Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 62 страниц)

– Хотя бы и твой брат Леонид! Хотя бы и ты сам, Юрий!.. Да и я сам, придя по окончании университета в Политехникум…

Но для лирических воспоминаний не было времени, и страстную речь Затонского прервали нетерпеливые арсенальцы.

Фиалек сказал просто, без аффектации, но категорически:

– Есть постановление съезда. Есть указание Центрального Комитета. Восстание неизбежно, и к его подготовке отныне необходимо направить всю деятельность и нашей киевской организации. Не о чем говорить. Нужно действовать.

Именно здесь Пятаков снова обрел дар речи, затопал ногами и закричал:

– Авантюра!

Но Иванов, тоже едва сдерживаясь, продолжил мысль Фиалека:

– И действовать нам нужно только так: созвать съезд Советов в Киеве. Съезд провозгласит власть Советов на Украине и призовет рабочих и крестьян к оружию!

– Сепаратизм! – взвизгнул Пятаков.

– Почему сепаратизм? – искренне удивился Иванов.

– Потому что Всероссийский съезд Советов будет в Петрограде, и мы пошлем на него своих делегатов…

– Вот и хорошо! Но и мы должны действовать подобно Петрограду. Съезды Советов должны пройти по всей стране: Артем созовет в Харькове, Ворошилов – в Бахмуте, Петровский – в Екатеринославе, Старостин – в Одессе…

Бош добавила:

– А перед тем мы должны созвать партийную конференцию, чтобы сконтактировать действия всех организаций и иметь хоть бы какое–то подобие руководящего центра!

– Национализм! – снова завопил Пятаков.

Бош была удивлена не меньше Иванова:

– Что именно – национализм?

– Идея создания отдельного партийного центра на Украине – национализм!

Бош только развела руками. Обвинение в украинском национализме ей приходилось слышать впервые. До сих пор она никак не чувствовала себя повинной в чрезмерном увлечении национальными проблемами. Наоборот, как раз за пренебрежение национальным вопросом ее крепко ругал Ленин: еще во время пребывания в эмиграции в Женеве и Стокгольме, а затем в Петрограде – на Апрельской конференции.

Довнар–Запольский, секретарь Шулявского райкома партии, давно уже порывался взять слово. Он вскакивал с места, лицо его то бледнело, то краснело, он все расстегивал и застегивал пуговицы своей форменной студенческой тужурки, но каждый раз кто–то более проворный опережал его. Наконец, воспользовавшись тем, что Бош, обескураженная, умолкла, а Пятаков, торжествуя поражение Бош, тоже выдерживал паузу, Довнар–Запольский получил возможность высказаться:

– Это трагично, товарищи! Пролетариат требует восстания, пролетариат рвется в бой, а мы – авангард пролетариата – топчемся на месте и… против восстания? Почему?!

Он даже прижал руки к груди и умоляюще смотрел на всех. Его юное, мальчишеское лицо вздрагивало от возмущения, от удивления, от обиды.

– А потому, – откликнулся Саша Горовиц, – Что это будет напрасное кровопролитие! Разве народу мало трех лет кровавой войны? Снова проливать его кровь? Мы не имеем права на это!

Горовиц выкрикнул это с мукой – он тоже то бледнел, то краснел; такой же юный, как и его коллега–студент по Коммерческому институту Довнар–Запольский, он был и таким же впечатлительным. Когда Саша отстаивал свои позиции, он весь загорался, будто даже светился; когда какая–то мысль ранила его, он страдал, как от физической боли.

– Другое дело, – крикнул еще Горовиц, – если контрреволюция снова поднимет путч: тогда мы восстанем! Но ответственность за кровопролитие в таком случае падет не на нас, а на них!

Большинство комитета – товарищи, которые отрицали необходимость и возможность немедленного вооруженного восстания, одобрительно загудели. Пятаков приветливо посмотрел на Горовица: кажется, Саша взялся–таки за ум и возвращается в ряды старой пятаковской гвардии!

