Текст книги "Bittersweet (СИ)"
Автор книги: Dita von Lanz
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 53 страниц)
Илайе хотелось поговорить о случившемся, но он не представлял, чем это может обернуться, не представлял, что вообще ему скажут. Что скажет он? Спасением от решения этого сложного задания стала мысль о необходимости избавиться от одежды, предоставленной костюмерами. Потратив время на общение с ними, Илайя сумел немного успокоиться, подумав над собственными словами и поведением. Не сделал ли он только хуже своим высказыванием? Может, это всё было напрасно? Может…
– А Ромуальд… – начал он, столкнувшись в коридоре со знакомой гримёршей.
– Поднимался наверх, – ответила она.
– Спасибо.
Илайя бросился к лифту, попутно продумывая возможные варианты местонахождения.
Ромуальд не мог поговорить с отцом, поскольку Эйден уже покинул здание центра. На момент начала интервью здесь оставалась Челси, но и она вполне могла уехать. Если она здесь, то лучше не вмешиваться. Семейные проблемы, к которым он не имеет никакого отношения. Челси сумеет помочь брату самостоятельно, посторонние только помешают.
Выскочив из лифта, Илайя осмотрелся по сторонам. Вечером центр, практически полностью опустевший, производил неоднозначное впечатление. В чём-то отталкивающее, в чём-то пугающее. Немного таинственное, как монстр, живущий под кроватью в тёмной комнате. Вроде бы вызывает опасения, но хочется увидеть хоть одним глазом.
Подойдя к двери нужного кабинета, он, не спрашивая разрешения, толкнул её. Дверь не была заперта, свет внутри не горел, и в первый момент Илайя Ромуальда не заметил. Только потом, переведя взгляд в сторону, увидел, что партнёр по сцене стоит, прислонившись спиной к стене. Его силуэт едва различим в темноте, да и то, спасибо освещению из коридора. В окна тоже лили тонкие лучи лунного света, но они не особо разбавляли черноту помещения.
– Я знал, что она это спросит, – произнёс Ромуальд, сползая по стене вниз, не опускаясь на пол окончательно. – Знал, что спросит. Знал, что именно она. Иначе быть не могло.
Он опустил голову, переплёл пальцы рук между собой.
– Ты собирался отвечать. Во всяком случае, был решительно настроен, – ответил Илайя, входя в кабинет и притворяя дверь. – Что случилось потом, Ромео?
– Шок. Ступор. Перевод внутреннего состояния в режим ледникового периода. Всего один вопрос о Джулиане, и можно больше ничего не делать, только считывать информацию с моего лица, наслаждаясь блеяньем в микрофон. Нормальных предложений не будет, нормальных слов тоже. Я не хочу, чтобы его имя трепали на страницах после смерти. Не хочу, чтобы на него снова лилась грязь, как прежде, когда мы только начали встречаться, и издания подняли волну ажиотажа, призывая его совершить каминг-аут, а потом в подробностях рассказать, что происходит между нами. «Ни для кого не является секретом ваша бисексуальность», – передразнил он Ариадну. – Какая ей разница до того, с кем сплю я? С кем спал Джулиан? Какая разница, что я чувствую? Я не нуждаюсь в притворной скорби со стороны окружающих, не хочу очередного витка скандала вокруг имени Джулиана. Мог он или не мог так поступить? Лапочка Джулиан ведь не может быть грязным гомиком, как считали его фанатки. Они ничего о нём не знали, и им будет больно осознать, что шаблоны порваны.
– Ты не ответил так потому, что не хотел давать начало скандалу, рождая многочисленные обсуждения.
– Да.
– Я не спрашивал, я подводил итог сказанному.
Ромуальд усмехнулся, поднял голову и посмотрел на Илайю.
– Присаживайся, если хочешь составить компанию. Здесь каждый вечер убирают, потому брюки не запачкаешь.
– А я хочу?
– Не знаю, – Ромуальд всё же опустился непосредственно на пол, чуть расставил ноги, согнутые в коленях, в стороны. – Тебе решать. Спасибо, кстати, что спас положение, ответив вместо меня.
