Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 62 страниц)

Подкатили еще. И стрельнули.

Так, квартал за кварталом – опять те же самые, которые только третьего дня пришлось отдать. – Боженко продвигался вперед, к Владимирскому базару: стрельнет картечью, потарахтит немного из пулемета, пощелкает винтовками – и дальше, за угол, еще один квартал. Наконец и Васильковская! Тут уже надо было действовать осмотрительнее и бить только из укрытия: гайдамаки и «вильные козаки» были и справа и слева. Василий Назарович приказал закатить пушечку в вестибюль синематографа «Феро», двери и окна высадить к чертям собачьим, жерло орудия выставил из–за щита с анонсом «Спешите видеть! Гвоздь сезона! Завтра «Сильный человек», по роману Пшибышевского! Режиссер Мейерхольд, в главных ролях Жданова и Хохлов!» и открыл пальбу налево и направо.

Черноморцы и балтийцы снова сомкнулись.

А «Свобода или смерть!» от вокзала гвоздила и гвоздила.

В орудийной башне бронепоезда уже сидел и корректировщик – из железнодорожников – «движенцев»: его матросы–артиллеристы раздобыли, чтоб указывал, куда стрелять, а куда не стоит. Решили так: по домам, где люди живут, не целить, наводку делать только по учреждениям Центральной рады. Попали на Банковую – в генеральный секретариат военных дел, попали в генеральный внутренних – на Фундуклеевской, иностранных дел – на Терещенковской…

– Сколько тут у вас еще к черту лысому этих генеральных? – ругался канонир. – Так и снарядов не хватит!

– А вон там, – показал рукой корректировщик–железнодорожник, – между Никольско–Ботанической и Караваевской…

– Где, где?

– Ближе к университету, каменный дом, видишь?

– Который, который? Тут же их до дьявола! Никакого горизонта!..

– Ну, ближе вон того большого сада, Ботанического, на фоне веток как раз торчит, в два этажа, – видишь?

– Не вижу! Все они в два этажа…

– Да тот, что чуть левее пожарной каланчи!

– Ага–a! Вижу! Ну и что?

– Самого председателя Центральной рады домишко! Перед войной он себе на Бибиковском новый поставил, пятиэтажный, сто тысяч, говорят, всадил! Теперь на квартирную плату и проживает себе в том особнячке старичок, профессор Грушевский…

– Сам Грушевский?! – канонир торопливо завертел сектор, направляя жерло пушки. – Тот самый Грушевский?

– Да, Грушевский! Усадьба Грушевских. Там еще два или три флигеля – двухэтажный, одноэтажный…

Бум!.. Бум!..

Со второго выстрела снаряд с бронепоезда «Слава Украине!», переименованного теперь в «Свобода или смерть!», угодил в крышу дома профессора Грушевского.

Канонир открывал другой ящик – снаряды с синими головками.

– Я ему, суке, еще и огонька подкину!

Канонир загнал в магазин зажигательный снаряд и дал еще один выстрел по дому Грушевского.

Дым клубами завихрился над усадьбой. Дом Грушевского запылал…

А в окопах Царского сада засели сечевики, «черные гайдамаки» и «вильные козаки». Они отстреливались от красногвардейцев, рвавшихся по откосу от Аскольдовой могилы. Окопы шли в три ряда: по верху, над «Шато де флер», и слева над кручей до самого Купеческого. Это были окопы на совесть, старые, выкопанные еще в октябрьские дни: здесь тогда сидели «ударники» и юнкера, защищая штаб генерала Квецинского и власть Временного правительства. И на них наступали арсенальцы. А Петлюра в то время сидел в кабинете генерала Квецинского и соображал: откуда ветер дует и к которой из сторон ему приклониться? Арсенальцы умирали в рукопашном бою, гибли и «ударники» да юнкера в окопах Царского сада, а Петлюра сидел, ерзал на стуле и раздумывал, и примерялся…

Примерялся, прикидывал, раздумывал он и сейчас – только на этот раз в «Шато», именно там, где находился тогда боевой штаб всероссийской контрреволюции.