Гамарник сказал:

– Шестой съезд призвал к восстанию во имя власти Советов и опираясь на Советы. Но ведь в Петроградском совете большинство за большевиками, а в Киеве, несмотря на то, что наша фракция стала сейчас самой многочисленной, мы все же не располагаем абсолютным большинством против блока других партий. А пока мы не будем иметь реального большинства, мы должны избегать решительных действий.

Пятаков и на Гамарника взглянул с благодарностью: итак, его поддерживали! Он не был в одиночестве на своих позициях! И он заявил решительно:

– Даже если не считаться с перспективами развития мировой революции и захватывать власть только в одной стране, приняв на себя роль авангарда, то и тогда пойти на восстание мы можем только при условии, что блок всех социалистических партий будет с нами!

– Нужно идти со всем народом, а не со всеми партиями! – снова закричал Примаков. – А народ требует восстания!

– И пролетариат к нему готов! – поддержал Иванов.

– А мы, партия, не готовы! – тоже крикнул Пятаков. – Диктатура пролетариата преждевременна!

Тогда поднялся Лаврентий Картвелишвили. До сих пор он сидел молча, хмуро поглядывая на Пятакова, нервно постукивая пальцами по столу. Взгляд его пылал гневом.

– Слушай, Юрий! – сказал он. – Когда партия после июльских дней сняла лозунг «Власть Советам», поскольку эсеровско–меньшевистское руководство Советов шло за Временным правительством, ты поддерживал соглашательское руководство Советов. А вот теперь, когда партия, в связи с повсеместной большевизацией Советов, снова требует власти Советам, ты заявляешь, что диктатура пролетариата преждевременна! Как это понять, товарищ Пятаков?

Пятаков возмущенно всплеснул руками, но Картвелишвили не дал ему заговорить и продолжал дальше, повысив голос:

– Все киевские большевики и весь рабочий класс в Киеве теперь сбиты с толку: за социалистическую революцию мы или против нее? Как это назвать, товарищ Пятаков? Это если и не удар ножом в спину пролетариата, то завязывание ему глаз, чтобы слепому и невидящему контрреволюция воткнула нож прямо в сердце!

– Ну, знаете!.. – возмущенно воздел руки горе Пятаков. – Это беспрецедентно! Это… это…

От бешенства он захлебнулся.

Большинство, поддерживавшее Пятакова, возмущенно загудело. Послышались возгласы:

– Какое нахальство! Какая наглость! Выгнать Картвелишвили! Вывести eго с заседания!..

Однако покинуть заседание собрался сам Пятаков:

– Я слагаю с себя… Я покидаю собрание… Я…

Он сделал движение к двери. Но в маленькой комнатке люди сидели тесно, и пройти к двери было не так–то просто.

7

Пока Пятакова успокаивали, председательствовать стал Ян Гамарник. Он сказал:

– Бестактный выпад товарища Лаврентия мы обсудим потом, товарищи. Сейчас нам не до этого. Давайте всё спокойно взвесим. Примаков кричит, что народ требует восстания. Иванов заявляет, что пролетариат к восстанию готов. Но, товарищи, мы не должны забывать, что власть нужно не только захватить, но и удержать ее! Сегодня пролетариат сам на это не способен. Село еще не выросло до понимания идеи диктатуры пролетариата и не поддержит нас в момент восстания.

– Прошу слова! – сразу же откликнулся Тарногродский. Коля Тарногродский, член областкома от Винницы, до сих пор тоже сидел молча. Тихий и застенчивый, он вначале всегда воздерживался от участия в горячем споре, но если уж встревал в него, то остановить eго было трудно.

– Товарищи! – заговорил Коля волнуясь. – У вас сложилось совершенно превратное представление об украинском крестьянстве. Это верно, что до сих пор мы не сумели пустить корни в селе – там, к превеликому сожалению, подвизаются эсеры. Но ведь крестьянство сейчас просто бурлит большевистскими настроениями, и тем более именно мы должны немедленно возглавить это движение. И именно через солдатскую, большевизированную на фронте массу. Я не понимаю, товарищи, – или вы слепы, или нарочно закрываете глаза! Сейчас ведь самый подходящий момент! Подолия – а это же прифронтовая полоса! – кипит как в котле, и каждый сахарный завод – это боевой штат для своей волости. Киевщина тоже: там захватывают помещичий урожай, там самочинно делят землю, там жгут помещичьи экономии! А на Сквирщине, на Уманьщине, на Звенигородщине, на Черкасщине – у графа Потоцкого, у графини Браницкой, у графа Гейдена и графини Гагариной…

– Анархия! – констатировал Пятаков, наконец успокоившись, и снова заняв свое председательское место.