Илайя сел рядом, хотя, направляясь сюда, просто рассчитывал убедиться, что с Ромуальдом всё в порядке, и удалиться.
– Поблагодари Челси.
– Она написала тебе речь?
– Нет. Всего лишь попросила оказать поддержку, если вдруг возникнет форс-мажорная ситуация.
– Всё равно спасибо.
– За что?
– Она попросила, ты мог отказаться. Особенно на фоне того, что между нами было не так давно. – Ромуальд некоторое время помолчал. – Ты, правда, асексуал?
– Наверное, – произнёс Илайя, чуть повернув голову, и посмотрел на собеседника. – Я не могу ответить однозначно на этот вопрос, потому что сам до конца не уверен в правдивости данного утверждения. У меня не было серьёзных отношений прежде, не было в жизни людей, которых я мог бы обожать до потери рассудка. И сумасшедшего сексуального желания я не испытывал.
– Мне катастрофически везёт на таких людей.
– Что поделать?
– Ничего. Пора смириться и подумать о жизни отшельника.
– Радикальные методы.
– Заведу попугая, научу говорить, и он скрасит моё одиночество на старости лет.
– ««Я просил, чтобы ты научил сокола слушаться. А ты научил его любить тебя. Соколы не домашние любимцы, они неистовые и дикие, сильные и жестокие. Ты не обучил его, а сломал!»
…Любовь – это уничтожение, и если тебя полюбят – значит уничтожат»», – процитировал Илайя, не особо понимая, почему на ум пришли эти слова.
– Отец мальчика свернул соколу шею, если не ошибаюсь.
– Всё верно.
– И зачем ты это сказал?
– Понятия не имею. Просто вспомнилось. Птицы, любовь…
Илайя замолчал, почувствовав, как ладонь Ромуальда скользнула от плеча к шее, подушечка большого пальца прошлась по той линии, на которой недавно была рана, ныне полностью залеченная и практически не выделяющаяся на общем фоне.
– Собираешься повторить действия этого мужчины? – спросил Илайя, ощутив прикосновение всей ладони, а не только одного пальца. – Свернёшь мне шею?
– Неистовые и дикие, – задумчиво протянул Ромуальд. – Сильные и жестокие. Наверное, не стоит ломать тебя стремительнее, чем сейчас, да?
– В смысле?
– Не стоит влюбляться в тебя сильнее. Это всё равно бессмысленно.
Его ладонь переместилась на щёку, поглаживая.
– Чрезвычайно бессмысленно, – произнёс громче, то ли желая получить подтверждение, то ли требуя опровержения.
– Более чем, – ответил Илайя, отстраняя руку от своего лица.
Некоторое время они сидели, продолжая смотреть друг на друга, насколько это вообще было возможно в пределах тёмного кабинета.
Несколько напряжённых минут звенящей тишины.
Ладонь, скользнувшая по волосам, легла на затылок, притягивая ближе, и Илайя не сопротивлялся, понимая, что нечто подобное могло, да и должно было случиться с самого начала, как только он переступил порог кабинета и закрыл за собой дверь. Как только сам разрушил преграду и пришёл к Ромуальду, не зная, зачем это делает, но не отступая от задуманного.
Комментарий к 26.
Цитата о соколе из книги Кассандры Клэр “Орудия смерти. Город костей”.
========== 27. ==========
Soundtrack: In This Moment – Beautiful Tragedy; Blutengel – Winter of my life (v. 2.0)
Утренние пробежки давно стали стилем его жизни. Не пропаганда вроде той, что лилась с экранов телевизоров, а способ избавиться от негативных эмоций. Бег спасал его в период обучения в школе, и с годами эта привычка не ушла, а только укоренилась сильнее. Чтобы отделаться от посторонних мыслей и перестать думать о многочисленных проблемах, ему следовало дать себе физическую нагрузку и постоянно поддерживать её уровень.