Куда податься?.. Податься было некуда!.. А мечты и вожделения?.. Ведь такие рисовались розовые перспективы… Полководец… глава правительства, первый человек в государстве… Сын кабыштанского возчика и пономаря – Наполеон!.. Хвост собачий, а не Наполеон…

Сотник Мельник доложил:

– Пане атаман, на угол Крещатика и Бибиковского вышли матросы. Рвутся к Центральной раде… А там ведь – сам пан Грушевский, члены парламента, секретари… Если двинемся туда всеми силами и ляжем костьми…

– К дьяволу! – завопил Петлюра. – Не хочу костьми!.. Должны пробиваться, чтоб сохранить армию, чтоб…

– Тогда, – сказал Мельник, – единый путь: горою над Подолом – по Трехсвятительской, Житомирской, Львовской и Дегтяревской на Берестейское шоссе… Пане атаман, единый путь – на Галичину: войско его преосвященства митрополита и принца Василия Габсбурга вот–вот выйдет с Галичины нам на помощь…

Стрельба с Козловки приближалась. Красногвардейцы уже взобрались на гору, даже вырвались на ажурный мостик между Купеческим и Царским садом и оттуда бросали гранаты прямо в цветники «Шато». Счастье, что до самого борделя «Шато» рукой не докинуть…

– На Брест–Литовское шоссе! – скомандовал Петлюра. – Приказываю: отступление! Ненька Украина видит меня и… простит… – Симон Васильевич не мог, чтоб напоследок не заложить еще раз по–наполеоновски руку за борт френча. – Сечевики, национальная гвардия, вперед! Черным гайдамакам прикрывать арьергард! И чтобы легли костьми!..

– Слушаю, пане атаман! Панна хорунжая, подготовьте диспозицию отступления по Бересейскому шоссе.

4

На подступах к Брест–Литовскому шоссе – чтобы выйти к железной дороге и отрезать войскам Петлюры путь на запад, к границе, – «червонцам» Примакова угрожали довольно крупные силы врага: вдесятеро больше! Слева, в гарнизонных казармах, стояла украинизированная школа прапорщиков, полторы тысячи человек, справа, в Луцких казармах, – Георгиевский полк, тоже свыше тысячи штыков.

Примаков, с ходу врубаясь в город, прорвался за Покровский монастырь, на Дикое поле и теперь сидел в большой лукьяновской чайной общества трезвости: необходимо было передохнуть, дать коням сена, да и казакам – погрызть сухаря. Вот в «чайной трезвости» и разместился примаковский штаб.

Конники шутили:

– До трезвости довоевались, а когда же будет – по чарке?

– Подождите, подождите, хлопцы, – улыбался и хитро щурил широкие серые глаза Виталий, – наложим по затылку раде, тогда и к чарке приложимся…

Примаков шутил, а на душе – досада, кошки скребут. Недаром старые люди, еще в родных Шуманах, любили приговаривать: «Поначалу надо думать, каков будет конец!..» Врубился в самое сердце, а дальше что?.. С двумя сотнями конников вырвался вон куда – теперь одна сотня чай допивает, вторая заставой стоит под трамвайным парком и вдоль Канавы… С кем же – и чем – пробиваться дальше?

Примаков грустно раздумывал: впереди, прямо в лоб, Лукьяновская тюрьма… Поколения революционеров кончали здесь свою славную жизнь на виселице. Другие, которым повезло и которые остались в живых, – все киевские большевики, что борются сейчас на баррикадах, – тоже покормили тут злых тюремных клопов. Здесь каких–нибудь три года назад начинал и Виталий свой жизненный университет – обычный путь большевика–революционера: допросы с «пристрастием» в «профилактории», изолятор для каторжан, без воды, на одних селедках, шесть суток голодовки протеста, этап до Красноярска, Канск, Шелаево, Абакан… Виталий даже с некоторым чувством поглядывал на мрачные красные стены «тюремного замка»: прямо тебе «альма–матер», ей–богу!.. И теперь, можно не сомневаться, за этими стенами и решетками томятся, сохнут сотни, а может, и тысячи киевских пролетариев… Разбить тюрьму, освободить заключенных – вот и пополнение! Вот и бойцы – только подавай оружие!.. Но стоит ему двинуться на тюрьму, петлюровские юнкера слева и георгиевцы справа зажмут его в клещи – и… каюк…

Примаков допил остатки кипятку из чашки, встав во весь рост, крепкий, статный, живой, сероглазый, грохнул кулаком по столу – даже чашка подскочила – и приказал:

– Поднять белый флаг!..

