Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 62 страниц)

СЕНТЯБРЬ

СВАДЬБА НА ВИНОГРАДНОМ

1

Эта свадьба была шумной, в свадебный «банкет» был и вовсе скромный.

На столе дымился картофель «в мундире», лежал хлеб, нарезанный тоненькими ломтиками, – ибо по карточкам выдавалось уже только фунт на день, да еще кольцо конской колбасы – конской колбасой прибыльно прибыльно торговало на базаре интендантство кавалерийского ремонта армии. Морковный чай кипел, посвистывая, в жестяном «кондукторском» чайнике.

Стол, однако, выдвинули на середину комнаты и вокруг него расставили все, что удалось раздобыть: колченогий стул, табурет, ящик.

Гостями были: Евгения Богдановна Бош – в качестве посаженой матери, Ян Гамарник, Коля Тарногродский – из Винницы, и Чудновский – делегат партийной организации большевиков Юго–Западного фронта.

Новобрачными были Андрей Иванов и Мария.

Мария ужасно стеснялась и не знала, куда себя девать.

Само собой разумеется, что конфузится, выходя замуж, каждая девушка. Но Мария была особенно конфузлива потому, что рядом не было даже свадебной дружки [3]3
  Дружка – молодая девушка, приглашенная невестой на свадьбу и несущая определенные обязанности в обрядовой процедуре свадьбы.


[Закрыть], в плечико которой невеста, в случае необходимости, могла бы спрятать свое залитое стыдливым румянцем лицо. Ведь в данном случае невеста была одна–одинешенька в кругу мужчин – одних только мужчин, потому что, в конце концов, и Евгения Богдановна Бош среди мужчин была тоже словно бы мужчина: до сих пор Марии приходилось видеть Бош только на трибуне митингов или со знаменем на демонстрации, и слова из ее уст тоже слетали всегда лишь мужские, громкие и воинственные: рабочий класс, мировая революция, вставай, подымайся, долой буржуазию…

Под пристальным взглядом Евгении Богдановны Мария смущалась более всего: ей казалось, что товарищ Бош ее презирает. Во–первых, за то, что Мария предается подобному неприличию, как любовные дела; во–вторых, потому что Мария не является народным трибуном, не была на каторге и вообще – баба…

Впрочем, и Андрей Иванов чувствовал себя неловко. Переход из холостяцкого состояния, что ни говорите, акт необычайный и чрезвычайный – даже если тебе и за тридцать, а быть может, именно потому и тем более. Да и время для женитьбы было как будто неподходящее для партийного деятеля: в городе – забастовки, на фронте – братание, в стране – борьба большевиков за большинство в Советах!

Шестой партийный съезд только что состоялся, и именно ему, жениху, пришлось быть на нем делегатом от всех киевских большевиков. Партия нацеливала пролетариат на вооруженное восстание, а ты тут… затеял жениться!..

И Андрей старался скрыть неловкость за своей обычной веселостью и общительностью. Волнующее, важнейшее событие в своей жизни он пытался шутливо оправдать.

– Понимаете, хлопцы, – говорил Иванов, пододвигая колченогие стулья и ставя чемодан на попа, – я бы не стал жениться, поскольку сейчас такой ответственный момент, но как–то оно выходит так, что именно по причине сложности момента и приходится спешить с женитьбой. – Он заливался смехом, неуклюже подмигивая и краснея. – То, понимаете, мы себе с Марией садимся на лодочку и – айда в устье Десны: глядим в небеса, слушаем, как вода плещет, да песню заводим – привольное житье! А теперь из–за всяких таких событий, ну, честное слово, некогда и повидаться! Верите: десять раз назначу свидание, двенадцать раз сорву – просто беда!