– Не анархия! – страстно воскликнул и тихий Коля. – А революционное действие масс! А вот если мы не возглавим это массовое революционное движение, вот тогда и в самом деле начнется анархия! – Спокойнее он закончил: – Село не верит ни Временному правительству, ни Центральной раде, – как же вы можете говорить, что оно не пойдет за пролетариатом, когда пролетариат поднимает восстание против Временного правительства, да и против вашей Центральной рады?

– Почему – вашей? Почему – вашей? – вскочил Пятаков. – Как понимать ваши намеки, товарищ Тарногродский? Будьте любезны, расшифруйте!

– А нечего и расшифровывать, – снова отозвался Картвелишвили. – Вы же член Центральной рады, уважаемый Юрий Леонидович!

– Вы видите? Вы видите? – возмущенно апеллировал Пятаков к собранию. – Это демагогия! О том, чтобы нам войти в Центральную раду, было принято специальное постановление комитета!

И Юрий Пятаков начал, загибая пальцы, напоминать, почему именно считает оправданным вхождение большевиков в состав Центральной рады. Центральная рада, дескать, недовольна тем, что ее прерогативы распространяются лишь на пять украинских губерний, а не на девять. Комиссара по Украине назначает Керенский вне компетенции генерального секретариата. Временное правительство возражает даже против созыва отдельного Украинского учредительного собрания. – И – смотрите! – Центральная рада уже начинает леветь: она выступила даже против корниловского путча!..

Тут начал подниматься с места Пятаков Леонид. Он поднимался медленно, впившись лютым взглядом в брата. И все из большинства комитета загудели и замахали руками, призывая к порядку! Ибо всем было известно: сейчас снова начнется вечная и бесконечная пикировка между братьями. Но Леонид Пятаков все–таки заговорил, но говорил не запальчиво, а сокрушенно:

– Киевские большевики были против участия в Государственном совещании, а ты, Юрий, – за. Комитет пошел за тобой, тебя и избрали, ты поехал, и только решение общегородской конференции вынудило тебя возвратиться. Мы были и против Демократического совещания и вхождения в буржуазный «предпарламент», но ты, Юрий, – за. И снова пришлось созвать конференцию, чтобы отозвать тебя…

– Это что? – насмешливо спросил Юрий Пятаков. – Обвинительный акт? Речь прокурора? Суд?

Но Леонид не реагировал на реплику брата и говорил дальше – точно так же спокойно, сдержанно:

– Мы были против вхождения в Центральную раду, ты – за, и ты вошел, потянув за собой еще и Затонского с Крейсбергом…

– Я подчинился решению комитета! – крикнул Затонский. – Да к тому же Юрий не знает украинского языка: мне поручено было быть при нем в роли переводчика!

По комнате прокатился смех. Саша Горовиц тоже крикнул:

– Раз мы поддерживаем стремление нации к освобождению, то должны принять участие в органе, который поставил себя во главе национального освобождения. Конечно, постольку поскольку: отстаивать демократические принципы и давать бой буржуазным тенденциям…

Леонид не обращал внимания на эти выкрики. Он говорил дальше:

– Теперь, тоже без согласия всех киевских большевиков, состряпав на скорую руку постановление комитета, в котором за тобой формальное большинство, ты…

В комнате возмущённо загудели, и Леониду пришлось несколько повысить голос:

– …ты входишь в провокационный «Комитет спасения революции», который объединяет в Киеве всю контрреволюцию от меньшевиков до черносотенца Шульгина, и ты даже дал согласие принять на себя председательствование. И это в то время, когда нам, подобно Петрограду, нужно создать Военно–революционный комитет – боевой ревком для руководства восстанием, и чтобы именно ты, руководитель киевских большевиков, возглавил его – поставил бы партию во главе масс!.. Да, – вдруг почти закричал и Леонид, – пускай это будет суд – партийный суд, и я согласен выступить прокурором! Я буду требовать вывести тебя из комитета! И иди себе один, а партия пойдет другим путем!