Тимофей Гречка, унтер, казаки, окружавшие командира, все остолбенели:

– Примачок! Да ты… ума решился? «Зварьював», как говорят галичане?..

– Белый флаг поднять, говорю! – прикрикнул Примаков, но при этом – вовсе не грозно – подмигнул серым глазом.

Бойцы облегченно вздохнули и заговорили все наперебой:

– На понт, значит? – первым догадался Гречка. – Заманить?

– Военная хитрость? – дошло и до унтера. – Была такая штука однажды и у нас в Карпатах, при генерале Брусилове.

– Нет, хлопцы, – ответил Виталий. – заманивать не будем, но ведь военная хитрость – дело боевое. Разыграем мы с ними сейчас комедию… Театр!

– Что? Что? – не поняли бойцы.

– Ну, спектакль такой – может, видели «Наталку–Полтавку» или там… «Запорожец за Дунаем»? Сейчас устроим репетицию…

Вскоре к заставам юнкеров, слева, и георгиевцам, справа, выехали конные парламентеры с белыми флажками. Парламентеры предложили георгиевцам и юнкерам: выслать своих парламентеров в чайную общества трезвости, чтобы там трезво, вместе – и нападению и обороне, потому что толком и не разберешь, кто сейчас нападение, а кто оборона, – обмозговать, что делать и как дальше жить.

Командование и георгиевцев и юнкеров охотно согласилось: силы врага были им неизвестны – видно, немалые, если даже сюда добрались; сил обороны Центральной рады они тоже не знали, а артиллерийскую канонаду с Днепра и пулеметный бой в центре города они своими ушами слышали. Парламентерами явились: сам полковой командир георгиевцев и сам начальник школы юнкеров.

Примаков принял гостей в чайной, на столе дымились чашки с кипятком.

– Садитесь, угощайтесь, господа–товарищи, – радушно приглашал он, – попьем горяченького и подумаем, как дальше быть? По правде говоря, жалко мне, господа–товарищи: проливаем народную кровь, столько за вами людей, молодых и хороших, им бы еще жить да жить, а тут…

При этих словах дверь из сеней распахнулась, вбежал казак – с нагайкой в руке, прямо с коня, вытянулся и отрапортовал:

– Докладываю, атаман: Второй конный полк прибыл с переправы! Где прикажете расквартировать?

Примаков побарабанил пальцами по горячей чашке, задумчиво посмотрел на план города Киева, лежавший перед ним на столе.

– Вот здесь, – сказал он, – на Куреневке… Ближе не надо, – добавил он, – потому что тут еще… может, будет горячо, а хлопцы пускай передохнут – и сами управимся…

Посланец сделал «кругом», щелкнул каблуками, исчез.

Командир георгиевцев и начальник школы переглянулись: еще конный полк прибыл! Ого! И вводить его в бой не собирается, ставит на отдых…

– Так вот, дорогие господа–товарищи, – снова начал Примаков, – говорю: жалко нам молодую народную кровь проливать. Потому–то…

Дверь снова распахнулась, и влетел еще посланец:

– Докладываю, товарищ командир бригады: Отдельный артдивизион прибыл!.. Где прикажете ставить батареи?

Примаков зверем глянул на казака, разъярился:

– Ты что ж это, сукин сын, не видишь, что… с парламентерами… противника беседую?! Какие такие могут быть разговоры о… дислокации? Дисциплины не знаешь!

– Виноват, товарищ командир бригады…

– После выполнения приказа – трое суток ареста!

Посланец вытянулся.

Начальник полутора тысяч юнкеров искоса глянул на командира тысячи георгиевских кавалеров: видели, какая дисциплина? В наше… гм, революционное время – тянутся, отдают честь, гауптвахта… За десять дней восстания они уже успели забыть о таких вещах: теперь прикрикнешь на одного бойца, а боишься, что весь полк… восстанет.

Но взгляда командира полка георгиевцев начальник школы юнкеров не встретил: командир полка георгиевцев следил за… пальцем Примакова – палец Примакова бродил по плану города.

– Начальник штаба!

К Примакову кинулись сразу и Гречка и унтер: впопыхах они перепутали, кто же из них начальник штаба, а кто адъютант.