Конечно, проще было удариться в вязкую депрессию, позволить ей опутать со всех сторон, измазать себя ею, лежать в кровати, сопроводив процесс созерцания потолка одним из психологически-пищевых расстройств. Либо объедаться до обмороков, либо голодать и натыкаться на стены, понимая, что перед глазами всё скачет и прыгает, как неуравновешенное кенгуру.
Вернувшись в родительский дом, Ромуальд оставался верен привычкам и не планировал от них отказываться. После смерти Джулиана, он некоторое время провёл в своей квартире, купленной исключительно ради совместного проживания, понял, что это совсем не то место, в котором ему хотелось задержаться надолго, после чего позвонил отцу и поинтересовался состоянием гостевого домика.
В основном доме ему жить не хотелось, поскольку мнение о любви к родственникам, что расцветает только на расстоянии и умирает при сближении, не подвергалось сомнениям. Стандартное распределение сил, стандартное положение вещей.
Гостевой дом пустовал, в ближайшее время его никто занимать не планировал. Ромуальд некоторое время помялся, не зная, как преподнести родителям новость о возвращении, но потом понял, что специально подбирать слова – глупо. Сказал, как есть. Он продаёт квартиру, в которой жил вместе с Джулианом. Временно становится бездомным. Как только найдёт подходящее жильё, моментально съедет, но пока ему нужно где-то перекантоваться.
Родители не протестовали.
Мать, кажется, даже обрадовалась.
Через несколько дней Ромуальд вернулся в то место, откуда убегал когда-то, желая доказать собственную независимость и умение самостоятельно приспосабливаться в жизни.
Гостевой дом встретил Ромуальда полным отсутствием пыли, свежим постельным бельём и практически обезличенным интерьером. Челси пояснила, что это сделано специально. Симона не хотела навязывать сыну вкусы, посчитав, что он может обставить всё в соответствии со своими желаниями. Он лишь согласно кивнул, понимая, что пока заниматься интерьерами не собирается.
А обстановка, лишённая индивидуальности, практически голое пространство было идеальным. Оно не давило на мозги, не поражало наличием многочисленных цветов и нагромождением мебели.
Приходить домой, падать на кровать и лежать, свесив голову вниз.
Иногда Ромуальд, правда, жалел, что в его детской сделали ремонт, и теперь там обитает Флинт. Больше всего сожаления было по поводу уничтоженных звёзд, которые он когда-то любил. Они свисали с потолка и, будучи маленьким, неоднократно пробовал протянуть руку, чтобы сорвать хоть одну из них с неба.
Когда он поделился своими мыслями с Челси, она посмотрела на него строго и сказала, что настоящую звезду в руки взять невозможно.
– Солнце – тоже звезда. Но к нему ты точно не прикоснёшься. Оно спалит тебе руки до основания. Оно горячее, чем угли, а ты и тогда орал, когда один из костра выхватил.
Всезнайка Челси, которой было тогда семь лет, а ему только пять.
Сейчас ему не хватало детских воспоминаний и мечты о звёздах.
Однажды он дотянулся до звезды, сорвал её с неба, но не сжимал в руках, а просто держал в раскрытых ладонях. Джулиан был той самой звездой. Тем самым солнцем, которое не опалило руки, а согревало жизнь своим присутствием.
«Ты моё солнце, и ты погасло», – думал Ромуальд, глядя в потолок перед сном.
А потом поднимался по утрам, надевал толстовку и бейсболку. Натягивал джинсы и выходил на пробежку, надеясь, что тёмные мысли его оставят в покое. Не сразу. Несомненно, нужно время, чтобы избавиться от мрачных настроений.
Скорбь его угнетала, несправедливость со стороны прессы и их попытки нарыть скандальные подробности отношений между звездой и сыном продюсера доводили до бешенства.
Под кроссовками серел асфальт, смоченный дождевыми каплями, в наушниках звучала музыка, подходившая по настроению, губы сжимались в тонкую линию. Ромуальд понимал, что как только начинает думать о журналистах, его моментально бросает в состояние неконтролируемой агрессии, и если однажды он решится приложить кого-то из них лицом об асфальт, это будет одним из самых правильных поступков. Не с точки зрения общественной морали, а так, для собственного удовлетворения исключительно.
