же не истратили всё так быстро? Или уже да?
Нет. Всё-таки нашлось несколько.
Он сам рвёт упаковку, сам ластится, прижимается. Он горит. Он сгорает. Под кожей пробегают искорки, как по проводу – ток. Его как будто встряхивает постоянно. Это невозможно, нереально.
Илайя запрокинул голову, позволив ладони скользнуть по спине, ногтям – проехаться по лопатке, заставив Ромуальда зашипеть.
Ромуальд сам на пределе. Кажется, он тоже горит. А, нет. Не кажется…
Илайя вцепился одной рукой в постельное бельё, второй до боли сжал плечо Ромуальда, зажмурился. Он сам говорил, что не стоит слишком затягивать и можно особо на подготовку время не тратить, но теперь в этом сомневался. Впрочем, Ромуальд старался действовать нежнее, и это уж точно не напоминало их изощрения на полу в гостиной, когда боль всё-таки заставила всхлипнуть, схватив ртом воздух и выдохнув порывисто.
