Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 62 страниц)

Зизи встала и положила руку на плечо Драгомирцкого. От ее оголенных плечей пахнуло ароматом тела и духов. У Александра закружилась голова, – скорее начать танец, чтобы не упасть!

– Пойдем? – прохрипел Драгомирецкий, опаляя своим дыханием декольте.

Зизи посмотрела на него сверху вниз:

– Тер каждый раз дает мне триста…

– Пятьсот! – прохрипел Александр.

Это было все, что он имел, но не важно: до конца месяца как–нибудь прокормится подле отца с Маринкой. А за коньяк заплатит Петров – все равно ему некуда девать деньги: пьет мало, не курит, не нюхает, а девушек стесняется…

У Зизи тоже затрепетали ноздри:

– Тогда идите в мужской туалет и выходите на ту сторону, в коридор. Я тоже пройду в дамскую… По коридору налево, комната номер четыре. Но – только пять минут! Смотрите!

Она мило улыбнулась, проплывая мимо столика своего пятнадцатилетнего босса, поблагодарила кавалера и направилась в дамский туалет.

Драгомирецкий отвесил Тере–щенку чопорный поклон и двинулся к мужской уборной. Он спешил – ведь только пять минут, сто рублей за минуту! – но по дороге еще пришлось галантно раскланиваться с дамой в военном френче, сидевшей в одиночестве за столом у буфета.

У буфета в одиночестве сидела София Галечко. В «Аполло» она была постоянным гостем, и ее хорошо знали все: покончив с делами в Центральной раде, она непременно заглядывала сюда – выпить кофе с ликером и взглянуть на девчонок. И всегда сидела за столиком только одна: круг посетителей шантана ее глубоко презирал за, то, что она нагло позволяла себе изъясняться на мужицком диалекте; к тому же господа офицеры, несмотря на то что «штучка» была, в самом деле, неземной красоты, воспринимали как тягчайшее личное оскорбление мундир вражеской, австрийской, армии на ее плечах; да и сама панна София пренебрегала мужским полом, будучи убежденной приверженицей традиций амазонок с острова Лесбос.

Прелести рыжей Зизи волновали панну Софию, и она взглядом, исполненным черной ревности, поглядывала на молодого Терещенко и поручика Драгомирецкого. Чернобровую панну Софию рыжие девушки особенно беспокоили.

Перед хорунжессой Галчко рядом с чашечкой черного кофе и рюмкой ликера лежал узкий томик стихов поэта Олеся «С печалью радость обнялась», раскрытый на стихотворении «В полночь астры в саду расцвели». Галечко высокомерно кивнула поручику на его почтительный, но не без иронии поклон – ведь был это тот самый русский офицер, который приходил когда–то арестовывать ее патрон а – святого пастыря душ отца Андрея графа Шептицкого! – отвела ревнивый взгляд от ненавистной физиономии Терещенко и опустила глаза нa страницы томика стихов. Перед взором ее все плыла и плыла розовая спинка рыжей Зизи. Галечко читала:

…і вгледіли айстри, що вкола – тюрма…

і вгледіли айстри, що жити дарма, —

Схилились і вмерли… і тут, як на смiх,

Засияло сонце над трупами їх!

Панна София грустно задумалась: а я? Астра ли я? То правда – вокруг тюрьма. То правда – жизнь ерунда. Консеквентно…

Радость с печалью, и правда, тесно – словно два тела – сплетались в душе панны Софии. Разве не радость? Сбываются мечты – в Центральной раде уже подготовлен проект текста нового «универсала»: если Временное правительство и на этот раз не пойдет на уступки, Центральная рада объявит Украину самостийной, от России отделенной державой. И святой отец через тайных посланцев передавал: «синие» и «серые» уже готовы двинуться с боем впереди наступающих австрийцев и немцев на Украину. Солнце таки засияет, прошу вас, мои панове, – то правда! Но… не придется ли сложить голову, пока оно там засияет? Ведь вон какой тарарам, прошу вас, подняли эти дьявольские большевики в Петрограде! Не дойдет ли дело до боевых действий и тут, на Украине? Кому ж тогда и гибнуть в первую очередь, как не первым героям – борцам за самостийную Украину? А панна София, само собой разумеется, в числе первых!

