Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 62 страниц)

НОЧНЫЕ БДЕНИЯ

1

В конце концов, надо быть честным с собой!

«Честность с собой» – такой моральный кодекс проповедовал писатель Винниченко. Жизнь изменить необходимо, но чтобы иметь право изменить жизнь, человек должен измениться сам – изменить самого себя в первую очередь! Таков основоположный тезис винниченковской философии. Впрочем, первые христиане думали так же.

Винниченко сидел и терзался, пытаясь применить к себе самому свой, винниченковский, кодекс.

Трудность заключалась в том, что концепция, по сути, была создана применительно к моральным категориям: не укради, не убей, не пожелай жены ближнего своего, ни вола его, ни осла его… Тьфу! Все десять заповедей закона божьего выскочили вдруг из какого–то уголка сознания закоренелого атеиста. А разобраться–то надо было – в вопросах политики.

А впрочем, разве мораль можно отделить от политики? Политика тоже – мораль, и мораль тоже – политика!

В каком, в сущности, положении оказалась сейчас Украина – так сказать, на мировой арене?

В положении идиотском!

Чтобы облегчить себе процесс анализа этого – идиотского по первому и категорическому приговору – положения, Винниченко придвинул бумагу и взял перо. «В уме» ему всегда думалось трудно, на бумаге – легче: обычный писательский порок.

Однако и на бумаге получалось плохо. «Пойти на подписание мира, – рассуждал Винниченко, – мы, правительство УНР, можем (имеем моральное право, если хотим быть честными с собой!) только в единении и согласии с нашими союзниками (Францией, Англией, США), которые поддержали становление нашего государства морально, политически, финансово, дипломатически… Но отсюда и пошло расшаркивание, поклоны, заискивание перед Антантой. Если быть честным с собой, то это и означает – во всей своей политике идти на поводу у союзных… буржуазных, империалистических держав. Вот тебе и святая демократия, к чертовой матери!..»

У Винниченко, социал–демократа чуть ли не с двадцатилетним стажем, тоскливо заныло в груди.

Что сейчас у нации… на балансе?

На балансе нации имеем… балансирование национального правительства.

В силу альянса с Антантой правительство УНР, разумеется, должно быть против мирных переговоров в Бресте. Но чтоб во время мирных переговоров да не забыли вообще, что существует на свете Украина, а не просто какая–то Малороссия, – УНР отрядила и свою, уэнэровскую, делегацию в Брест. Альянты–союзники – Франция, Англия, США – сперва возмутилась, потом пожали плечами, а там махнули рукой: пускай будет для наблюдения и контроля – в конце концов, им тоже нужен послушный наблюдатель–информатор. Позднее они даже обрадовались: эврика! Да это же совсем не плохо, в противовес делегации Совнаркома – чтоб продемонстрировать, что русские большевики не уполномочены говорить от имени всех народов бывшей Российской империи!

А что вышло?

Вышла какая–то дичь!

Немецкие и австрийские дипломаты тоже не лыком шиты! Они заявили, что не только признают правомочность делегации УНР – не наблюдателем, а партнером де–юре, но и вообще признают УНР экс–официо как независимое государство.

Хитро?

Украина находится с Германией и Австрией в состоянии войны. Украина воюет в союзе с врагами Германии – Антантой, Украина еще и сама не провозгласила своей государственной независимости, оставаясь в федеративных отношениях с Российским государством, – а немец уже провозгласил ее независимость! Тот самый хитрый немец, что «на Сечи картошечку сажает»…

«А мы ее покупаем, едим на здоровье да похваливаем…

Опомнитесь вы, нелюди, жалкие юроды… Иль горе вам будет… Суд настанет, грозной речью грянут Днепр и горы…»

Тьфу! Опять эти чертовы литературные ассоциации! До поэтических ли реминисценций, когда сам дьявол не разберет, как же теперь быть с Антантой? Той самой, что денежки давала! Той, что умасливала. Той, перед которой расшаркивались!.. С кем же теперь подписывать мир? С немцами и австрийцами? Или сперва поискать путей примирения с той же самой Антантой?