Иванов хохотал, но смех его звучал как–то принужденно, а под конец и вовсе получалось с натяжкой:

– Так вот, товарищи, и порешили мы перейти на совместную жизнь: по крайней мере, забегу на часок домой рубашку сменить, вот и с женой перекинуться словечком… Присаживайтесь же, товарищи, чего стоите? Мария, приглашай гостей, будем угощать! Заодно, товарищи, мы и резолюцию конференции окончательно отредактируем…

Мария потуплялась и радушно приговаривала:

– Пожалуйста, дорогие гости, будьте любезны, уж простите, что не так…

В душе Марии кипела обида: такое огромное событие в ее жизни, а получилось – словно бы на какой–то конференции вынесли решение: жениться, а дальше… замуж вышла и в девках осталась… Но она не проявляла таких своих чувств, потому что считала их… непедагогичными.

По профессии Мария была вроде бы педагог: закончила Мариинский сиротский дом с правами «учительницы народных школ», а в работницы–шляпницы пошла только потому, что к педагогической деятельности, даже в народных школах, ее не допустили из–за «политической неблагонадежности родителей»: отец ее, народоволец, погиб в Шлиссельбургской крепости.

Впрочем, благодаря этой самой политической неблагонадежности она и познакомилась с Ивановым и полюбила его: на Бассейной, 5, во дворе в подвале, в квартире ее матери, весь шестнадцатый год была конспиративная квартира, и там пребывали все подпольщики–большевики.

Только ведь там, на Бассейной, 5, бывали все свои – давнишние знакомые, товарищи, а тут вдруг именно они и оказались самыми главными руководителями сил революции!

Марии даже становилось страшно. Теперь перед этими людьми она чувствовала себя букашкой, а свою свадьбу – в предвидении великих дел, которые им суждено вершить, – просто позорной. Ах, и почему не явились Иван Федорович Смирнов и Василий Назарович Боженко – Их он знала ближе всего, и с ними Марии было бы все–таки легче. А может, они еще придут?..

И Мария с надеждой поглядывала то на дверь, то на выходившее во двор окно, через которое было видно часть Виноградного переулка до самого угла. Второе окно в комнате выходило к обрыву, и через него ничего нельзя было увидеть. Разве что – пейзаж. Справа зеленые заросли парка Александровской больницы, прямо – за Собачьей тропой – Черепанова гора, слева – за оврагами и Кловским спуском – «задняя линия» «Арсенала»: рвы, крепостные башни, длинная, тоже с башнями, стена заводских корпусов.

Тут, на Виноградном, 6, во дворе во флигеле, в этой вот комнатушке – стол, шкафчик, два стула, матрац на четырех кирпичах – и должна была начаться отныне супружеская, счастливая и в поте лица жизнь Ивановых Андрея и Марии.

2

Преодолеть общую неловкость взялся Ян Гамарник.

– Ну что ж, – молвил он весело, взъерошив свою страшную черную бороду, – жениться так жениться, а с резолюцией мы, брат, можем и немного погодить. Только почему же ты раньше не сказал? А потащил и в самом деле якобы писать резолюцию? Если бы ты предупредил, мы б, пожалуй, какой–нибудь свадебный подарок припасли. Флердоранжи или что там еще полагается? Торты и шампанское? Насчет этого, пожалуй, кишка у нас тонка…

Чудновский подбросил иронически, не указывая, впрочем, кому адресует свою остроту – Иванову или гостям:

– Да ведь если б он признался наперед, что на свадьбу зовет, боюсь, что… не пошли б мы, а поискали бы другое место для писания резолюции.

Окончательное редактирование резолюции только что закончившейся конференции большевиков шести губерний Юго–западного края было поручено Бош, Тарногродскому, Чудновскому, Иванову и Гамарнику.

Бош, не скрывавшая своего недовольства, что составление резолюции, таким образом, откладывалось, решила, раз уж такое дело, тоже пошутить:

– И оправдываться тут нечего! Обрати внимание, Андрей, даже Ленин и тот женат…

Шутка прозвучала неуместно, и Евгения Богдановна, вообще не мастак на шутки, сконфузилась.

У Марии немного отлегло от сердца: ага, стало быть, и народным трибунам случается сказать невпопад! И она даже с благодарностью взглянула на Бош. Но Евгения Богдановна смотрела уже озабоченно, даже грустно – взгляд ее стал вдруг каким–то отсутствующим, словно в эту минуту она всматривалась во что–то невидимое для всех или прислушивалась к своим собственным мыслям.