Ромуальд не хотел, чтобы пресса лезла в его отношения с Джулианом, трактуя любые, даже целомудренные фотографии в качестве неопровержимых доказательств их связи. Они всегда отделывались словами о дружбе, но никогда не давали поводов общественности думать о них, как о паре.
Иногда это раздражало, иногда казалось единственным верным решением.
Ромуальд понимал, что карьера Джулиана от признания не выиграет, а пойдёт на спад, потому молчал, мирясь с таким положением вещей.
Потом уже газеты трепали сообщение о попадании Джулиана в стены психиатрической клиники, вопрос его сексуальной ориентации и, как следствие, постельных предпочтений, остался позади. Ими больше не интересовались. Теперь интерес проснулся вновь, и начало тенденции положила Ариадна. Чёртова баба с её вечным стремлением вылить на всех и каждого тонну грязи.
«Кажется, я начинаю понимать вас, мистер Уэбб», – усмехался Ромуальд, вспоминая о крайне натянутых отношениях этих двоих.
Просматривая по утрам свежие выпуски газет и попивая кофе, приготовленный собственноручно, Ромуальд подсознательно ждал статьи, написанной этой дамой, но она игнорировала его личность. Зато отрывались другие. На одном из сайтов он обнаружил голосование, в котором пользователи пытались определить, есть ли доля правды в сообщении о возможном романе.
Занимались этим поклонники Джулиана. Им хотелось узнать общественное мнение. Ромуальд тогда пришёл к выводу, что интернет – зло, захлопнул ноутбук и отложил его подальше, чтобы не смести со стола в порыве гнева. Он просто не мог понять, отчего людям так нравится заниматься некрофилией, препарируя жизнь мёртвого человека и стараясь связать с его именем как можно большее количество скандалов. Это было некорректно и просто отвратительно.
Бег помогал ему избавиться и от этих мыслей, словно выталкивая куда-то на новый уровень. Убежать от прошлого, разогнаться, подпрыгнуть вверх и понять, что обратно на грязный асфальт не приземляешься, вместо этого летишь и не падаешь. Он бежал так долго, как только мог, пока не заканчивалось дыхание, преодолевал километр за километром, проходил в свой дом, сбрасывал на ходу одежду и становился под тёплый душ.
Он запрещал себе думать. Вообще. О повседневности, о людях, с которыми сталкивался. Он обложился книгами и отсчитывал дни до начала репетиций. Он читал, загружая мозг посторонней информацией. Ворох букв, ворох чужих мыслей, близких ему или противоречащих. И всё равно…
Нет.
Мысли о Джулиане угнетали его.
Угнетала сама скорбь.
Ещё сильнее угнетала её сила. Или… слабость?
В душе не поселилась пустота, не было дикого желания уйти вслед за Джулианом и каждое мгновение жизни не заставляло страдать.
Больше напрягало осознание собственных чувств, преобладающих в данный момент.
Джулиан умер, его нет. Человек, по-настоящему любивший, наверное, должен на стену лезть от отчаяния. С ним же такого не происходит, потому что он то и дело возвращается мыслями к партнёру по сцене, к разговору в темноте отцовского кабинета и поцелуе, последовавшем ближе к финалу общения.
На фоне воспоминаний слова о солнце казались нелепой насмешкой и стремлением обелить себя, оправдать. Но не получалось. В представлении Ромуальда его размышления мало чем отличались от показухи и игры на публику. Напиши он на лбу слова «я страдаю», ничего бы ровным счётом не изменилось.
Следовало уже признать, что в последние несколько лет совместного проживания он выезжал преимущественно на отголосках былых чувств, когда-то подхвативших и закруживших в своём вихре.
Первый поцелуй, первый секс, первое признание, первый опыт совместного проживания. Именно с Джулианом, а не с кем-то посторонним. Он помнил многие составляющие этого романа, они хранились в его голове в качестве воспоминаний, но оказались не настолько сильными, чтобы перебить реальность. Не настолько сильными, чтобы заставить его перестать думать о другом человеке и заглушить стремление погрузиться с головой в новое чувство.