Не идиотская ли в самом деле ситуация?

Даже и честным с собой не надо быть: и так видно, кто идиот.

Винниченко положил перо, утер пот со лба.

– Роза, – умоляюще простонал он, обращаясь к жене. – Будь добра, дай мне стаканчик чайку – крепкого, горяченького, с лимоном и рюмочкой рома…

В горле пересохло, громко колотилось сердце, чело орошал седьмой пот, но при этом – знобило даже в жарко натопленной комнате.

Владимир Кириллович занимался государственными делами с комфортом – дома, в своем уютном кабинете; в камине пылал уголь, светила лампа под зеленым абажуром, за окном на улице трещал мороз. Ночные бдения.

Беда, видите ли, в том, что сейчас, как никогда, до зарезу необходима помощь… Антанты! Ведь бушует война! Не с немцами – там, на фронте, а здесь, в своей стране, с большевиками, которые, кстати, если уж быть честным с собой, первыми признали, и неоднократно уже это подтвердили, право Украины на самостоятельную государственную жизнь… Разве Антанта, обещавшая помощь, как только начнется война с большевиками, станет помогать теперь, когда УНР вдруг оказалась… в друзьях у немцев, да и, что греха таить, просто оказалась в дураках? Табуи вон сразу же выехал в Яссы, в ставку французского командования на востоке. Мистер Багге, не теряя времени, отправился в Ростов – разыскивать английского посла. А Дженкинс в «Европейской» на Крещатике передает через секретаря: чихаю, насморк, кашель – не могу и к телефону подойти…

На дипломатическом языке все это называется… афронт!

Как же воевать теперь с Россией без помощи Антанты? И как обстоят дела на театре… внутренних военных действий?

– Роза! – раздраженно крикнул Винниченко. – Чай совершенно холодный! И слабый! Разве это чай? Ситро, «фиалка» Калинкина!..

Когда чай был заменен – кипяток, черный, как кофе – Винниченко отпил сразу полстакана и снова взял перо в руки.

Положение на театре внутренних военных действий тоже было… хуже губернаторского… Гм! И откуда оно пошло: «хуже губернаторского»? Из какого–то пикантного анекдота. А какого? Выпало из памяти… А провались оно! Лезет в голову всякая несусветица!

На фронтах, по вечерним сводкам, наблюдалась такая картина.

Из Харькова через Полтаву движутся боевые силы, именующие себя «Украинской советской армией», под командованием Юрия Коцюбинского, Юрия Коцюбинского – Михаила Михайловича сына! Как это вам понравится? Знаменитый украинский новеллист, украинский Мопассан, Стендаль! – даже сам Владимир Кириллович от души уступал ему пальму первенства – и на тебе: такое семя… Юрко! Этакий русый мальчуган – Владимир Кириллович представлял его себе не иначе как в гимназической блузе, ранец за спиной: хорошо знал математику и любил читать стихи. Полководец! Украинский полководец! Гм… Даже приятно подумать, идут наши в гору!.. С ним Виталий Примаков. Тоже украинец, из села Шуманы, сотня километров отсюда. Юркин неразлучный приятель. Тоже в гимназической блузе. Стихи не только любил читать, но и пописывал…

Господи, твоя воля! Куда ж это идет молодое поколение украинской интеллигенции?.. Полком червоных козаков командует, и, заметьте, украинских!.. С ними еще Муравьев с матросами и русскими красногвардейцами. Ну, это уж не то: и сам – русак, и званье полковничье, царское, и вообще российский империализм, не разберешь, то ли белый, то ли красный?..

Но вслед за наступлением харьковской группы началось наступление и от Брянска и Гомеля – в направлении на Бахмач. Телеграфисты поговаривают, что сам Ленин отдал приказ: бросить туда две тысячи балтийских моряков, кронштадтских головорезов… Ясно, под Бахмачем будет… компот: эта группа как раз нацелена в тыл расположению петлюровских гайдамаков и «вильных козаков»

А на берегах Днепра?