Чудновский попытался развеять общее смущение:

– А Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом были, как известно, любовниками хоть куда, да и мужья потом из них получились образцовые!..

Шутка снова была не высокого пошиба. Все промолчали.

Только Тарногродский залился румянцем.

Коля Тарногродский – опытный подпольщик с предвоенных, еще царских времен, несравненный оратор–трибун и непревзойденный организатор масс – был юношей на удивление застенчивым. Особенно терялся он в присутствии женщин. А про такое, как любовь, стеснялся подумать даже наедине с самим собой. Не потому, что был аскетом, а просто – созревший во всех самых сложных вопросах жизни, в этом вопросе он, за постоянным отсутствием свободного времени, оставался недорослем. Был он студентом–медиком с волчьим билетом и из камеры смертников Лукьяновских казематов вышел буквально сквозь дым и огонь: когда в день отречения царя народ поджег Лукьяновскую тюрьму.

Мария поставила на стол заветные шесть бутылок калинкинского пива «Ласточка», припасенные специально для этого случая, и сказала, призывая всю свою, тоже заранее заготовленную, непринужденность:

– Пожалуйста, дорогие гости, прошу вас – наливайте, чтобы вместе с нами поднять эти… – она с вызовом посмотрела на шесть выщербленных чайных чашек, – эти бокалы за то, чтобы…

– Э, нет! – сразу прервал Гамарник. – Так не годится! Где же это видано, чтобы невеста распоряжалась за свадебным столом? Это уж когда станете хозяйкой – тогда! – Из–под его орлиных бровей вдруг брызнуло самое настоящее, непринужденное веселье. – За свадебным столом порядок держит посаженый отец. Кого уполномочено назвать посаженым отцом? Никого? Тогда посаженым отцом буду я! Как представитель городского комитета, поскольку дело происходит на территории города – узурпирую власть!

Он отобрал у Марии бутылку и принялся разливать.

– А вам, молодая царевна или королевна – как там в народе определяют ваше теперешнее звание? – надлежит сидеть скромно рядом с молодым мужем, теребить кончик скатерти и краснеть. Потому что сейчас будет вам горько! Ну, прошу краснеть!

Мария зарделась как маков цвет. Из–под опущенных ресниц она перепуганно и как–то зачарованно поглядывала на товарищей и особенно на страшную черную бороду Гамарника – ее, оказывается, посаженого отца.

– Так встанем же, товарищи, – сказал Ян, поднимаясь первым, – и осушим до дна наши бокалы за новобрачных: чтобы пошли от них дети – большевики, чтобы все трудящиеся нашей страны стали большевиками – были бы им детьми! – Он выпил, а за ним и все остальные. – А пиво и впрямь горьковатое. Горько!.. Целуйтесь же, молодые, чтоб вам вовек не нацеловаться, чтобы нашему большевистскому роду да не было переводу! – И пока все допивали, а молодые стыдливо целовались, Ян успел еще добавить: – А резолюцию, Андрей, я предлагаю не размазывать – дать всего четыре пункта: переизбрание Советов, власть Советам, восстание, если…

– Первым пунктом в резолюции, – сразу же откликнулся жених, – нужно записать о созыве Всеукраинского съезда Советов!

– Первым пунктом, – немедленно подхватила Бош, единственная здесь женщина, следовательно – посаженая мать, – нужно записать требование немедленного мира! А вторым…

– Товарищи! – с притворным возмущением воскликнул Чудновский. – Мы ведь, кажется, договорились, что первым пунктом пойдет свадьба, а резолюция – вторым! – И тут же как бы заключил – уже без смеха, а действительно возмущенно: – Хотя, конечно, первым делом нужно было сесть именно за резолюцию!

Резолюция и в самом деле должна была быть очень важной: она должна была ориентировать большевиков Юго–запада Украины, как правильнее осуществить предначертания Шестого съезда партии в прифронтовых условиях. Ведь партийные организации по всей Украине действовали без прочной связи между собой: правобережные, прифронтовые, тяготели к Юго–западному областному, левобережные – к Донецкому; иные и вовсе были оторваны, а то и существовали совместно с меньшевистскими.