Разве же допустимо и разумно, прошу вас, придерживаться такой политики – ни нашим, ни вашим, – какую, прошу вас, ведет пан презес?.. О, панна София, кажется, начинает разочаровываться в своем академическом и политическом шефе, папе добродии Грушевском. Он же, прошу вас, всем мажет уста медом и каждому под ноги смолу льет! Подлизывается к кацапу Керенскому, но и с жидом Троцким не рвет!.. Разве не грустно это для щирых самостийников?.. А пан добродий Винниченко, разве он лучше? Подумать только! Обхаживает Совет депутатов и большевиков! Захотелось, видите ли, ему впрячься в «пролетарское» ярмо! Громами мечет на украинскую национальную элиту только потому, что она, видите ли, прошу вас, буржуазия!.. Разве не полонит душу печаль?.. Нет, один только пан Петлюра, как полагала панна София, держался с достоинством, как и надлежит великому политику: пока презес подлаживается к Керенскому, а субпрезес заигрывает с Пятаковым, пан главный атаман, не говоря им обоим ни слова, тайно стягивает к Киеву украинское воинство: корпус Скоропадского из Белой Церкви, корпус Мандрики из Летичева, «вольных казаков» Тютюнника из Золотоноши, «усусов» Коновальца и Мельника… Вот это правильно, вот это мудрая стратегия, прошу вас!

Но на эстраде появились шесть девушек в одних газовых юбочках, без трико и начали танцевать кек–уок, подпевая: «Смотрите здесь, смотрите там», – и панна София начала внимательно их разглядывать: которую из них пригласить?

3

За соседним столиком сидели двое представителей иностранных держав: французский полковник Бонжур и английский консул Багге. Перед ними стояла бутылка выдержанного бордо «Мазе Франсуа». Полковник Бонжур был подтянут, сосредоточен, встревожен. Мистер Багге, как всегда, ласков и доброжелателен. Полковник Бонжур хмурился, кусал тонкие губы, нервно подергивал ус. Мистер Багге, кругленький, розовенький, сложил ручки на животе и мирно вертел пальцем вокруг пальца; глазки его излучали христианскую доброту и желали всем окружающим добра и счастья на земле, а на небе – рая. Одним глазом преподобный Багге – он не был ни пастором, ни миссионером, но к его смиренному благообразию подходило именно «преподобие» – поглядывал, правда одним уголком глаза, на Софию Галечко. Обольстительная хорунжесса очаровала его. Кра–сивое лицо, томный взгляд, стройная фигура и – строгий мужской френч, даже без выреза! Что ни говорите, а выглядело это… пикантно. Мистер Багге с грустью – выражение грусти никак не шло его добродушной физиономии – думал о свой жене в номере гостиницы «Континенталь»: сухопарая, рыжая, зубастая дочь Альбиона…

Но встревоженный полковник Бонжур оборвал сладкие мечтания добропорядочного мистера Багге:

– Так как же будет, уважаемый коллега? Мы все очень рассчитываем на вас! Родство языков знаете, и вообще общность натур у англичан и американцев, так сказать, в исторической ретроспекции – все это дает вам козырь в руки.

Мистер Багге сдержал вздох и перевел взгляд на французского полковника:

– Ах, мосье! Вы же сами должен понимать, кто и что здесь может сделать? Против американцев! Они же обскакали нас во всем!

Постепенно – при каждом слове – пальцы на животе мистера Багге вертелись быстрее, а лицо краснело, наливалось кровью. Речь шла о Соединенных Штатах Америки, a о Соединенных Штатах Америки мистер Багге не мог говорить спокойно.