Связь с Джулианом начала рваться в тот момент, когда Ромуальд впервые увидел Илайю и позволил себе в мыслях зайти дальше, чем обычно. Проверка силы собственных чувств провалилась с треском, и теперь он не был уверен, что, выбирая между одним и вторым, обязательно выбрал бы Джулиана. Хотя, тут же сам себя прерывал, понимая, что победа всё равно осталась бы за Джулианом. Он не мог так просто избавиться от человека, за которого нёс ответственность. Болезнь и необходимость постоянно наблюдать за Джулианом накладывала на него обязательства, связывая по рукам и ногам. В каком-то смысле, эта смерть стала освобождением, но думать об этом было цинично. Ромуальд не желал становиться копией матери Джулиана, воспринимавшей смерть сына в подобном ключе.
Противнее всего было осознавать, что он остался бы рядом не потому, что действительно делал такой выбор, а по вине обстоятельств. Надо. Просто надо. И плевать, что в этот момент хочется оказаться рядом с другим человеком.
Ромуальд дорожил Джулианом, но воспринимал его больше в качестве брата. Теперь он осознавал это сильнее, чем прежде. И бесконечно мучился.
Не следовало поступать так, не следовало жить обманом, но он продолжал бы разрываться между одним и другим, возлагая на себя заботы о Джулиане и втайне глядя на Илайю, желая прикоснуться к нему, заговорить с ним, поцеловать, но тут же приходя к выводу, что несколько приятных моментов обернутся ненавистью к себе и к этим попыткам разорваться на две части.
«В перспективе мы могли бы стать друзьями», – думал он.
Усмехался. Самовнушение не работало. А память услужливо подбрасывала события того вечера в отцовском кабинете. Вечера, который отчаянно хотелось продолжить, но Ромуальд старался не думать о случившемся, не набирал знакомый номер и даже не пытался выловить напарника по сцене в пределах продюсерского центра. Он вообще предпочитал целыми днями просиживать в своём доме, читать, рассматривать потолок и изредка выбираться в большой дом, чтобы пообщаться с родственниками. Они не задавали вопросов, способных Ромуальда разозлить и вывести из состояния равновесия. Беседы были поверхностными, иногда шутливыми, но быстро утомляли.
Всё чаще закрадывалось в голову подозрение, что единственным человеком, которого хотелось бы видеть рядом – это Илайя. Просто увидеть, поговорить с ним, поделиться мыслями.
Ощутить прикосновение тёплых губ, положить ладонь ему на плечо, скользнуть по ткани, захватывая её и стягивая пиджак, провести по волосам, вновь уткнуться носом в шею, запоминая запах его одеколона.
Почувствовать себя гончей, что взяла след и теперь преследует жертву, понимая: пока не получит её, остановиться не сумеет. Пока не прикусит кожу там, где ощущается биение пульса, копируя события того вечера.
Он прикасался к Илайе через ткань рубашки, не решаясь потянуть её вверх, вытаскивая из брюк, чтобы затем провести пальцами по коже. Он прихватывал губами его губы, ощущая крепкую хватку пальцев на плечах, думая о том, что на них вполне могут остаться синяки, но даже не планируя отталкивать или отстраняться, попутно радуясь, что полы здесь действительно моют ежедневно. Он проводил пальцами вдоль ровного ряда пуговиц, не торопясь их расстёгивать, потому что в противном случае это выглядело бы, как попытка забить воспоминания об одном человеке сексом с другим. Ромуальду не хотелось, чтобы со стороны его действия выглядели именно так. Однако и ограничиться одним прикосновением у него не получалось. Он зацепил одну из шлёвок, потянув за неё вверх, заставив Илайю прогнуться в спине, прижавшись ближе.