Мария, стесняясь и за бедный свадебный ужин, и за то, что, как выясняется, свадьба стала помехой важнейшим партийным делам, потчевала, как бы извиняясь:

– Будьте же любезны, дорогие гости, чем богаты, тем и рады: горячей картошечки, колбасы…

Все охотно потянулись к картофелю и конской колбасе. Посыпались и соответствующие реплики:

– О! Что может быть лучше картошки в мундире! А колбаса? Ну и колбаса! Не иначе как с жеребца из–под самого генерала Корнилова!

Упоминание о Корнилове тотчас же снова отвлекло разговор от свадебных шуток.

– Говорите что хотите, – крикнул Чудновский, – я мы на фронте, пожалуй, должны быть благодарны Корнилову за его путч: за одну только неделю фронт сплошь большевизировался! Никакой агитацией мы не достигли бы таких результатов даже за полгода!

– А у нас, в тылу? – сразу же откликнулся Иванов. – Благодарить не благодарить, но всюду на заводах отзывают меньшевиков и эсеров из Советов и избирают большевиков! И Красная гвардия выросла уже до двух тысяч! Да и в партию вступило несколько сот именно в корниловские дни…

– У нас, в Виннице, за одну неделю из пятисот стала тысяча большевиков! – сказал и Тарногродский. Это были его первые слова с момента прихода.

– Ну, ты, жених! – махнул рукой на Иванова Гамарник, другой рукой при этом доставая себе картофелину. – Или как там тебя, – молодой! Сейчас, брат, твое дело – семья, а не генерал Корнилов! Куда ты смотришь, почему молодую жену не прибрал к рукам? Вот картошка – горькая!

– Горькая, горькая! Горько! – закричал и Чудновский.

– Ну, товарищи, мы ведь уже поцеловались… – попытался возразить Иванов. – Да и обычаи это старые, а вы…

– Целуйтесь, раз сказано «горько»! – требовал Ян. – Старые обычаи тоже нужно уважать, ежели они неплохие! Или ты за партийными делами не найдешь времени приголубить жену? Целуй, целуй, пока еще нет вооруженного восстания! А ну, добавь–ка огневого довольствия!

Пиво еще раз разлили по чашкам, и Андрей с Марией снова должны были целоваться.

3

Евгения Богдановна поглядывала на Андрея с Марией. Как это хорошо! Полюбили друг друга и поженились – душа в душу начинают совместную жизнь, чтобы быть вместе и в труде и в борьбе, в радостях и горе. Не в этом ли и заключается высшее человеческое счастье – неотделимость общего и личного.

Во взгляде Евгении Богдановны была грусть.

В эту минуту она, в самом деле, всматривалась в нечто невидимое для всех и прислушивалась к собственным мыслям. Тяжкие воспоминания нахлынули на нее – история ее замужества.

Как печально сложилась ее жизнь с самого детства.

С тех пор как помнит себя, в богатой семье отчима она была какой–то… Золушкой: лишняя, постылая, гонимая. И вечный протест в оскорбленной детской душе – протест… малолетнего раба.

Как плакала она, девчонка, читая свою первую детскую книжку – «Хижина дяди Тома» Бичер–Стоу: свою собственную детскую долю она мерила тогда по тяжкой участи негритянского мальчика–бедняка…

А позже – уже подростком, – когда отчим, наконец, избавился от нее и подбросил родному дяде? Неровня среди других детей, вечные обиды, попреки куском хлеба.

Да, да, именно в то время перед забитой девчонкой и встали первые горькие вопросы: почему такое неравенство в семье, почему вообще неравенство вокруг, во всей жизни: одни бедные, а другие богатые? Маленькая Женя даже отважилась спросить об этом у дядиной жены. Что ж, ответ не заставил себя ждать: не в меру пытливую девчонку спешно спровадили обратно в… неродной дом, под тиранию отчима, под гнет нестерпимого, без ответа, вопроса: почему люди такие… плохие?