– Обратите внимание! – мистер Багге разнял руки и постучал коротеньким, мякеньким пальчиком о стол. – Мое правительство и ваше правительство вот уже полгода все обещают и обещают предоставить Центральной ряде заем. А нью–йоркский «Механик–металлбенк» еще в августе, когда генерал Корнилов только начинал свою авантюру, перевел на имя Грушевского сто тысяч, и семнадцатого августа генеральный секретариат уже записал их на свое конто! Кто же будет Украинской центральной раде милее – мы с вами или Морган с Рокфеллером и Мак–Кормиком?

Это был веский аргумент, и полковник Бонжур только раздраженно пожал плечами.

– Слушайте дальше! – наливался кровью мистер Багге, и глазки его уже метали искры гнева. – До войны инвестиции в промышленность на Украине, ваши инвестиции в украинский уголь и руду значительно превосходили и вместе и порознь вложения американского капитала в украинский бизнес. А теперь, на четвертом году войны? Они импортировали сюда капитала в десять раз больше, чем обе наши империи! Пожалуйста: «Отис элеватор компани», «Таврийско–американское мукомольное товарищество», «Международная компания уборочных машин Мак–Кормик», «Компания Зингер»…

Мистер Багге считал, загибая свои толстенькие пальчики. Пальцев на обеих руках не хватило: наступление американского капитала на Украину, в самом деле, было бешенным, и мистер Багге собирался уже начать второй тур игры на пальцах, но полковник Бонжур хмуро оборвал его:

– Но ведь наши концессии в металлургической промышленности…

– Ваши концессии! – вскрикнул и даже посинел мистер Багге. – Скоро будет им конец! Посмотрите хотя бы у себя под носом в Киеве! Демиевский снарядный американцы у вас уже оттяпали! Контрольный пакет Гретера и Криванека уже перерегистрирован не в вашей, а в русско–американской торговой палате! Учтите далее, наши и ваши торговые палаты влачат жалкое существование, а они три месяца тому назад открыли здесь, в Киеве, отделение своей «Русско–американской палаты»!

Полковник Бонжур не захотел оставаться в долгу. Едко, сколько это позволяло ему его подавленное состояние, французский полковник огрызнулся:

– Пардон! Ваша криворожская руда и марганец тоже скоро посыпятся в американский карман.

Добродушный мистер Багге вовсе рассвирепел:

– То–то и оно! И ваше и наше! «Нью–Йорк лайф иншюренс компани» уже приобрела Киево–Воронежскую железную дорогу! «Эквитебл» скупает акции Юго–восточной железной дороги! Мак–Кормик зарится на Юго–западную! Да будет вам известно: они уже договорилась с Временным правительством – в счет оплаты миллиардного займа Керенскому – о строительстве американских железных дорог на Украине: Москва–Штеровка, Харьков–Инза, Умань–Николаев, Саратов–Азовское море! Они добиваются концессий положительно на все железные дороги Украины, и… – мистер Багге уже размахивал руками. – Вы представляете это себе? Английские и французские предприниматели на Украине окажутся в американском мешке! О, железные дороги – это ударный фронт США! Только фронт этот не в Арденнах, где сейчас гибнут наши с вами армии, а здесь, на Украине! Украинские железные дороги – в этом будет окончательное поражение Антанты! Вы понимаете: мы проиграем войну не там, в битвах с немецкой армией, а здесь, в мирном сотрудничестве США с русским Временным правительством и украинской Центральной радой! Вы можете это понять? Мы получим, как говорят русские, «кукиш с маслом». Украинцы переводят это: «дуля с маком»!

Мистер Багге захлебнулся собственной слюной и умолк. Его гневу и возмущению не было границ. Наступали очень трудные времена. Трудные и для империалистов. Война на всех фронтах как бы притихла, но «мирная» битва между США и их союзниками–соперниками, Англией и Францией, разгоралась все сильнее – битва за предстоящий раздел между ними бывшей Российской империи. Багге и Бонжур представляли Англию и Францию, и полем боя была Украина.