Ромуальд пытался полностью компенсировать недостаток тактильных ощущений, прижаться так, как не сумел это сделать в квартире. Поцеловать, облизать, прикусить, погладить, пройтись пальцами по бедру, отмечая, что теперь Илайя не отворачивается и не закрывает лицо руками. По большей части, они делили ответственность на двоих, и это было осознанное решение, а не спонтанное, под влиянием момента, когда один решил выступить в роли утешителя, но способов лучше не нашёл, а второй согласился моментально, не отвергая.
«Ты не умеешь целоваться?».
«И что?».
«Ничего. Просто…».
Он не засмеялся, только вновь подался вперёд, прихватывая губы поцелуем, проводя по ним кончиком языка. Ладонь провела вверх и вниз по линии пуговиц. Неуверенность никуда не делась, и он лишь бездумно теребил край ткани, не решаясь поднырнуть под него пальцами, чтобы прикоснуться к коже. Хотелось, несомненно, но он старался не торопить события. Больше всего на свете Ромуальд опасался, что этот вечер станет повторением того, когда они находились в квартире Илайи, рядом валялись окровавленные осколки, а шумные выдохи сквозь стиснутые зубы напоминали лезвия ножей, врезающихся в тело.
В кабинете отца всё складывалось иначе, и он с трудом заставил себя оторваться от невозможно приятных действий. Поднялся на ноги, помог Илайе.
Они разошлись в разные стороны, даже спускались поодиночке. Один на лифте, другой, воспользовавшись лестницей. Откровенного разговора больше не было, зато появилась некая неловкость.
Если бы они занялись сексом, уровень её явно зашкалил бы, но они сумели вовремя остановиться.
Наверное, это было правильно. Наверное, им следовало долго обсуждать сложившуюся ситуацию, попутно приходя к выводу, что максимум их взаимодействия – это дружба. Ромуальд мог бы это сказать. Сказать, но не поверить, потому что знал правду, и в её концепцию приятельские отношения не вписывались.
Однако груз вины и мысли о Джулиане заставляли делать десять шагов назад, совершив один вперёд.
Ромуальд бежал, надвинув кепку как можно ниже, смотрел под ноги и надеялся, что с помощью физических упражнений сумеет избавиться от посторонних мыслей, останется только усталость. Но организм, привыкший к тренировкам, воспринимал всё легко и безболезненно. Мышцы не стонали от боли, не притягивали к себе пристального внимания, отчего Ромуальд вновь и вновь вспоминал момент расставания, думал о полутора неделях молчания. Прикидывал, чем может быть занят в это время Илайя. Челси, кажется, говорила, что её ученик активно работает в тандеме с композитором, и теперь уже Энтони занимается постановкой чужого голоса, рассказывая и показывая в деталях, как именно нужно исполнять партии, им написанные.
Мысли об этом сближении его не радовали. Он знал прекрасно, что Уэбб занят своим рыжим мужиком, помнил и слова напарника о возможной асексуальности, но от ревности, прорывающейся через показную уверенность в себе, избавиться не мог. Потому, естественно, общение не одобрял, но вынужденно мирился с установившимся положением вещей, признавая за Илайей право поддерживать знакомство с теми, кто ему интересен. К тому же, все знали, о чем способен думать Энтони, когда дело касается его творчества.
Музыка, ничего кроме музыки.
Ромуальда это знание мало успокаивало.
Вернувшись с пробежки, он направился не в гостевой дом, а в сторону основного строения. Обогнул его и оказался у чёрного хода, проигнорировав парадную дверь. Ему не хотелось пересекаться в прихожей и в гостиной с остальными родственниками, а на кухне в это время могла крутиться только Челси. Для неё не существовало выходных и будней, она всегда поднималась рано и занималась ровно тем же, чем и брат, попутно, в перерывах занимаясь приготовлением завтрака.
Интуиция Ромуальда не подвела. Когда он толкнул дверь, Челси повернулась и едва не сшибла со стола тарелку с натёртым сыром, откуда брала по щепотке, густо посыпая пиццу.
– Ты меня напугал, – произнесла, засовывая блюдо в микроволновку и нажимая нужные кнопки. – Почему не спишь в такую рань?