Нет, нет! Маленькая Евгения еще тогда пыталась утешить себя: плохие люди встречаются только ей, в ее маленьком мире между отчимом и дядей. А в большом мире – влекущем и пугающем, который наполнял душу тревогой, но и сладко манил, – там было, очевидно, много хороших, прекрасный людей – таких, какими рисовали их в книжках! Ах, как непреодолимо влекло тогда Евгению в тот великий, широкий мир – к хорошим, прекрасным, настоящим людям!

Евгения Богдановна встряхивает волосами, приглаживает их и старается оторваться от гнетущих мыслей. Ведь вот же они перед нею, и она среди них, – хорошие, прекрасные люди, боевые товарищи. Oна прошла–таки сквозь все и через все и нашла свое настоящее место в жизни!..

Евгения Богдановна смотрит на Марию с Андреем, и суровость исчезает из ее глаз: взгляд ее становится приветливым, ласковым, взор сияет добротой.

Мария перехватывает этот взгляд. Она уже давно тайком следит за грустным, горьким выражением лица Евгении Богдановны, удивляется внезапной смене выражения – лицо ее вдруг озарилось изнутри могучим потоком света – и дружески улыбается ей: она уже почувствовала, что женщину, сидящую перед ней, – хотя это и есть товарищ Бош, известнейшая во всем Киеве революционерка, – в эту минуту гнетут какие–то свои личные, можно поклясться – женские мысли! И Марии хочется утешить ее, уделить ей частицу своей радости.

Но Евгения Богдановна не замечает Марииного ласкового взгляда, – она так и не смогла отогнать свои воспоминания, и они уже снова нахлынули на нее. Правда, на этот раз более светлые, глубоко волнующие.

Да, именно в те трудные дни и пришло самое важное в ее юную жизнь: решение жить для других!

Как же хорошо стало тогда, на душе у четырнадцатилетней девочки. Стремление это, по–видимому, зрело давно, но возникло, как и всегда бывает, неожиданно, внезапно – Она читала Толстого и прочла фразу: «Счастье жить для других…»

И это была, в самом деле, счастливейшая минута в ее жизни: счастье найти самое себя!..

Мария следит на лицом задумавшейся Евгении Богдановны, радуется, как оно вдруг просветлело, и пугается, увидев, как оно вдруг снова темнеет, становится суровым, как бы каменеет.

Евгения Богдановна вспоминает: не легко и не просто случилась эта счастливая находка в ее юной жизни. Ведь впереди было еще столько страшного и нехорошего…

Ночь, росистый луг, где–то в селе воет собака, и девушка, сама не своя, в одной ночной рубашке бежит к озеру – острые стебли болотной травы хлещут и ранят ей ноги.

Но вот и высокий берег. Не останавливаться! Не думать! Не давать воли чувствам!

Прыжок, чувство ужаса в минуту падения, всплеск – удар, вода… Она не была холодной, вода – тепла река в летнюю ночь, Евгения Богдановна на всю жизнь запомнила это ощущение: не холод воды, а, наоборот, тепло привело ее в сознание.

Она вынырнула. Не потому, что в последнюю минуту, в минуту самоубийства, желание не умирать вдруг вспыхнуло в ней и победило все остальные чувства: нет, она хорошо помнит, что вынырнула со страхом, что может остаться жить. А потому, что с малолетства была она хорошим пловцом и ее тело инстинктивно, помимо ее воли и сознания, как у каждого пловца, привычно действовало, преодолевая глубину. И она пожалела тогда – это был, видимо, первый проблеск сознания, – что не привязала камня к ногам.

Но, вынырнув, она вскрикнула с ужасом – и это уже был полный возврат к жизни, – ибо поняла, что ей никак не удастся сейчас умереть: с кручи метнулась тень, и рядом с ней кто–то нырнул в воду. Это был ее брат Саша. Он видел, как сестра, сама не своя выбежала из дому, и побежал за ней лугом, звал ее – она этого не слышала – и теперь вот бросился спасать… Ту ночь, когда они вдвоем с Сашей, тесно прижавшись друг к другу, мокрые и несчастные, проплакали на берегу озера, Евгения Богдановна не забудет никогда, пока будет жить…

Марию пугает выражение лица Евгении Богдановны, она встает и подбегает к ней.