Совершенно подавленный, полковник Бонжур опасливо поинтересовался:

– Значит, вам так и не посчастливилось… договориться с мистером Саммерсом? Ведь его миссия…

– Его миссия! – мистер Багге снова вскипел. – Вы, плохо разбираетесь в правилах грамматики, мосье! В грамматике есть «единственное» число и число «множественное»! Мистер Саммерс, в связи с отбытием американской миссии «помощь России» мистера Рутта, принял его полномочия по Украине. И сейчас, вместо одной миссии Рутта, существуют и разворачивают свою деятельность уже несколько американских миссий: Крейча – общеполитическая, генерала Скотта – по вопросам украинской армии, адмирала Глекнона – по вопросам украинского флота, Робинса – по делам украинского Красного Креста, Стивенса – специально для украинских железных дорог, а сверх того миссия Хильда – разведка…

Полковник Бонжур, человек в общем сангвинического характера, увядал на глазах, в то время как мистер Багге, флегматик, горячился и разъярялся, как клинический экземпляр холерика.

– Но ведь наша миссия генерала Табуи… – начал было полковник Бонжур, – и наш консул…

Но Багге резко прервал его:

– Ваша миссия! Ваш консул! Генерал Табуи инспектирует армию, а консул – деятельность гражданских учреждений. А миссии США инспектируют всю Украину, да еще и наши с вами миссии на Украине! Вот как обстоят дела, мой милый полковник!

Мистер Багге вдруг успокоился – так же внезапно, как скоропалительно вспыхнул, – и, снова укладывая ручки на животике, сердито буркнул:

– Нет, мосье полковник, я не договорился со всеми этими… американскими «миссионерами». Разве это возможно? Их столько, а я один! К тому же все они американцы прежде всего: выполняют приказы Френсиса, Лансинга и президента Вильсона, и верные слуги своих боссов – Моргана, Рокфеллера или Мак–Кормика. Договориться с ними – безнадежное дело! – Большие пальцы сплетенных на кругленьком брюшке мистера Багге рук снова начали свои круговые движения один вокруг другого, и мистер Багге закончил почти спокойно: – Возлагаю надежду только на мистера Дженкинса…

– Дженкинса?

– Да! Ведь после захвата немцами Риги, где мистер Дженкинс был американским консулом, он остался… не у дел. И есть достоверные сведения, что мистер Дженкинс будет назначен американским консулом в Киеве, при Центральной раде.

– Ну и что? Почему вы возлагаете на него надежды? Ведь он тоже американец и… слуга своего босса. Если не ошибаюсь, – Дюпона?

– Кажется! – кивнул мистер Багге. – Но мистер Дженкинс, кроме того, что он американец и агент Дюпона, еще и… наш с вами… масонский брат.

При этих словах мистер Багге оторвал правую руку от живота и сделал пальцами какой–то таинственный знак: раздвинул указательный и средний пальцы на всю возможную ширину, а эта возможная ширина между указательным и средним пальцем равна как раз тридцати градусам и соответствует первому символическому опознавательному знаку между масонами. При этом он произнес вполголоса:

– Винсере аут море!

– Ах вон оно что!.. – прошептал полковник Бонжур и машинально повторил тот же знак. – Винсере аут море! Победа или смерть…

Мрачное лицо полковника прояснилось. Полковник протянул руку, взял бутылку «Мазе Франсуа» и долил в свой и мистера Багге бокалы.

Они чокнулись и выпили доброго бордо, как двое старых добрых друзей.

В эту минуту по залу шантана пронесся гомон и все головы живо повернулись к входной двери.

4

На пороге стояла особа в черной маске. Это была первая маска, прибывшая на анонсированный сегодня бал–маскарад. И она произвела фурор.

Тем паче, что личность, скрытая под этой маской, была хорошо известна всему Киеву и ее тотчас же узнали и все гости «Аполло».