Теперь уж поднялся невероятный шум. Все вскочили с мест. Все говорили одновременно. Большинство выражало свое возмущение, другие поддерживали Леонида. Кое–кто пытался примирить братьев или хотя бы призвать их к спокойствию.

Юрий Пятаков снова завопил, что он отрекается от председательствования и просит освободить его от комитета, что он ставит вопрос о доверии. Кто–то подал ему воды, он глотнул, расплескивая воду, и, немного успокоившись, начал доказывать, что вхождение в «Комитет спасения» – вопрос тактики, ибо, дескать, это дает возможность влиять на его деятельность в такую ответственную минуту и, в частности, не допустить, чтобы штаб ввел в Киев контрреволюционные войска.

Шум не утихал, и неизвестно, чем бы закончилось это заседание, если бы именно в это время не пришли новые люди. На пороге появились двое в военной одежде. Это были Литвин–Седой из Третьего авиапарка и делегат от 147–й воронежской дружины – единственных, собственно, в Киеве частей, которые в полном составе поддерживали большевиков. Представители этих частей и явились в комитет за указаниями: когда восстание? Но принесли в высшей степени важную новость, которая стала и им самим известной только по дороге.

– Товарищи! – крикнул еще с порога Литвин–Седой. – Штаб тайно вводит в Киев войска!

Все приумолкли. Что? Как? Какие войска! Не ошибка ли это?

Нет, не ошибка! И Литвин–Седой предлагал убедиться в этом – выйти на угол Бибиковского и посмотреть: войска движутся по Крещатику. Полчаса назад на центральных улицах города вдруг погас свет, и, выгрузившись на станции Киев–второй, в темноте и без шума, по Большой Васильковской и Крещатику по направлению к Печерску и Подолу движется пехота.

Все притихли, потрясенные до глубины души. Только неугомонный Примаков попробовал снова наскочить на Пятакова: вот, мол, в вашем «Комитете спасения» контрреволюции Керенского вы, уважаемый Юрий Леонидович, и добились, чтобы контрреволюционные войска не были введены в Киев!..

Но его сразу же утихомирили. Решено было выделить несколько товарищей, чтобы они на месте все увидели и проверили.

8

Бош, Горовиц, Иванов и Тарногродский ступили за порог и через тоннель подворотни вышли на Бибиковский бульвар, и темнота сразу же окутала их: фонари на улице действительно были погашены. Не светилось и в большинстве домов вокруг – город уже укладывался спать.

Серое, закрытое тучами, предутреннее небо низко нависало над стройными тополями бульвара и чуть–чуть отсвечивало с запада, со стороны вокзала: на железной дороге свет не был выключен. Тусклый отблеск от туч позволял видеть лишь силуэты вблизи, и идти приходилось почти ощупью.

Но незачем было ходить далеко – до угла Крещатика оставалось двадцать шагов. И оттуда, с Крещатика, доносился неясный, но ритмичный, приглушенный гул: шарканье многих подошв по мостовой, иногда – металлический звон, изредка – негромкая команда. Сквозь ночной мрак, когда глаза к нему привыкли, можно было и различить: на улице было движение, по улице двигалась людская лавина.

Бош, Иванов, Горовиц и Тарногродский остановились возле афишной тумбы у тротуара. Отсюда до людской лавины, которая двигалась по мостовой, не было и пяти шагов. Сомнения быть не могло: маршевым строем проходила пехота. Винтовки на ремне за плечом, за спиной – вещевые мешки, у пояса позвякивают котелки. Люди кашляли, харкали, переговаривались вполголоса. Иногда слышалось суровое: «Разговорчики! Без разговоров!..»

Глаза уже привыкли к темноте, и можно было хорошо рассмотреть: погоны со шнурком – юнкера, на левом рукаве у каждого белый череп и скрещенные кости – «ударники».