Примаков любезно улыбнулся парламентерам и сказал:

– Уж извините, война есть война! Вынужден…

Он поманил поближе к себе посланца, Гречку и унтера, а план, подняв уголок, заслонил от парламентеров – чтобы, мол, не увидели, – ткнул пальцем в три места: тут, вот тут и вот тут…

Три батареи! Не надо быть большим военным специалистом, чтобы это понять… Командир полка хорошо знал план Киева, особенно здесь, в местах расположения его части: тоже мог бы тыкать в него пальцем, закрыв глаза. Ему сразу представилось: одна батарея над обрывом Кмитова яра, другая – у Спортивного поля, третья – на горке в начале Дмитриевской… Гм, так бы и сам он расставил батареи, если б ему пришлось громить казармы, в которых стоял сейчас… его полк.

Примаков прошептал на ухо своим подначальным:

– Эта – по юнкерам… Эта – по георгиевцам… А эта – в стык…

Но он говорил на ухо сразу троим – и шепот, естественно, долетел до четвертого и пятого – через стол. Командир полка и начальник школы юнкеров переглянулись: может, и правда, не стоит… губить две с половиной тысячи молодых жизней, находящихся… гм, гм… на их ответственности…

Примаков отпустил посланца, дал знак Гречке и унтеру, чтоб отошли, и любезно улыбнулся собеседникам:

– Прошу прощения.

Гайдамацкие командиры смотрели в стол, хмурились.

Вбежал и третий посланец:

– Докладываю: пехота заходит с… – он взглянул на чужих людей и отлично разыграл смекалистого парня – славный вышел бы из него артист, – заходит с указанных вами направлений в тыл, товарищ командир бригады!

– Пускай займут рубежи, – небрежно махнул рукой Примаков, – и ждут моего приказа…

Командир полка встал.

– Господин командир бригады, – учтиво обратился полковник к Примакову, – собственно, полк уполномочил меня уведомить вас, что… если ваши части не выкажут… агрессивных намерений относительно нас, то полк… согласен держать нейтралитет в ходе дальнейших событий.

– Разумно, разумно, – одобрил Примаков. – Конечно, вам отвечать… гм, гм… за жизнь ваших солдат, перед своей совестью, перед историей…

Примаков взглянул на начальника школы. Начальник школы сидел, уставившись на собственные сапоги, бледный. Итак, он остается один. То есть не один – с ним полторы тысячи юношей, но…

Не дождавшись ответа, Примаков пожал плечами:

– Как знаете, как знаете… Адъютант!

Гречка и унтер снова метнулись было оба, так и не разобравшись, кто же из них адъютант, но матрос оказался проворней и уже вытянулся перед командиром.

– Диспозиция номер два, – небрежно обронил Примаков.

– Будет исполнено, товарищ комбриг!

Примаков посмотрел на ручные часы:

– A через пятнадцать минут после этого… проверьте, пожалуйста, время: сейчас три часа двенадцать минут…

Гречка поглядел себе в рукав: часов у него сроду не было, и, вообще, роль адъютанта должен был исполнять унтер, обладатель часов «дукс», огромной луковицы с крышкой, которые на любого должны были произвести впечатление. Примаков метнул на Тимофея гневный взгляд. Этот взгляд, не предусмотренный сценарием, заметил и начальник школы юнкеров и мог его истолковать как угодно. Примаков закончил:

– Через пятнадцать минут после этого… диспозиция номер… – Он задумался. – Знаете, давайте сразу – диспозицию номер семь! А? – Он весело засмеялся, даже махнул рукой: где, мол, наше не пропадало! А собеседникам подмигнул.

Правда, в этом подмигивании сквозило и чисто человеческое сочувствие, жалость, даже скорбь… Гречка вытянулся и гаркнул:

– Будет исполнено, товарищ комбриг! Матери их из ста двадцати орудий!

Эта реплика также не была предусмотрена сценарием – типичная «отсебятина», которая всегда только портит спектакль: ну где ж это видано, чтобы адъютанты отпускали такие моряцкие выкрутасы! Но реплика произвела особенно сильное впечатление, как зачастую самодеятельная импровизация народных талантов. Начальник школы – полторы тысячи юнкеров – сказал:

– Разрешите передать ваше предложение… моему боевому составу?.. Через двадцать–тридцать минут я смогу дать… вам… наш ответ…

– Пожалуйста, пожалуйста, – пожав плечами, согласился Примаков.