– Не стану указывать тебе на то, что ты сейчас тоже не нежишься в кровати, поскольку это и без того очевидно, – усмехнулся Ромуальд, открывая холодильник и вытаскивая оттуда минеральную воду без газа. – Был на пробежке, решил заскочить сюда и перехватить чего-нибудь. Чем угостит добрая сестра, – добавил, выразительно посмотрев на неё.
– Пицца. Впрочем, могу соорудить бутерброды, если хочешь. У меня нет настроения для вдохновенного кулинарного творчества.
– Первое вполне подойдёт.
– Договорились, – хмыкнула Челси. – Должна заметить, ты стал героем в моих глазах.
– После чего?
– Бегать по улице в такую погоду? Я бы не решилась.
– Поэтому предпочла асфальту беговую дорожку.
– Не без этого.
Челси согласно кивнула, подцепляя тарелку с остатками тёртого сыра, закрывая её пищевой плёнкой и собираясь поставить в холодильник. Для этого, правда, пришлось отогнать в сторону брата. Ромуальд стоял, прислонившись плечом к дверце рефрижератора, и не думал отодвигаться до тех пор, пока Челси не стукнула его полотенцем.
По утрам в выходные Челси выглядела не так, как обычно. Отказывалась от консервативного имиджа, затягивала волосы в короткий хвостик и надевала спортивную форму. В отличие от родственника она занималась спортом исключительно ради поддержания себя в форме, а не в попытке избавиться от назойливых мыслей.
– На улице, кстати говоря, не так уж и холодно.
– Всё же предпочту перестраховаться. Прогноз обещает заметное похолодание уже к концу следующей недели. Неудивительно. Календарный декабрь почти начался, должен быть снег. Уже решил, что будешь делать на Рождество?
– Нет, – Ромуальд вытащил стул и устроился на нём, стягивая с головы кепку и бросая её на подоконник. – Абсолютно никаких планов. У вас?
– Барри планирует выбраться в Канаду и грезит подлёдной рыбалкой. Если его задумке суждено сбыться, то мы полетим вместе. И Флинт тоже отправится с нами.
– Он не слишком мал для перелётов?
– Я говорила Барри то же самое, но он не желает слушать.
– Железная леди не отстаивала своё мнение?
– Оставлю без пиццы, – предостерегла Челси, после чего Ромуальд примирительно выставил вперёд ладони, давая понять, что готов идти на мировую и больше ничего в подобном духе не выскажет, чтобы не навлекать на свою голову гнев сегодняшнего повара.
В принципе, он мог пойти к себе и приготовить что-нибудь самостоятельно, однако он не планировал так стремительно покидать кухню. Он хотел поделиться размышлениями с сестрой, сомневался в правильности решения, но самостоятельно оказался не в силах разрешить дилемму.
– Я не против поездки, и даже обеими руками голосую за смену обстановки, поскольку нуждаюсь в новых впечатлениях не меньше, однако… В этом заключается моя основная проблема.
– А мама не может присмотреть за внуком?
– Может. Это мои личные загоны.
– Из серии?
– Я хочу быть хорошей матерью, не перекидывая вопросы воспитания на окружающих людей.
– Ты хорошая мать.
– Ты просто хочешь отделаться от меня, потому говоришь такие вещи. Чтобы я заткнулась и не грузила тебя неинтересными темами. Верно?
– Не совсем, но я не слишком люблю детей. Флинт – исключение из правил, но он мой племянник, а не сын. И это даёт ему определённые преимущества.
– Не сомневаюсь.
Челси собиралась развить мысль, но в этот момент микроволновая печь запищала, оповещая о готовности блюда, пришлось отвлечься на неё.
Ромуальд внимательно наблюдал за действиями сестры, устроив подбородок на сцепленных в замок руках. Смотрел, как она легко перемещается в пределах кухни, цепляя прихватку и доставая тарелку с несколькими кусками пиццы. Как достаёт кружку и заваривает чай, отдав ему предпочтение в это достаточно хмурое воскресное утро. Утро последней недели ноября. Ещё немного, и действительно выпадет снег.