От Знаменки на Белую Церковь медленно, но верно движется группа украинских металлургов, шахтеров и рудокопов, которая уже оказала помощь екатеринославским рабочим и теперь повернула на северо–запад. И как раз тогда, когда на Херсонщине застрял, попав в ловушку к таврическим чабанам, Юрко Тютюнник со всем своим Херсонским кошем «вильных козаков»… А ведь на него, на Юрка Тютюнника, была главная надежда…

Винниченко раздраженно бросил перо, сделал кляксу, чего он страшно не любил, с грохотом отодвинул стул – даже вскрикнула с перепугу сквозь сон жена в соседней комнате, – зашлепал туфлями взад и вперед по кабинету.

У окна остановился. Подышал на заиндевевшее стекло. Растопил кружочек. Поглядел в проталину.

На Пушкинской улице стояла ночь. Фонари горели через один – ближайший у актерского входя в театр Бергонье, антреприза мадам Брыкиной. Ветер качал фонарь, и по заснеженной улице колыхался большой световой круг – туда и сюда, сюда и туда. Тошнотно, как морская болезнь. Мерзопакостно, как на душе. Кроме фонаря, у театра миниатюр ничего больше не было видно. Как и в жизни. А впрочем, и видеть–то нечего: над городом стоит ночь, темная ночь снизошла на страну. Каждую ночь бывает ночь. Закон природы. А потом приходит утро. Неужели – придет?

Винниченко вернулся к столу и допил остатки чая – чай снова остыл, да черт с ним! Из–под уютного зеленого абажура яркий свет щедро льется на белый, чистый, не исписанный еще свежий лист бумаги, и рядом лежит перо… Бумага и перо! Господи боже мой, как же просится эта бумага под роман или пьесу, ну пускай – рассказ… Черт! Гибнет литература из–за этой дурацкой… политики…

Может быть, наплевать на все, да и засесть… за роман? Или мемуары?.. Верно! Эврика! Вот именно – мемуары! Рассмотреть, как все это было и что из всего этого вышло!..

Винниченко схватил перо и озверело набродился на чистую, девственную и ни в чем не повинную бумагу.

Что мы имеем сегодня внутри самой Украины?

Имеем: восстания в селах и на сахарных заводах по всей Подолии, восстания на Черниговщине, восстания на Волыни… повсюду. А Донецкий бассейн, Криворожье, Харьковщина – об этом нечего и говорить: власти Центральной рады там как и не бывало! И верно–таки, не бывало. Что же в таком случае представляет собой территория УНР? Столица Киев и его окрестности? А в столице Киеве что?

Сегодня в столице Киеве новости такие. Левые польские партии высказались… против губительной контрреволюционной политики Центральной рады. Съезд чешской социал–демократической партии признал политику Центральной рады… контрреволюционной и губительной. Ну, это пускай: пусть поедут попробуют у себя в Варшаве или Праге… А вот украинский полк имени Шевченко Центральной рады, один курень которого, правда, принимал участие в октябрьском восстании, a весь он, позднее, в полном составе, отказался разоружать большевизированные русские части, – так вот этот полк, посланный генеральным секретарем Петлюрой, во искупление грехов, под Бахмач держать противобольшевистский фронт, – отказался воевать, вернулся в Киев и направил в генеральный секретариат такую резолюцию:

«…Кроме того, усматриваем в проведении политики Центральной рады и генерального секретариата уклонение в сторону, нежелательную для трудового народа Украины, и братоубийственную войну с российским пролетариатом считаем позорной, порочащей Украинскую народную республику, а потому остаемся не удовлетворены политикой Центральной рады и генерального секретариата, требуем немедленно прекратить братоубийственную войну и прийти к соглашению мирным путем и передать власть в руки Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов на местах. И вместе с тем оповещаем, что наш курень не пойдет бороться вооруженной силой против домоганий трудового крестьянства и рабочих, как великорусских, так и украинских».

Съели?

А Киевский большевистский комитет ушел в подполье и из подполья организует боевой отряд киевских железнодорожников. По агентурным данным, этот отряд насчитывает уже больше четырехсот бойцов и собрал оружия еще на… полтысячи.