Собственно, никаких предложений он еще не делал, но… что ж, собеседники были людьми… с тонкой интуицией и сами включились в импровизированный спектакль: воистину – театр «дель арте»!

Командиру полка Примаков еще сказал – это было подготовлено заранее:

– Господин–товарищ полковник, надеюсь, вы не будете возражать, если я пока прикажу… гм, вывести всех заключенных из «тюремного замка», который… гм, находится как раз между вашими казармами и нашим… расположением? Знаете, заключенные они – заключенные, однако же в случае боя стрелять прямо сквозь них… негуманно это как–то, знаете? Как вы думаете, а?

– Пожалуйста, пожалуйста. Действительно…

Парламентеры ушли: один – согласившись на нейтралитет, второй – советоваться со своими: то ли желая выиграть время, то ли просто поддержать… престиж.

Меж тем отворили ворота тюрьмы, и на волю хлынула толпа заключенных – полторы, две тысячи. Правда, винтовок у них было всего пятьдесят – те, что тут же отобрали у тюремной охраны. Но ведь впереди предстояли бои, и у каждого убитого врага можно отобрать винтовку, а то и пулемет.

Юнкера помитинговали двадцать минут и… оставив казармы, правда – с оружием в руках, направились поближе к центру города, где еще держалась Центральная рада и вообще можно было, так сказать, лучше проинформироваться: что делать, как быть дальше?

Поняв, что они, со своим нейтралитетом, отрезаны от города, георгиевцы – недолго и уговаривать пришлось! – согласили отдать «лишек» огневого припаса и кое–что из вооружения: сотню винтовок, полдюжины пулеметов.

Из заключенных Лукьяновской тюрьмы, тех, что помоложе и покрепче – двухнедельное пребывание в до отказа набитых камерах, дало себя знать, – сформировали батальон в три недоукомплектованных сотни. Впрочем, доукомплектоваться можно будет и позже – в боях.

Красные конники двинулись на Пушкинский парк. Чтобы Брест–Литовским шоссе выйти к железной дороге и перерезать артерии отступления противника.

И это было весьма своевременно: к Посту Волынскому как раз отходили остатки заслона Скоропадского – от Фастова на них наседали кексгольмцы из Второго гвардейского. Собственно, артерию отступления на запад, линию Киев – Фастов – Казатин – Бердичев, они уже оседлали.

Передовой отряд вел председатель солдатского комитета Демьян Нечипорук. Под Жулянами он принял бой на последних подступах к столице.

КОНЕЦ СЕМНАДЦАТОГО ГОДА

1

Центральная рада еще заседала.

Собственно, заседать было уже ни к чему. Но членам парламента некуда было деваться – кто проживал на Лукьяновке, кто на Подоле, а кто и в Липках, но и там уже хозяйничали матросы и красногвардейцы. В начале Бибиковского – между гостиницей «Палас», особняком Терещенко и Бессарабкой – бой длился без перерыва уже целые сутки: квартал шестнадцать раз переходил из рук в руки.

Впрочем, в порядке дня заседания стоял важнейший вопрос: Антанта не помогает – так не заключить ли союз с противником Антанты, австрийцами и немцами? Да и турками тоже: турки вон наплевали на перемирие и перешли в наступление на Кавказском фронте. Не попросить ли, чтоб австрийцы и немцы двинулись – в помощь – на Киев и вообще на Украину?.. Делегация УНР в Бресте уже подписала мир с «Четверным союзом»…

Грушевский председательствовал. Он стоял на председательском месте и почти не переставая, звонил в колокольчик: членов парламента хотя собралось и немного – какой уж там кворум! – но уж очень они нервничали. То срывались с места и кричали наперебой сразу в несколько голосов, то, наоборот, все сразу притихали, прислушивались к стрельбе, что приближалась и приближалась, – и ни единой души нельзя было вытащить для слова «в порядке обсуждения».

Как раз в такую заклятую паузу в зал вскочил какой–то казак из охраны и с порога заорал:

– Пане голова! Дом ваш горит!..