На пороге в маске стоял стройный матросик – бескозырка набекрень, тельняшка под синей матроской, широченные черные брюки–клеш. Даже никогда не видев этого элегантного матросика и совершенно не зная, кто же он такой, каждый наблюдательный глаз определил бы сразу: это же вовсе не юноша, а… девушка. И девушка необыкновенной красоты! Стройные ноги угадывались под раструбами клешей, бедра были очерчены линиями самой Венеры, из–под бескозырки с георгиевской ленточкой «Варяг» выбивались роскошные длинные косы цвета спелой пшеницы. Змеи кос были небрежно, как–то вызывающе, переброшены через плечи на грудь.

– Каракута… Каракута… – прокатилось шепотом от столика к столику.

Да, это, пускай и в маске, была Поля Каракута, дражайшая племянница безногого ростовщика Шпульки, трагическая девушка с Шулявки, с недавних пор – будущая Жанна д’Арк в гвардии лидера анархистов Барона.

В зале стало тихо, словно в церкви перед причастием, – не звенели бокалы, оборвались разговоры, умолк на полуслове и конферансье, начавший было объявлять «очередной номер нашей программы кабаре». А Поля Каракута, слегка покачивая бедрами, прошла через средний проход между столиками до самого буфета. Восемь юношей в одежде разнообразной и живописной: в смокингах, студенческих тужурках, френчах, черных косоворотках, в сапогах, желтых крагах или штиблетах под штрипки узких, в «дудочку» панталон – прошли следом за нею. Правая рука каждого демонстративно покоилась на правом кармане. Это была личная охрана Поли–Жанны Каракуты–д’Арк.

Свободных столиков не было.

Панну Софию Галечко прохватила дрожь, с ног до головы.

Езус–Мария! Да ведь это же снизошла с небес ее мечта! Хорунжесса Галечко вскочила на ноги, щелкнула каблуками, вытянулась:

– Прошу!

Поля Каракута глянула из прорези маски на вытянувшуюся перед ней девушку в военной форме. А, это же та…из Центральной рады! Слышала о ней, видела издали, но вблизи сталкиваться не приходилось.

Поля села на предложенный ей стул.

Восемь телохранителей немедленно расположились поблизости: перепуганная администрация уже тащила для них столики и приставные стулья. В зале, конечно, полно офицеров – доблестных блюстителей порядка и законности в республике, но ведь то в республике, а тут, в зале шантана, если бы что случилось, на их доблесть рассчитывать не приходится! Ночным налетчикам лучше угодить – это уж можете быть уверены…

Минутку–две девушки – обе отреклись от своего пола, обе в мужской одежде – разглядывали друг друга молча. София – завороженно, потрясенная желаниями: сама Каракута! Как она очаровательна! А сколько пикантности!.. Поля – настороженно: может, перед ней новая полюбовница этого распроклятого Сёмки?

– Прошу вас, я так рада познакомиться с… товарищем… пролепетала Галечко, запинаясь от волнения. – Видит бог!

– Взаимно! – кивнула Каракута.

Тере–щенок буркнул своим дармоедам–декадентам:

– Клянусь Вельзевулом! Они как два демона: черный демон и демон белый…

Рыжая Зизи – она уже возвратилась из дамского туалета – ревниво ущипнула его под столом.

Но в зале все еще царило оцепенение, и встревоженная администрация поторопилась вытолкнуть на эстраду Пьеро.

Пьеро был с бокалом шампанского в руке. Он поднял бокал и музыкальное сопровождение заиграло реквием.

Под такой неожиданный аккомпанемент – тоже декадентскую затею – Пьеро начал:

Поднимая бокал, он свой тост напевал:

«За милых женщин, прелестных женщин,

Улыбкой страсти чарующих нас…»

Мистер Багге – его стул почти касался стула Поли Каракуты – поднял свой бокал с бордо и мило улыбнулся черной маске и золотым косам:

– За милых женщин… прекрасная маска!

Глазки его томно щурились.

– Иди ты знаешь куда?.. – процедила сквозь зубы милая женщина.

Мистер Багге прекрасно понимал русский язык и был до некоторой степени осведомлен в уличном диалекте. Он поторопился отодвинуться.