А – даже не подпольный, а пока легальный – молодежный Союз «Третий Интернационал» здесь же, в киевской газете, напечатал обращение ко всей молодежи Киева:

«Рабочие юноши и девушки!.. Долой оковы, мы, юные пролетарии, жаждем света и солнца, и потому идем на смертный бой с капиталом! Да сгинут тираны!.. Слышите ли вы, товарищи, далекие раскаты грома? То могучий исполин – международный пролетариат – встает на последний бой с капитализмом!.. Девушки и юноши! Помните – смолоду люди живут мечтами, надеждами на будущее, – пускай же нас сегодня предают пыткам: сквозь муки и казни мы смело пойдем в наше светлое, животворное, лучезарное завтра, в социализм! Мир хижинам, война дворцам! Да здравствует Третий Интернационал! Да здравствует социализм!..»

Владимира Кирилловича даже проняла слеза: пускай и немного наивно – какой–нибудь гимназист писал, начитавшийся Надсона и Олеся, – однако же трогательно, что ни говорите… Молодая поросль, новое поколение, будущее Украины…

Но Винниченко тут же уличил себя в сентиментальности, швырнул перо, смял листок и с грохотом отодвинул стул.

Что ж это получается, черт побери?.. Если быть честным с собой, конечно… Против кого воюем? Против кацапов–большевиков – как вопит побратим Петлюра? Против московского колониализма – как утверждает пан профессор Грушевский? Против красного империализма – как выражается Владимир Винниченко: есть такой украинский писатель и политический деятель… Нет! Если быть честным с собой: против собственного народа воюем, милостивые государи!

– Владимир! – перепугалась спросонок жена Роза. Что случилось? Пожар? Большевики? Что с тобой?

Она появилась на пороге в одной сорочке.

А Владимир метался по комнате и, казалось, готов был ломать мебель и швырять об пол тарелки. Со сбившейся набок бородкой он остановился перед ошеломленной супругой и грозно вопросил:

– А воюет кто?

– Как – кто, Владимир? Все воюют… И мы воюем…

– Центральная рада воюет! – затопал ногами Владимир Кириллович. – Генеральный секретариат! И твой покорнейший слуга… Ибо он – глава генерального секретариата и заместитель председателя Центральной рады!.. А Центральная рада – кто? Кто сидит в Центральной раде?

– Ну, ты, ну, Михаил Сергеевич, Симон Васильевич… и все наши знакомые и друзья…

– Знакомые и друзья! – завопил Владимир Кириллович. – Этакий файф–о–клок! Дамский салон! Шабаш ведьм!

– Володенька… – попятилась перепуганная супруга.

– Нет «Володеньки»! Есть убийца–погромщик! Черносотенец Шульгин! Вера Чеберяк, которая точит кровь из еврея Бейлиса! Это я тебя режу!

– Да что ты, Вова… опомнись! Кто меня режет?

– Еврейка ты или не еврейка? – схватил ее за сорочку Владимир Кириллович.

– Ну… еврейка. Так что с того? Ведь ты никогда этим не интересовался. Папа с мамой и сейчас в Проскурове…

– А погром в Проскурове кто учинил? Я!..

– Да ты с ума сошел! – уже не на шутку встревожилась Розалия Яковлевна. – У тебя температура!

– Нет, ты не дура, я – дурак! Но губа у меня не дура! Когда меня запрашивают официально, почему происходят еврейские погромы, я прячу глаза и говорю: впервые слышу, ничего не знаю, а в душе сваливаю все на Петлюру и его бандюг–гайдамаков! Но глава генерального секретариата – я! Значит, не гайдамаки, не Петлюра, а я отвечаю за еврейские погромы. Потому что молчу, когда орут: «Бей жидов, спасай Украину!»

Владимир Кириллович обессилел и упал на диван. Едва дыша, он прохрипел:

– С жидами покончили, взялись за собственных глупых хохлов… Теперь хохлов режут, запугивая большевизмом. А хохлы не такие дураки, как Грушевский с Винниченко да Петлюрой думают! Они не сдаются! Они сами… берут в руки свяченый нож и идут резать… Петлюр… Грушевских… Винниченок…

Он задохнулся. Руки у Розалии Яковлевны тряслись, и она расплескала полмензурки, накапывая валерьянку с конвалярия–майялис. Винниченко послушно глотнул – взгляд его бессмысленно блуждал, умоляющий, приниженный: господи, уж не разрыв ли сердца?