Члены парламента вскочили со своих мест, все как по команде:

– Горит! Где горит? Что горит? Пожар! Спасайся кто может!..

Но Михаил Сергеевич хорошо расслышал. Он швырнул колокольчик – жалобно брякнул в последний раз звонок председателя Центральной рады, ударившись о пол, и покатился куда–то под скамьи, так его и не нашли, – и уже бежал прямо по проходу между рядов к двери. Горит его собственный дом! Пожар! Караул!.. А который? Ведь домов у него в Киеве не один.

Из дверей зала заседаний Михаил Сергеевич кинулся по лестнице вниз, прямо к парадному ходу. Швейцар едва успел накинуть ему на плечи «николаевскую» – с пелериной – шубу на песцах. Бобровую «мономашку» только сунул в руки.

– Где?.. Который?..

– На Ботанической… господин председатель… где проживаете… Дым, огонь, ваше… превосходительство…

Грушевский бежал уже по улице. На Владимирской густо стояли казаки – и конные, и пешие. Охрана Центральной рады, последние боевые резервы, горстка в полтысячи – сукин сын Петлюра так и не подоспел, куда–то подался, говорят, верхом через Владимирскую горку… Гайдамаки и «вильные козаки» расступались – ведь бежит сам глава государства, пан профессор Грушевский!..

Грушевский стремглав – откуда у старика и силы взялись! – перебежал Бибиковский; слева гремели пулеметы – матросы уже в семнадцатый раз подходили к особняку Терещенко; справа, со стороны Галицкого базара, тоже стучали пулеметы – там наступал, господи твоя воля, батальон сербов и чехов из Славянского полка. Cepбы и чехи тоже перекинулись на сторону восставших и теперь воевали против правительства УНР… Профессор истории Грушевский гневно фыркал: твердили, толковали целый век – славянофилы, славянское братство, кирилло–мефодиевцы, Шевченко!.. Михаил Сергеевич проклял всех: и славянофилов и славянское братство, и Тараса Шевченко – ведь собственный же дом горит; может, как раз братья славяне – чехи и сербы – его и подожгли!..

Но до угла Караваевской, мимо университета святого Владимира – будь проклят и Владимир святой! – Михаил Сергеевич уже едва доковылял: сердце останавливалось, душила астма… Ноги у него подкашивались. До Тарасовской он насилу доплелся. Впрочем, уже недалеко – вот сейчас, сразу за домом, где проживала Леся Украинка… А! Будь проклята и Леся Украинка! Это они, они, Леся Украинка и Михайло Коцюбинский, вслед за своим патроном, Тарасом, посеяли в душах украинцев… смуту! Проклятое «классовое чувство»…

Боже мой, правда! Через забор сада баронессы фон Брадке, сразу за пожарной каланчой и Лыбедским полицейским участком, Михаил Сергеевич увидел клубы дыма – как раз там и стоял его дом… Безобразие, бесчинство! Рядом с полицейским участком! Куда только смотрит полиция? Ах, да… не полиция, а милиция Центральной рады!..

Снизу, от Жилянской, выйдя из–за дома, где жила когда–то Леся Украинка, двигалась навстречу Михаилу Сергеевичу кучка каких–то людей.

– Эй! Ради бога! Спасайте! Помогите! Мой дом горит!

Но у Михаила Сергеевича тут же отнялся язык: они шли с винтовками… Что за люди? С винтовками – бойцы? А какие бойцы, чьи? За Центральную или против Центральной?

Михаил Сергеевич – у него перехватывало дыханье – снова побежал. Проскочить за угол Ботанической раньше, чем они подойдут! Кто их знает, что за люди – с винтовками, но не в гайдамацкой форме…

Но с винтовками шли молодые хлопцы – человек двадцать, – и были они, разумеется, проворнее, чем пожилой профессор; они пересекли Ботаническую, прежде чем Грушевский успел завернуть за угол.

Кто такой?

Какой–то старичок ковыляет.

Отряд сорабмольцев «Третий Интернационал» вел Данила Брыль. Жилянская была уже наша. Красногвардейцы выдвинули вперед разведку – к Ботаническому, к университету. Красногвардейцы – соломенские, демиевские, боженковские, остатки арсенальцев – спешили на помощь матросам: зайти защитникам Центральной рады в тыл от университета и Бибиковского.