Итак, штабу уже было недостаточна своих, киевских, школ прапорщиков и военных училищ, понадобились еще и юнкера – «ударники», которых Корнилов бросил для наступления на фронт: корниловская гвардия! Итак, фронт и наступление отошли уже на второй план: для контрреволюционной гвардии больше дела нашлось в тылу.

Бош стиснула руку Горовица:

– Теперь ты понимаешь, Саша?

– Да, – взволнованно прошептал Горовиц, – видимо, нам действительно придется… обороняться.

– Эх, Саша! – точно так же тихо, но горько заговорил Иванов. – Штатский ты человек, Саша! Самая лучшая оборона – наступление. Это тебе каждый солдат скажет. А тактика обороны – это подготовка отступления, сдача позиций…

Горовиц тяжело вздохнул:

– Я согласен, что мы должны быть готовы ко всему.

– Готовы! – гневно откликнулся Иванов. – Не то слово, Саша! Восстание, и к тому же, как можно скорее: по первому же сигналу из Петрограда!

– Но ведь они же стягивают войска! За ними огромная армейская сила! А у нас? Красная гвардия, авиапарк, воронежская дружина – и всё.

Они уже шли назад – чтобы обо всем увиденном рассказать товарищам, и, когда вошли в подворотню, Тарногродский сказал:

– Значит, нам тоже нужно стягивать вооруженную силу. Войска.

– Войска? Откуда? С фронта?

– С фронта далеко, да и Савинков не даст. Нужно ближе, хотя бы вот из Винницы.

– Пятнадцатый полк? – сразу же спросила Бош.

– Пятнадцатый.

Бош схватила за руку Тарногродского:

– Коля, это идея! А они пойдут?

Пятнадцатый резервный полк, стоявший в Виннице, располагал пятнадцатью тысячами штыков: его должны были разворачивать в дивизию, но ставка задержала переформирование, так как полк отказывался идти на позицию, подняв лозунг «Долой войну!», и поддерживал Винницкий большевизированный совет.

Тарногродский ответил Бош:

– Надо, чтобы пошли. Должны пойти… Но нужно с ними поговорить – это же не пятнадцать душ, а пятнадцать тысяч. И не пролетариев, а… крестьян… Говорить необходимо не только с солдатским комитетом, который, конечно, будет «за», а со всей массой бойцов…

– Коля! – заволновалась Бош. – Мы, областком, сделаем это. Я поеду с тобой. Завтра же! Нет, еще сегодня!..

Когда они возвратились в тесную комнатку профсоюза портных, на заседании комитета уже установился кое–какой порядок. Говорил Иван Федорович Смирнов. Он доказывал, что восстание только тогда будет иметь успех, когда вооруженное выступление будет сочетаться и с всеобщей забастовкой. Смирнова слушали внимательно. Забастовки – особенно всеобщая забастовка – это был «конек» Ивана Федоровича, и в этом вопросе его авторитет был неопровержим. К тому же необходимость всеобщей забастовки в поддержку восстания всем была очевидна.

Что же касается самого восстания, то стягивание войск контрреволюционным штабом было убедительнейшим аргументом для многих, даже для осмотрительных приверженцев пятаковского большинства в комитете. Впрочем, сам Пятаков продолжал доказывать, что раз вооруженные силы в городе увеличиваются, а силы для восстания остаются такие же, то, естественно, шансы на успех только уменьшаются. Следовательно…

– Осторожность! Осмотрительность! Выдержка! – призывал Пятаков. – Мы можем дать нашим организациям и заводам только одно указание: будьте готовы!

– Готовы к чему? – снова вырвался Примаков.

–На случай выступления контрреволюционных войск штаба.

– И только?

– И… к восстанию, если, конечно, в Питере восстание состоится и… будет иметь успех.

Тут снова поднялся невероятный шум. Арсенальцы – Иванов, Фиалек – требовали не ограничиваться ожиданием успеха в Петрограде, а способствовать ему, то есть поднимать восстание одновременно с Петроградом! Представители военных – Литвин–Седой и делегат воронежцев – горячо поддерживали арсенальцев.