Пьеро поднял бокал еще выше:

«За милых женщин, чудесных женщин,

Любивших нас хотя бы раз…»

София Галечко тоже подняла свою рюмку с ликером.

– За милых женщин, – улыбнулась она Поле, и это были, пожалуй, первые слова в ее жизни, которые она произнесла на ненавистном ей русском языке.

Полины полные губы под кромкой черной маски вздрогнули, она тоже улыбнулась: эта девушка из Центральной рады начинала ей нравиться хотя бы уже тем, что была не такая, как все, а скорее такая, как она сама.

– Но мне ведь нечего выпить!..

Впрочем, официантка уже несла поднос – на выбор: коньяк, шампанское, калинкинская «фиалка».

Поля взяла коньяк и «фиалку».

Пьеро закончил, в зале раздалось несколько жидких хлопков.

В эту минуту произошел первый скандал.

В огромном, с хорошей акустикой зале шантана вдруг раздались громкие рыдания.

Это поручик Петров, упав головой на стол, рыдал навзрыд.

Кое–кто вскочил, от столиков оборачивались, ища глазами – кто там и почему, другие оставались совершенно равнодушными, презрительно кривя губы: подумаешь, диковинка! Перепился какой–то земгусарик и теперь скандалит! Выбросить его немедленно отсюда прочь! Где вышибала? Куда смотрит дирекция?

Александр Драгомирецкий суетился возле своего напарника, он был шокирован:

– Петров! Чего ты? Тшш! Замолчи! Как тебе не стыдно? Такой скандал!.. Немедленно замолчи, слышишь! А то я тебя на гауптвахту!

В конце концов он подхватил Петрова под руки и при помощи нескольких официанток во фраках и панталончиках потащил его к выходу из зала. Алексашке было дьявольски стыдно: еще подумают, что это его приятель! Такая компрометация!..

Он вытолкал напарника за дверь, швырнул его в гардеробе на руки официанткам, а сам поскорее возвратился в зал, на свое место, возмущенно пожимая плечами, строя брезгливые гримасы. Нужно было создать впечатление, что он только проявил героизм и просто вышвырнул за дверь какого–то, конечно совершенно неизвестного ему, хулигана.

Петров плакал в уголке гардеробной, на куче калош и дамских ботиков, и официантки брызгали на него одеколоном.

Петров и в самом деле выпил больше, чем следует, но не от перепоя надломили его рыдания. Пьеро с его глупой песенкой был последней каплей: «…любивших нас хотя бы раз…» А вот его, Петрова, еще не любила ни разу ни одна женщина, и он… вообще боялся к ним, женщинам, подойти.

Но дело было вовсе и не в женской любви – бог уж с нею. Просто заела тоска. И неизвестно почему. Этакая мировая скорбь. Нy разве это жизнь? С гимназической парты на фронт. Два года на позициях – за веру, царя и отечество. Вши, кровь, смерть – пулеметы, «чемоданы», немецкие «берты»… Ранение, контузии, еще раз ранение. За веру, царя и отечество. А потом ни отечества, ни веры, ни царя. Революция! А что такое революция? Кадеты, эсеры, большевики. И как же это так: враг – немцы – наступают, уже столько миллионов полегло, а тут – «долой войну!»? А как же отечество? И за что была смерть, кровь, раны, контузия, вши? И незаконченная гимназия? Неужели вот за эту шушеру и шваль, что лакают коньяк и каждой девке заглядывают под юбку? За них? Эта мысль, пожалуй, была самой оскорбительной. И полбутылки коньяку заплакали в двадцатилетней униженной и оскорбленной душе Петрова…

Впрочем, он быстро затих и уснул на куче ботиков и калош.

И это было весьма кстати, так как дверь с улицы открылась вновь, и пожаловал, как и угрожал, в порядке личного надзора, штабс–капитан Боголепов–Южин.