Грушевский шлепал посреди улицы – оттепель, слякоть, грязь! – и шел прямо на кучку юношей: останавливаться было уже поздно.

– Хлопцы! – крикнул кто–то из группы молодых красногвардейцев. – Чтобы мне пропасть – да это же сам профессор Грушевский! Борода!..

Цепочка юношей с винтовками остановилась: вот тебе и на! Неужто сам добродий Черномор?.. И правда, глядите, бородой так и метет!..

Грушевский поравнялся с ними – и хлопцы расступились. Они были ошарашены. Сам Грушевский! А что же с ним делать? Ведь председатель этой самой… Центральной… И так ковыляет… А Центральная же где?

Грушевский шел, и хлопцы, один за другим, давали дорогу: все ж таки профессор! Как–то, знаете, неловко… Да и вообще–то профессора – живого профессора – они собственными глазами видели впервые…

Грушевский прошел–проковылял, шлепая слишком большими калошами между двух шеренг вооруженных юношей. Двух шеренг украинских юношей… истории жизни которых профессор истории украинского народа так и не написал. Да и напишет ли?..

Данила спохватился, когда Грушевский уже прошел мимо. Вскинул винтовку на руку, щелкнул затвором. Схватились за винтовки и остальные.

Но Данила опустил винтовку и плюнул.

Плевок попал Грушевскому на полу николаевской шубы.

Данила сконфузился: тьфу, неудобно как вышло, плюнул старичку на пальто… Невежливо же, некрасиво, некультурно. А ведь он, Данила, не какой–нибудь хулиган с Печерска: сам уже отец, сына имеет, по имени Данилка…

Остальные хлопцы тоже плюнули – себе под ноги: Грушевский прошел мимо. Он уже перевел дух. И снова затрусил рысцой – завидел свое жилье, дым над крышей, языки пламени, рвущиеся из окон…

Данила стоял мрачный, гневный, злой на самого себя: а Харитон? А братья–арсенальцы? A еще сотни и тысячи погибших?.. Ведь малому Данилке надо жить и жить… Почему он опустил винтовку? Почему не застрелил этого…

– Догнать?..

Данила махнул рукой: ведь боевое задание, и он командир отряда!

– А ну! – крикнул Данила сердито. – Чего стали? Вперед, хлопцы! На Центральную! Чтобы и духу ее не осталось… Винтовки к бою!

Отряд сорабмольцев «Третий Интернационал» взял винтовки на руку и двинулся вверх, к университету, в бой.

2

Винниченко сидел в Святошине.

Дачка была небольшая, но уютная. Лучшего уголка для меланхолических настроений не сыскать…

В печке потрескивали смолистые поленья. Светила лампа под зеленым абажуром, на столе лежала бумага, девственно чистая и соблазнительная.

Рука Владимира Кирилловича сама потянулась к перу.

Но Владимир Кириллович сразу и отдернул руку. Такие события: люди умирают на баррикадах, льется кровь, бой – а он…

Но рука опять машинально взяла перо. Владимир Кириллович поймал себя на этом и отложил перо.

Борьба в душе – стыд и, с другой стороны, непреодолимое влечение – не утихала. А миссия? Миссия писателя, летописца, историографа, совести народной? В конце концов, кто он такой? Писатель или политик?..

Винниченко решительно обмакнул перо и, пока стыд не одолел, быстро написал первую строчку:

«Ночь с 25–го на 26–е января».

В комнате было тихо, совсем тихо. Только скрипела на дворе под порывами ветра незакрепленная ставня. Гудели высокие сосны густыми вершинами. Где то вдали – там, в Киеве – не переставая ухали орудийные выстрелы.

Совесть начала брать верх – господи боже мой, только представить себе, что там творится сейчас в городе! – и Владимир Кириллович снова отложил перо.

Ну, а если не напишет он, – кто же тогда напишет? Где еще найти такое счастливое сочетание: и государственный деятель, и литератор?.. Что ж, пусть так все и останется забытым для потомков?.. Записать – это ж его, литератора, прямая обязанность. Священная миссия… Да и чахнет он, право слово – чахнет! – без пера, бумаги и вот этих синих буковок–закорючек на белом фоне…

Поколебавшись еще немного, поборовшись с собой, Винниченко взял–таки перо и – скорее, единым духом! – настрочил три абзаца:

«Тишина монашьей кельи. Грохот пушек затихает. Слышно, как на крышу монотонно падает откуда–то капля. Сосны двумя траурными рядами выстроились перед окном, словно пред могилой, и скорбно покачивают игольчатыми головами.