Леонид Пятаков, который в городском комитете отвечал за Красную гвардию и большевизированные части гарнизона, принялся перечислять, какие именно военные подразделения наверняка поддержат восстание: артиллеристы, понтонеры, связисты, ополченцы воронежских дружин. Все эти части, по заверению Леонида, уже давно, еще с момента корниловского путча, требуют вооруженного выступления, и нет больше сил сдерживать их горячность.

– Они спрашивают меня, – горячился Леонид, – что делать? И вот уже полтора месяца я говорю им: «Будьте готовы». Но теперь, когда известна установка Шестого съезда партии, это уже для них не ответ! Что я скажу им завтра? Снова – «будьте готовы»? Да они прогонят меня в шею, отшатнутся от нас и выступят сами либо с анархистами, либо с левами эсерами – и такое сепаратное восстание в самом деле будет катастрофой и в деле захвата власти и для… партии…

Но горячая речь Леонида не изменила настроения большинства комитета.

– Но ведь за нами всего лишь кучка! Мы не имеем достаточно сил, и мы должны ждать! – резюмировал Пятаков Юрий.

Тогда Тарногродский и Бош сообщили, что областком поднимет в Виннице 15–й полк – на помощь Киеву.

– Это еше вилами по воде писано! – саркастически откликнулся Пятаков. – Армия разложена! Ориентироваться нужно на пролетариат, а не на солдат. Еще не известно, согласится ли пойти ваш Пятнадцатый полк…

– Армия разложена для войны! – закричали военные представители, и Леонид Пятаков с ними. – А для выступления против Временного правительства, продолжающего войну, армия – это реальная сила!

– А Пятнадцатый полк большевизирован! – настаивал Тарногродский. – Именно побаиваясь его силы, у нас в Виннице и притихли меньшевики, да и Национальная рада не выступает активно против Совета. Именно благодаря Пятнадцатому полку в Виннице всем руководит сейчас большевизированный Совет!

– Вот видишь, – тотчас же подхватил и укоризненно посмотрел на Тарногродского Пятаков, – а ты хочешь этот полк забрать из твоей Винницы! Да ведь тогда меньшевики и эсеры в Виннице воспользуются этим и дадут по шее вашему большевизированному Совету! – Аргумент понравился ему самому, и он закончил уже в категорической форме: – Тришкин кафтан! Осуществлять мировую революцию по методу «тришкина кафтана» это и есть вонзить нож в спину и в сердце революции! – Пятаков победоносно сверкнул очками на Картвелишвили, возвращая ему с лихвой его же обвинение, совершенно удовлетворенный своим ораторским мастерством дискуссионера. И мы не имеем права жертвовать Винницей, – совсем уж елейным тоном адресовался он к председателю Винницкого совета Тарногродскому. – Твоя Винница – это же центр Юго–Западного фронта!

Словом, постановление Киевского комитета большинством голосов – снова большинством! – приняли в таком духе: быть готовыми к выступлению, но первыми не выступать; пойти на восстание только в том случае, если войска контрреволюционного штаба ударят по силам революции; не нападать, а ожидать нападения.

Расходились возбужденные, но хмурые, не все сразу, а группами – все–таки военное положение, на улицах патрулируют солдаты штаба: конспирация!

Сначала пошли военные представители. Потом двинулись арсенальцы и областкомовцы. Последними – члены комитета. В помещении остался один Юрий Пятаков. Он должен был окончательно отредактировать постановление и оформить протокол. Пятаков никогда не забывал подписать протокол и подписывал его непременно сразу же после заседания.

9

Бош вышла вместе с Тарногродским.

Была уже глубокая ночь. В маленьком дворике–колодце между флигелем и зданием гостиницы «Марсель» стояла тьма. Вверху сквозь мохнатые облака несмело пробивалась одна звездочка, но ее сразу же заволакивали черные полосы туч. Срывался дождь.

Бош и Тарногродский остановились, ожидая, пока арсенальцы пройдут в тоннель подворотни и исчезнут на бульваре.