Затихая, он еще прошептал:

– А в Центральной раде – что?

В Центральной раде дело было… табак. После обсуждения земельного вопроса эсеры с эсдеками перегрызлись окончательно – и эсеры взяли верх: требовали теперь нового состава генерального секретариата, с преобладанием эсеров. Но и в самой партии эсеров, которая сейчас составляла чуть ли не две трети Центральной рады, тоже произошел раскол: левые откололись и стали создавать свою отдельную, новую партию – какую–то вроде… коммунистическую. Эта группа намеревалась устроить в самой Центральной раде переворот, а в стране – путч и захватить власть в свои руки, чтобы в альянсе с левыми эсерами России пойти на сотрудничество с советской властью…

Винниченко, наконец, перевел дыхание – спазм отпустил сердце, он весь как–то обмяк, лицо обрюзгло, из глаз выкатилась слеза. Он зевнул: атака сердца миновала…

– Розочка… – прошептал он заботливо склонившейся над ним жене, – а может быть… правда… мне уйти… в отставку?..

Горькие мысли кружились, сплетались, толклись в голове… «УНР! Дырка от бублика. Правительство? Пауки в банке. Власть? Хвост собачий. Конечно – если быть честным с собой…»

– Может быть, Розочка… мне лучше… бросить все и… засесть за новый роман?..

Поддерживаемый Розалией Яковлевной, Винниченко доковылял до стола. Тяжело опустился в кресло. Взял перо.

– Ты бы лучше лег, Володя…

Но Винниченко уже не слышал. Придвинул к себе чистый листок бумаги и еще дрожащей рукой быстро написал наверх:

«Быть честным с собой!»

Да! Он будет писать. И будет честен с собой. Писать дневник тысяча девятьсот восемнадцатого года. Правда, в этом жанре придется быть беспощадным и… к себе самому. Зато как лихо можно будет лягнуть и того, и другого, и вообще – облаять всех! Семку Петлюру прежде всего. И старую крысу Черномора. Hy, и… Владимира Кирилловича Винниченко не пощадить – если уж быть честным с собой. Словом, весь этот паскудный триумвират!

Будущий капитальный литературный опус на тысячу страниц в эту минуту уже заранее «просматривался насквозь» – как говорил на уроках «солдатской словесности» фельдфебель шестнадцатой роты Второго запасного киевского полка, из которого рекрут Винниченко дезертировал в тысяча девятьсот втором году. В эту минуту Владимир Кириллович мысленно видел уже все, что он поведает благополучным и неблагодарным потомкам. Рассмотрит объективно – но «с пристрастием» – весь период существования Центральной рады. Разоблачит ее антинародную суть. Осудит ее контрреволюционную политику. Предаст гласности все ее секреты. Раскроет закулисные интриги ее деятелей. Развенчает бездарных националистических политиков. И докажет бесперспективность самого национализма. А также его антидемократичность. И буржуазность. Засвидетельствует, что национализм всегда прислуживает империализму. Гм… империализму… Об империализме он скажет особо. И об империализме Антанты, и об империализме Тройственного союза. И о российском империализме. О российском – специально. И белом и красном. Да, да, так и знайте! Существует для него, Винниченко, и такая категория: «красный империализм». Так сказать – коммунистический, в отличие от капиталистического. Где? Кто? Пожалуйста: русские большевики! Русским большевикам он таки даст духу! Погодите! Владимир Кириллович будет им судьей! С высот, так сказать, мирового порядка. И своих собственных, винниченковских, «коммунистических» позиций. Вот, да будет вам известно! Ибо Владимир Кириллович – первый в мире коммунист.