Шинель всемогущего в Киеве штабс–капитана подхватили сразу два швейцара, и штабс–капитан, не отвечая на подобострастные поклоны и расшаркивания директора, проследовал прямо в зал.

На пороге он приостановился и осмотрелся вокруг.

Это было именно в ту минуту, когда конферансье с эстрады проводил голосование – дань революционному демократизму: комy же присудить установленные на сегодня призы? И голосовалось, под общие одобрительные аплодисменты, остроумнейшее предложение сотника барона Нольде: приз за лучшее декольте разделить между двумя женщинами, придумавшими наиболее пикантную маскировку: они явились… вовсе без декольте – панне хорунжессе Галечко и… гм… неизвестной черной маске в костюме матроса.

Предложение было встречено хохотом и громом рукоплесканий: сотник, пускай и Центральной рады, оказался незаурядным остряком, – и все руки поднялись вверх: присудить двоим! И хорунжессе – тоже, черт с ней, что изъясняется на хохлацком диалекте и нагло разгуливает в австрийском мундире. Потому как и в самом деле это пикантно: декольте–то вовсе нет, все женские прелести скрыты, а скрытые прелести, сами понимаете, наиболее… гм… соблазнительны.

Боголепов–Южин задержался на пороге только одну минуту. И вдруг повернулся на каблуках и чуть ли не бегом ринулся назад к выходу. Два швейцара еле успели накинуть ему на плечи шинель.

Штабс–капитан узнал под черной маской косы обольщенной им шулявской красотки. К чертям собачьим! Не хватало еще, чтобы она устроила скандал! И без нее хлопот не оберешься. Вон с телеграфа только что принесли ленту: в Петрограде части, поддерживающие большевиков, начали штурмовать Зимниий. Керенский бежал. По слухам, в петроградские пригороды за войсками. А Киевский железнодорожный узел отказался пропускать эшелоны на Петроград…

5

Штабс–капитан выбежал на улицу. Меринговская утопала в темноте. Ярко пылали только лампионы возле «Аполло» – и от этого тьма была еще черней. Далее, слева и справа, подслеповато мигали уличные фонари. Окна невысоких каменных строений светились лишь кое–где: час был поздний, ночь, а киевляне теперь – укладывались или не укладывались спать – все равно гасили свет рано: уж больно неспокойные были времена.

Боголепов–Южин, сердито подхватив полы шинели, двинулся по улочке Новой к Софиевскому скверику перед театром Соловцова. Далее будет тропинка наверх, вдоль причудливого дома инженера Городецкого с его страшилищами морского дна, возведенного в память утонувшей в море дочери, а там Банковая улица и штаб: Боголепов–Южин дома.

Но хотя штабс–капитан задержался на пороге всего на одно мгновение, Поля Каракута тоже увидела его.

И она сорвалась с места.

– Куда же вы, прошу вас! – вскочила и София Галчко.

Но будущая Жанна д’Арк киевских анархистов не слышала ее. Она метнулась по широкому проходу к двери. Впервые после разрыва она встретила эту ненавистную образину. Каракута распахнула дверь и выбежала на улицу. Восемь телохранителей стремглав бросились за своей атаманшей. Откупоренные бутылки с шампанским и коньяком, нетронутые бокалы так и остались на столе.

Поля выбежала на Меринговскую. Где он? Неужели улизнул? Боже мой! Это будет ужасно! Столько месяцев она страстно мечтала об этой минуте: она подходит к красавчику аристократу и при всем народе хлещет его по мордасам…

Ах, вон он, кажется, где: темная фигура мелькнула в конце переулка, при выходе в сквер. Поля побежала. Восемь пар ног топали позади, догоняя ее: телохранителям приказано ни на миг не оставлять атаманшу без присмотра, без охраны.

Они поравнялись с Каракутой уже около театра Соловцова и одновременно, все вместе, догнали и офицера в шинели внакидку.