– Так как же будет, товарищи? – спросила Бош, разыскав в темноте на ощупь руки Иванова и Фиалека. Она почувствовала, как Фиалек пожал плечами.

– Черт знает что такое! – буркнул Фиалек. – Мы не согласны. Bсе наши – уж это мы хорошо знаем – тоже не согласятся с таким решением…

Иванов понуро добавил:

– Боюсь, что придется… самим…

– Как – самим?

– А вот так! Ждать, чтобы на тебя напали, а затем восставать… для обороны – это же идиотизм! И это заранее обречь восстание на провал! Да именно в том случае, когда у тебя силы меньшие, ты и должен наступать первым! – Он почти крикнул это – и закашлялся.

– Тихо! Тихо! – остановили его сразу Бош и Фиалек. Бош спросила обеспокоенно:

– Ты снова кашляешь? И я видела, у тебя кровь на платке…

– Э! Просто малость простудился… – Понизив голос, Иванов закончил: – И вообще, раз партия зовет, то нужно не философствовать, а идти! И восставать нужно непременно всем вместе, в один день по всей стране! Только в этом – залог успеха!

– Мы, Винница, восстанем в один день и в один час с Петроградом! – глухо, но решительно произнес тихий Коля Тарногродский.

Это было сказано так, что все умолкли. Сказано было так, что – как сказано, так и будет! Но это была не торжественная клятва, а просто решение, окончательное и бесповоротное, желание и воля выполнить решение, когда желание и воля – одно неразрывное целое! Будет только так, что б там ни случилось.

Помолчал, Иванов повторил свои первые слова, но уже не понуро, а твердо:

– Вот потому и думаем: будем действовать сами, как только поступит приказ от ЦК. Пойдем – пускай и без согласия… комитета.

Он снова закашлялся.

В тоннеле стало чуть виднее: тени тех, что шли впереди, исчезли. Иванов и Фиалек двинулись в подворотню.

Бош положила руку Тарногродскому на плечо. Рука ее дрожала.

– Коля! Я еду с тобой… Да в Винницу же. Немедленно! Поезд когда?

Окошко флигеля приоткрылось, и оттуда послышался приглушенный голос Юрия Пятакова:

– Секретаря областкома товарищ Бош прошу задержаться на минутку! Евгения, ты еще не ушла?

– Сейчас. Иду!

– Поезд в шесть утра, – сказал Тарногродский. – Но, очевидно, Юрий еще будет уговаривать тебя и доказывать, что…

Я еду с тобой! – повторила Бош. – В шесть утра. Ты на вокзал? Жди меня в зале третьего класса.

– Но ведь тебе, видимо, нужно еще забежать домой, предупредить дочерей, а уже около четырех.

Бош ответила не ему, а своим мыслям:

– Если сам Киев не хочет о себе позаботиться, то мы, область, должны позаботиться о Киеве. И прийти ему на помощь в самую трудную минуту… Я долго не задержусь, Коля. Жди где–нибудь поближе к буфету: мы выпьем еще по стакану чаю на дорогу. Чай можешь сразу заказать… Иди.

10

Теперь они остались только вдвоем, Бош и Пятаков, и разговор между ними предстоял серьезный.

– Садись, Евгения, – ласково молвил Пятаков, когда Бош притворила за собой дверь. Он склонился над бумагами, разложенными на столе над протоколом только что закончившегося заседания.

– У тебя есть ко мне дело?

– Я вообще хочу поговорить с тобой, Евгения, – Пятаков отодвинул в сторону законченный и подписанный протокол.

Евгения Богдановна села на кушетку в углу. Да, ей тоже нужно было поговорить с Пятаковым. Возможно, окончательно. Пятаков молчал, шевеля бровями над дужкой пенсне и подергивая кончик бородки. Характерная мимика Юрия – некогда такая… милая ее сердцу.

– О чем же мы будем говорить? – холодно спросила Евгения Богдановна.

Пятаков помолчал еще минутку. Теперь он подергивал кончики усов. Тоже характерный жест Пятакова, когда он готовился к разговору длинному и важному.

– Что–то у нас с тобой не ладится… Евгения.

– Да, не ладится.

– По многим вопросам мы с тобой придерживаемся противоположных взглядов.