Совсем чуть-чуть, и наступит Рождество.
Первое за долгие годы Рождество, которое он встретит без Джулиана. Больше не будет ёлки, подарков и шоколадок. Ровно двадцать пять штук, перехваченных лентой и уложенных в коробку. Вместо того чтобы каждый день дарить по одной, они обменивались разом набором из двадцати пяти шоколадок. Разный вкус на разные дни года. Джулиан любил шоколад, Ромуальд не считал себя ценителем сладкого, потому почти все пятьдесят штук стачивали без него.
«Единственное удовольствие в жизни».
Так говорил о лакомстве Джулиан. Он любил горький и молочный, отвергая сам факт существования белого, считая его излишне приторным. Замечал, что название чисто символическое, и шоколада, как такового там вообще нет, зато другие плитки грыз с удовольствием. С начинкой из манго, с перцем, фисташками, мятой…
Он любил горячий шоколад и на Рождество неизменно пил его. В последние годы Ромуальд из солидарности тоже пил нечто безалкогольное, чтобы не поддразнивать Джулиана и не напоминать о том, что доступно одному и противопоказано другому.
Кажется, раньше он любил этот праздник и заряжался особым настроением. В детстве ждал его с нетерпением, находясь в предвкушении чудес.
И первый поцелуй случился именно в этот день, под омелой, куда его притащила одна из бывших подруг Челси. Традиция обманула, и навечно эти влюблённые вместе не остались. А Ромуальд даже не понял сначала, чего от него жаждут, до тех пор, пока девушка не взяла инициативу в свои руки и не поцеловала его первой, показав пример, что и как нужно делать.
Но это было так давно.
Появление тарелки, поставленной перед ним сестрой, заставило вынырнуть из мыслей о прошлом и вернуться в настоящее.
Ели они молча, практически ничего друг другу не говоря. Обменивались незначительными просьбами. Передать салфетку или сделать чай. Челси сделала, предложила печенье, но Ромуальд отказался.
Завести разговор на тему, что особенно его беспокоила, так и не решился. Сидел, подпирая щёку ладонью, поедал пиццу, наблюдая за нитями сыра, тянущимися от одного кусочка к другому. Вспоминал, при каких условиях они уже делили это блюдо на двоих. Тогда атмосфера над столом царила отвратительная, напряжённая, и разговор получился не из приятных. Обвинение в адрес Джулиана со стороны Челси, пожелание растолстеть от Ромуальда, отправленное сестре.
– Что-то случилось?
– А?
– Что-то случилось? – повторила вопрос Челси, отодвигая пустую тарелку.
– Всё нормально.
– Ты выглядишь задумчивым.
– В другое время отпечатка интеллекта на лице не наблюдается?
– О, – простонала Челси, воздев глаза к небу. – Только не начинай.
– Не буду. Просто…
– Что?
– Не нужно лезть мне в душу.
Челси не ответила, принявшись за свой чай.
Нить взаимопонимания разорвалась сама собой, откровенного разговора не вышло. Не сказать, что Ромуальд не доверял сестре. Однако как только он собирался рассказать об актуальных для себя переживаниях, перед глазами вставали примеры из прошлого. И Джулиан, как наиболее яркий из них. Сначала откровенная симпатия и улыбки при встрече, а потом заявления о наркоманах, срывающих постановку. Такое могло произойти и с Илайей. Неизвестно, какой недостаток обнаружили бы в его личности, но точно не стали бы затягивать с поисками, откопав моментально отрицательные стороны, хотя пока замечали только положительные качества его личности.
По той же причине Ромуальд и с остальными родственниками не советовался. Перебирая потенциальных помощников, он приходил к неутешительному выводу, что единственным советчиком может стать Леннард, но они не общались уже длительное время. Для их отношений это считалось нормой. Напомнить друг другу о своём существовании раз в полгода, потом вновь погрузиться в тотальное молчание. Кроме того, с некоторых пор советам Леннарда Ромуальд доверять отказывался, вспоминая, чем обернулась просьба немного проучить Илайю.