– Евгения Богдановна, – говорит Мария встревоженно, – вам нехорошо? Что такое? Чем можно помочь?

Теперь они как бы только вдвоем, хотя в комнате по–прежнему находятся и все остальные. Но Гамарник затеял спор с Ивановым, а тихий Коля Тарногродский схватился с Чудновским. Они наседали друг на друга, и все четверо говорили одновременно, не слушая друг друга: Центральная рада и Временное правительство! Юго–западный, крестьянский, край Украины и ее Северо–восточный, пролетарский район! И нужно ли вooбще украинское государство, каким бы оно ни было – социалистическим или буржуазным? И что лучше: каждой партийной организации на Украине связываться непосредственно с всероссийским партийным центром в Петрограде или – в силу специфических украинских условий – все–таки создать украинский партийный центр и уже через него, чтобы партия руководила действиями украинских большевиков?

– Нет, – говорит Евгения Богдановна, слабо улыбаясь, – спасибо, милая Мария! Все хорошо. Теперь уже все хорошо! Я просто задумалась и чем–то напугала вас… Простите…

И она привлекает к себе Марию и целует ее.

И это даже ей самой кажется странным: она так редко кого–нибудь целует; даже ее любимым дочерям, которые для нее дороже самой жизни и для которых она всегда была самой лучшей, любящей матерью, даже дочерям не так часто достаются материнские поцелуи. Евгения Богдановна женщина сурового характера, да и дочери хотя и молоды еще, а все–таки уже… большевички, члены партии, в одной с матерью партийной организации – товарищи рядом в строю…

Евгения Богдановна усаживает Марию подле себя и говорит смущенно:

– Я просто… на какой–то миг… позавидовала вам, милая Мария. – И вдруг она признается в том, в чем никому никогда еще не признавалась. – Меня ведь выдавали замуж не так, как вас, а насильно и в шестнадцать лет…

– Как? – ужасается Мария. – Вы … замужем? И против воли, не по любви?

– Была, – отвечает Евгения Богдановна, – и против воли. Хотя нет, – сразу же поправляет она себя, – не совсем так: жениха я выбрала себе сама. Должна была выбрать…

Мария смотрит недоуменно, с сочувствием и любопытством: вот уж не подумала бы никогда, что такая женщина, такой революционер… И Евгения Богдановна рассказывает, совсем просто, хотя и говорит об этом первый раз в жизни:

– Понимаете, Мария, так сложилась моя жизнь. Жить дома мне стало совершенно невыносимо; кроме того, я видела вокруг – нужда, бедность, страдания народа, а я живу в барском доме среди крестьян. И я решила бежать из дому…

– Вы бежали из дому?

– Бежала, – улыбается Евгения Богдановна. – Хотела вырваться из круга привилегированных, пойти в народ, быть с бедными, работать вместе с ними и для их пользы, ну стать учительницей или врачом – такой была моя мечта. Нет, нет! – прерывает Евгения Богдановна, замечая выражение восторга в глазах Марии. – В этом не было никакого подвига: подобные настроения были в то время очень распространенными среди широких кругов молодежи: хождение в народ. Вот к такому решению пришла и я. И бежала…

– За границу?

– Нет. За границу я выехала позже, уже из ссылки. А тогда я убежала совсем недалеко, – Евгения Богдановна грустно улыбается, – на первой же станции меня поймали и вернули домой.

– И что же?

– Ничего! – снова улыбается Евгения Богдановна. – В моей семье решили, что это только девичья дурь, ну, причуды девушки в возрасте. Мол, и к крестьянским парням или к молодым рабочим на сахарном заводе меня тянет тоже только потому… ну, как девушку тянет к молодым людям. Вот и решили выдать меня поскорее замуж.

– Какой ужас! – вскрикивает Мария.

– Да… К счастью, мне была предоставлена возможность выбора. Выбор, правда, был невелик: всего два претендента: сын соседа помещика, юноша умный, доброй души, он мне даже нравился, но… – Евгения Богдановна снова улыбается с горькой иронией, – но помещичий сын! А второй был сыном механика – не белая кость, не голубая кровь, ну и мой выбор пал на него.