Перед театром мигал подслеповатый фонарь. Он бросал круг мерцающего света не далее как на десять шагов. И голые ветви каштанов пауками шевелились в этом кругу. Вдруг Боголепов–Южин увидел, как из темноты, окружая его со всех сторон, появилось шесть, семь, восемь, нет – девять фигур.

Рука Боголепова–Южина метнулась к кобуре. Но против него было уже восемь пистолетов. Еще миг – и руки ему заломили за спину.

– Что вам нужно?

– Что с ним делать? – полюбопытствовал один из нападающих, не отвечая, ясное дело, на вопрос. – И на черта он тебе сдался?

Поля стояла перед своим бывшим кумиром. Боголепов–Южин смотрел на нее и бледнел. Ноги его подкашивались. Язык присох к гортани – он не мог даже крикнуть и позвать на помощь. Да и напрасно кричал бы, все равно ближе штаба патрулей нет. Патрули, разумеется, услышат крик – расстояние всего каких–нибудь сто шагов. Но разве они отважатся прийти на крики о помощи?

А Поля стояла перед своим бывшим кумиром. Да, это он. Тот самый, который говорил с ней таким милым, воркующим голоском. Который щекотал ей шею и лицо тонкими пахучими усиками. Который шептал ей слова любви… Впервые в жизни услышала она тогда слова о том, что лучше ее нет на свете, что она неземной красоты, а его чувства к ней вечны. Этот голос произносил клятвы и обещания. Пел ей о том, как они станут мужем и женой и будут жить вместе. Тот, которому она отдала свой первый поцелуй. А он… сорвал цветок и… был таков.

Ударить? Набить морду? Вот так, один на один? В темном скверике ночью? И это – когда она мечтала опозорить его на всю жизнь… Плюнуть в харю и отпустить? Пускай исчезает… стервец, дерьмо собачье?..

Поля отвернулась от мерзкой, бледной – так и светившейся в тусклом мигании фонаря – рожи.

– Стяните с него, хлопцы, галифе и завяжите штанами морду, чтоб не хрюкал…

Штабс–капитан всхлипнул. Это был не крик, а детский писк.

Он уже лежал на земле, и его собственными бриджами ему заматывали физиономию.

– Двадцать пять! – услышал он еще голос своей бывшей возлюбленной.

Сквозь добротную диагональ штанов манчестерского сукна, которым снабжала русское интендантство союзница Англия, голос Каракуты доносился мягко, приглушенно. Вот так же приглушенно, чуть слышно, волнующе шептала она когда–то, пряча лицо свое в плечо штабс–капитана: «Люблю!..»

Штрипка галифе попала прямо в рот, и когда первый удар, такой хлесткий и болезненный, полоснул голое тело сзади, Боголепов–Южин ухватился за эту штрипку зубами.

Поля стояла и смотрела. Она даже не отвернулась, когда ее первую любовь непристойно заголили. Не отвернулась и тогда, когда посыпались звонкие шлепки – ремнями по телу. Закусив губу, она считала.

Эх, если бы вот так всыпать и тому, треклятому Сёмке…

– Хватит! – скрупулезно отсчитав двадцать пять, подала команду Поля. – Поставьте на ноги. Штаны заберите. Пускай так и идет без штанов.

Экзекуторы хихикнули.

– Да проводите его до Банковой. Чтоб по дороге на темной тропинке не напоролся бы на какую–нибудь шпану… Чтобы не обидел кто–нибудь ненароком…

Экзекуторы давились от смеха: ну и бедовая у них атаманша!

Штабс–капитан шатаясь поплелся по тропинке вверх, на Банковую. Мимо театра Соловцова, мимо причудливого дома Городецкого с морскими чудовищами. Они проплывали мимо него будто на морском дне. Впрочем, он и в самом деле чувствовал себя на дне. Зад его горел. По пятам шли анархисгы с пистолетами.

Ветерок обвевал горячую, иссеченную спину. Голые верхушки каштанов шершаво шелестели и поскрипывали.

– Ну хорошо же, хорошо же!.. – в бессильном бешенстве скрежетал зубами штабс–капитан.