Сегодня на Святошинском шоссе уже нет украинцев. Дворы, где они стояли, – пусты и хмуро молчат. Люди, проходя мимо, стараются не глядеть в ту сторону.

А в Киеве уже располагаются большевики. Бедная наймичка захотела в своем доме пожить хозяйкой. Несчастная нация, над которой так злобно и жестоко посмеялась история: не донесла сокровища, не хватило сил…»

Лирический запев ложился будто и неплохо… А дальше как? Не такое это простое дело – писать. Особенно – правду!

Винниченко перечитал написанное и остался недоволен. Чепуха! Что это означает – «украинцев нет»? А разве те, что ”проходят мимо и стараются не глядеть», – не украинцы? A кто же тогда нация, о которой идет речь в следующем абзаце? Эта самая наймичка? И над кем надсмеялась история? Чьи сокровища? У кого не хватило сил?.. Ведь это выходит, что он сам, наперед, уступает украинцев – русским, как каких–то «малороссов», отрекается вообще от самого «украинства»! Нет, так не годится!

Владимир Кириллович поспешно обмакнул перо в чернила и – тоже одним духом – дописал сразу четвертый абзац:

«И снова возникает вопрос: неужто мы, сами того не зная, не чувствуя, выступаем как контрреволюционеры? А что, если Народные Комиссары правы, ведя Россию, а с нею и Украину, к социальной революции?..

Винниченко в раздражении бросил перо – оно даже выстрелило синими брызгами на бумагу.

Выходит, что он сам, наперед, признает не только победу большевиков, но и то, что именно они и правы! Именно они, а не он, Владимир Винниченко – литератор, философ, лидер освобождения нации! За что ж тогда боролись – как говорят пылкие ораторы на докучливых митингах?

Винниченко прислушался к тишине в комнате. Ставня скрипела, капли все еще стучали по крыше, гудели сосны, а гул пушек словно… гм… опять немного приблизился. И, кажется, слышен пулемет…

Винниченко встал, подошел к окну, слегка отодвинул занавеску и выглянул на свет божий.

Свет божий был темен и непрогляден. Потому что ночь… Ночью так и полагается, чтобы ничего не было видно. В особенности… когда источник света позади. Правда, два ближних ряда сосен Святошинского бора можно разглядеть. Стройные и высокие. И покачивают игольчатыми головами. Тоска…

Тоскливо соснам, тоскливо и Винниченко. Подался в демиссию в такое время!.. Правда – если быть честным с собой, – это дает ему право… остаться чистым, в стороне, гм… умыть руки, как этот… Понтий Пилат, от всех дальнейших, неотвратимых событий… Но если уж быть честным с собой до конца, то это не что иное, как подлость. И трусость. Вот как! Если, конечно, быть честным – и с собой и с другими. Винниченко не сдержался и застонал. От душевной боли. Думаете, легко признаваться, что ты – подлец?

А впрочем, ведь… все минует: радость осуществленной мечты, смакование победы, слава, честь, а может быть, и бессмертие?!..

Словно отвечая на стон Винниченко, за стеной, за деревянной переборкой, тоже раздался стон – громкий, протяжный, болезненный.

Винниченко прикусил язык и тихонько, на цыпочках, вернулся к столу. Надо сидеть тихо! Не нарушать покой роженицы… За стеной, в соседней комнате, женщина должна родить. И очевидно, сегодня. Такая напасть! Не нашла более подходящего времени – рожать. Умная, опытная женщина никогда бы себе этого не позволила: зачинать и рожать ребенка в такое неверное революционное время. Но это же – глупая девчонка. Красотка, правда. И пикантная. Шулявочка. С русыми косами. Вот и случилось это, как случается, знаете, с молодыми, неразумными девушками. Преждевременное пробуждение плоти. Может быть, путалась с мальчишками. Может быть, какой–нибудь старый селадон совратил. А может быть, и пылкая, страстная – первая, непременно первая! – любовь…