– Но он вам нравился? – Мария обняла Бош.

– Нравился, Мария, хотя… Словом… – Евгения Богдановна на этот раз усмехается даже весело, – мне более всего нравилось то, что я вырвусь из родительского дома, сама буду распоряжаться своей жизнью, буду учиться, поеду за границу, чтобы стать врачом; вы же знаете, женщин тогда не принимали на медицинский факультет. А он мне это пообещал…

– Ну, ну?..

Евгения Богдановна нахмурилась.

– Соврал! – говорит она резко. – И хватит об этом, Мария. Я уже разошлась с ним, и… пускай это будет забыто. Давайте жить настоящим и будущим, а не прошлым.

Мария смущается от резкого тона, которым были сказаны эти слова, и Евгения Богдановна торопиться загладить свою резкость шуткой:

– Я… обвенчалась тогда уже с революцией, Мария.

И вдруг Евгения Богдановна заканчивает душевно:

– И все–таки спасибо ему… моему мужу: он вырвал меня из мрака, и подле него за два года я стала человеком и сумела найти свою настоящую жизнь: партию!..

4

Но разговор Евгении Богдановны с Марией обрывается, потому что они уже не могут слышать друг друга: четверо мужчин подняли такой шум, что даже звенели стекла в окнах. Теперь схватились Иванов с Чудновским. Гамарник с Тарногродским откликались громкими репликами.

Иванов: – Нет, должно быть государство! И Ленин это убедительно доказал. Рабоче–крестьянское государство, которое будет строить социализм! И провозгласить его должен съезд Советов!

Чудновский: – Но ведь нам сегодня еще совершенно неизвестно, какими путями будет развиваться революция!

Иванов: – То есть как – неизвестно? Только социалистическими путями!

Чудновский: – Ты сам говоришь – путями, следовательно, есть не один путь, а несколько…

Коля Тарновский закричал, заглушая их обоих:

– Шестой съезд уже указал путь, и это единственно верный путь – вооруженное восстание и захват власти в свои руки!

Иванов горячо поддержал его:

– Верно! Все прочие пути ведут к альянсу с буржуазными партиями, которые примазываются к социализму! На эти пути толкает нас и Пятаков!

Чудновский: – Я выступал против позиции Пятакова, против его заигрывания с Центральной радой! Но если нам обеспечить себе большинство в Учредительном собрании…

Тарногродский вскочил с места – он был тихий–тихий, но вспыльчивый:

– Так ведь Центральная рада тоже Учредительное собрание! Вот на этом и сходится Пятаков с винниченковскими сепаратистами! Подставляет Центральной раде плечо!

Но Иванов перекричал всех, – что называется, загнав Чудновского в угол:

– Вот потому и решил Пятаков идти делегатом на Демократическое совещание, на этот предпарламент до Учредительного собрания! Фикция все это! Пагубный самообман для партии и народа! Буржуазия не допустит нашего большинства в Учредительном собрании. Корниловский пyтч провалился, так они с Керенским затевают другой!

– Товарищи! – решительно вмешалась Бош, – И в самом деле: либо давайте гулять на свадьбе, либо садимся за резолюцию. А то – ни то, ни другое…

– Нет, нет – вскочила Мария. – Андрей, милый! Там, в погребе, есть еще три бутылки пива! Будь добр, занеси их в комнату, а? – Она положила ему руку на плечо.

Иванов неохотно оторвался от спора, но послушно встал, пригладил обеими руками волосы, одернул привычным движением гимнастерку и пошел к двери. На пороге он ласково улыбнулся Марии, а Чудновскому крикнул:

– Только вооруженное восстание! И ты, ты – делегат целого фронта – первым пойдешь во главе солдат! Мы тебя, сукиного сына, еще назначим главковерхом!

Он вышел, прикрыл за собой дверь – и вдруг как бы нырнул в удивительную, почти неправдоподобную тишину.