– Абсолютно по всем.

Пятаков поднял бровь, она шевельнулась высоко на лбу, затем вдруг упала вниз, на дужку пенсне.

– О чем бы ни зашла речь, ты всегда выступаешь против меня.

– Против.

Они помолчали.

– Ну? – промолвила Бош.

– Я думаю, – сказал Пятаков, – так дальше не должно быть.

– Да, – сразу же согласилась Бош, – так не должно быть. Это только во вред партии во всех вопросах: нет единодушия между комитетом и областкомом!

– Я не об этом, Евгения, – мягко сказал Пятаков, – я о…

– А я об этом! И только об этом! – Бош вспыхнула. – И если ты позвал меня сейчас, чтобы снова искать каких–либо компромиссов, то ты ошибся. Заявляю: областком твердо стоит на своих позициях, и не сойдет с них!

– Я не о партии… – снова ласково начал Пятаков.

– А я о партии! – снова вскрикнула Евгения Богдановна. – И ты, Юрий, должен серьезно подумать о том, что все время думаешь не так, как вся партия!

– Партия не думает, думают люди, которые состоят в партии, – криво улыбнулся Пятаков. – Я думаю так – ты, к сожалению, иначе. А областком под твоим влиянием…

– Областком – орган партии!

– Комитет – тоже орган партии, и меня поддерживает большинство!

– Большинство в комитете, которое представляет меньшинство в партии!

– Hy, знаешь!..

– Ты – старейший член партии в нашей организации! Тебя слушают и вслед за тобой действуют ошибочно! И если бы ты обладал хотя бы капелькой чувства самокритицизма и посмотрел бы на себя со стороны, ты бы уразумел: ты щедр на громкие революционные фразы – о мировой революции и тому подобном, – и за этими фразами идут горячие, но… неразумные головы!

Пятаков хотел прервать, но Бош продолжала говорить:

– А кто не идет на фразу, того ты просто подавляешь своим… авторитетом, а то и… административным нажимом!

– Ну, знаешь! – вскипел Пятаков. – И это говоришь ты, которая узурпировала власть в областкоме!

– Неправда! Позиции областкома поддерживают массы! Tы сегодня мог убедиться в этом: арсенальцы, военные делегаты – разве они не представляют наши массы?

– Массы надо вести, – поучающе сказал Пятаков, – а не… идти за ними, позади них!

– Еще одна фраза! – с болью вскрикнула Бош. – Массы нужно вести и идти всем вместе с ними и впереди, а не против них.

– А это не фраза? – ехидно улыбнулся Пятаков.

Бош бросила в сторону бумажку, которую она все время комкала в руке, поднялась и тут же снова села.

– Знаешь, – сказала она, – давай прекратим! Ибо это только пикировка. И пользы от нее не будет никакой.

– Согласен! – сразу откликнулся Пятаков и добавил снова ласково, почти нежно: – Я и позвал тебя вовсе не для спора, a, наоборот, чтобы… найти общий язык. Восстановить, наконец, наши нормальные, человеческие отношения.

Бош молчала.

– Евгения! У нас так много связано в жизни! У нас так много общего! Боже! Иркутская тюрьма! Качуг! Снега Усолья! А побег через тайгу… Помнишь, как мы добрались до Владивостока и сели на пароход?

– Помню… – глухо отозвалась Бош.

Снега Усолья забелели перед ее мысленным взором. Там, в тех снегах, заалел теплый цветочек… чувства. А потом цвет воспоминаний сменился на зеленый: зеленая–зеленая тайга, – короткое, горячее лето в Качуге. И снова морозы, снега, зима. И одиночество. И больные дети. Ссыльные младенцы. И вторая одинокая душа в изгнании. Две души, два тела в пустыне одиночества, тоски и страданий…

– А помнишь, – мечтательно говорил Пятаков, – лунные ночи в Японии, – какая красота! И тепло: ни мороза, ни снега! – Он счастливо засмеялся. – А потом Америка, Нью–Йорк, снова океан, Европа, Швейцария, Женева… И снова ночи над Женевским озером – тоже красота!