На дворе стояла уже ночь, тихая, звездная и душистая ночь на киевских холмах. Высокий безбрежный небосвод был так густо усеян яркими сентябрьскими звездами, что казалось, весь излучал сияние. Звезды мерцали, и это мерцание мириадов светлячков вверху, если не всматриваться в них пристально, было подобно вспышкам далеких зарниц перед тропическим ливнем. От созерцания этой игры света начинала кружиться голова.

Но еще более опьяняли ароматы летней ночи на киевских холмах. Из Кловского оврага распространялся сладковатый запах прелых опавших листьев, Печерское взгорье дышало сухим жаром сожженной горячим солнцем отавы. С соседских дворов разило куриным пометом и перегноем, а из парка Александровской больницы наплывали дурманящие ароматы цветов в палисадниках: табак, вербена, ночная красавица и еще бог весть какие. Потом с Днепра прорывалась струя легкого ветерка, и тогда вдруг все поглощали запахи реки: красная лоза, прибрежный ил, пески на отмели, – да, да, пески на отмелях тоже пьяняще пахнут!

Иванов подошел к обрыву и остановился.

Прямо перед ним – по ту сторону Кловского спуска – тут и там, дрожа в мареве после жаркого дня, краснели огоньки вдоль задней линии «Арсенала», крепостные башни, сторожки у цехов, контора, завком. Весь «Арсенал» был виден отсюда как на ладони – и днем, и ночью. Черт возьми, какая здесь удобная позиции для противника – на тот случай, если бы противник наступал на «Арсенал», а «Арсеналу» пришлось бы обороняться. Это нужно иметь в виду… Нет, не пойдет враг отсюда, с этого холма, с этого двора, раз уж тут поселился он, Иванов! Да и не случится такого никогда: «Арсеналу» – наступать, а не врагу на «Арсенал»! Эту – пятаковскую – позицию «обороны» большевики Украины должны сокрушить и сокрушат!..

Но действительно, как удобно расположено теперешнее его, Иванова, местожительство! Прямо – на работу в «Арсенал», позади – город; справа, прямо под ногами, крыша медицинских курсов, то есть партийный комитет печерских большевиков. В случае нужды – если возникнет, в порядке конспирации, такая необходимость – ход на все четыре стороны, и можно выбраться скрытно, так что никто со стороны и не заметит. Прямо тебе не дом, а подпольный штаб! Иванов прислушался.

Город – и позади, и внизу, и за обрывом – еще не спал, гудел: откуда–то слышались голоса, тарахтели извозчичьи пролетки по мостовой, позвякивал трамвай. Из–за Собачьей тропы – из–под Черепановой горы, как и ежевечерне, после работы – доносилась песни галичан–военнопленных:

Чуєш, брате мій, товаришу мій…

– «Чуєш, кpy–кру–кру… ” – подтянул и Иванов, но сразу вспомнил, что его послали за делом, и, подняв люк, нырнул в погреб.

5

Вернувшись в комнату с тремя бутылками в руках, Иванов почувствовал, что в его отсутствие шум здесь не утихал, даром что спорящих стало меньше. Теперь распалился «красная девица» Коля Тарногродский. Он наседал на Гамарника, загнал его в угол между шкафом и стеной.

Ян отбивался:

– Плевать нам на Центральную раду! Носитесь с ней как дурень с писаной торбой! Преувеличиваете ее значение! Никакой роли она не играет на пути пролетарской революции!

– Больно расплевался! – кричал Коля Тарногродский. Свою студенческую тужурку с вылинявшими голубыми петличками он уже расстегнул, распахнул и ворот вышитой украинским узором сорочки. – На пути пролетарской революции Центральная рада – это барьер контрреволюции! Вот каковы ее роль и значение! А твои плевки – это камни под ногами партии, которая возглавляет революцию! Споткнемся мы об эти камни – смотри, как бы нам шишки на лбу не набить! Пренебрежение национальным вопросом затрудняет партии работу в народе, в украинском народе, имей это в виду!

– Для пролетариата не существует такого вопроса! Не сбивай партию на путь национализма!

– Национализм – в Центральной раде! – кричал Коля. – Именно поэтому решение национального вопроса и необходимо вырвать из рук националистической Центральной рады! Мы должны решать его – большевики! Иначе за нами не пойдет значительная часть села и фронта!