И не какой–нибудь там абстрактный, а вполне реальный: в границах собственной нации, национальный коммунист. Да, да, есть такая категория, – ее Владимир Кириллович только что и придумал: «национальный коммунизм» – как новейшая философская, политическая и экономическая категория. Авторские права охраняются… Словом, он таки научит – во всяком случае, будет поучать, – как «национальным» коммунистам бороться против коммунистов интернациональных. Конкретно: против русских большевиков. А если они победят, то – как делать им пакости в дальнейшем, как политиканствовать, устраивать против них диверсии и организовывать восстания. Сегодня, завтра, послезавтра, через пять лет, через десять, даже через пятьдесят…

– Ты бы лучше лег, Володя, – умоляла жена.

Но Владимир Кириллович только отмахнулся.

И писал. И писал.

Ночь подходила к концу.

2

В тот же вечер Михаила Сергеевича посетила приятная, даже очаровательная, если принять во внимание пол, особа. И визит – со всех точек зрения – нельзя было расценивать иначе, как весьма любопытный.

Грушевский вернулся домой поздно, съел горшочек ряженки – на ночь Михаил Сергеевич потреблял только ряженку, – сменил пиджак на шлафрок и уже собрался лечь в постель, когда в прихожей вдруг звякнул звонок, и дежуривший на парадном сечевой стрелец таинственно доложил, что пана профессора желает видеть какая–то панночка. Сия неизвестная панночка заявляет, что у нее до пана профессора неотложное дело, для которого она прибыла аж из Галичины… Правда, добавил от себя стрелец, сам родом галичанин, сама панночка вовсе не галичанка: не знает по–украински, а цокочет только по–московскому. Предъявить какую–либо легитимацию она отказалась и сказала, что как только пан профессор увидят ее сами, так сразу и обрадуются, будто родной матери…

Панночка! И в такой поздний час!.. Грушевский был заинтригован. Но об осторожности – в этакое лихолетье – председатель Центральной рады тоже не забывал.

– А таинственная панночка, – поинтересовался он, – не похожа на тех сорвиголов, что устраивают покушения?.. Пан стрелец внимательно пригляделся к ночной визитерке?.. Нет ли у панночки револьвера в кармане или бомбы, запрятанной пол одежду?

Стрелец, молодчик лет двадцати, весь залился краской. Разве ж это годится – заглядывать молодой панне под одежду?.. Гм!.. Грушевский, хоть и преклонных лет, тоже покраснел, как деражнянский рак. Стрелец был прав. Да и вопрос его, по правде сказать, дурацкий: бомба, револьвер! Теперь террористки носят в муфточке этакий миниатюрный пузырек с серной кислотой и – хлюп! – прямо в глаза… Хоть партия эсеров, лидером которой был Михаил Сергеевич Грушевский, и признавала в своей программе террор, однако по отношению к собственной персоне вряд ли хотя бы один эсер его одобрил.

Но любопытство все же превозмогло: молодая панночка в такую позднюю пору! И Грушевский решил таинственную посетительницу принять.

– Только, если у панны есть муфта, ну такая торбочка меховая на руках, – распорядился он, – пускай оставит ее в прихожей. А вы, пане стрелец, будьте, пожалуйста, поблизости за дверью рядом, в столовой. И держите ружье со штыком наготове!

Верхний свет, люстра, был выключен, свет падал только из–под абажура настольной лампы, – и в сумраке Грушевский не мог сразу как следует рассмотреть таинственную визитершу, возникшую на пороге. Бросилась в глаза лишь ее стройная, изящная фигурка и элегантный наряд: широкое модное манто, отделанное мехом, и такая же меховая шапочка. Муфты в руках у молодой дамы не было: очевидно, ее уже реквизировал часовой.

– Здравствуйте, господин профессор! – серебряным колокольчиком прозвенел нежный женский голосок. Говорила дама по–русски. – Вы меня, конечно, не узнаете?

Голос Грушевскому не был знаком.

– Прошу… Садитесь…

Дама села в кресло перед огромным письменным столом, заваленным книгами и рукописями, – свет теперь падал ей на лицо. Что–то такое… гм… с чем–то связанное – почудилось в ее лице профессору. Эти большие голубые глаза, эти выбивающиеся из–под шапочки светлые кудряшки на висках…

– Чтоб не утруждать вас, – молодая дама вежливо улыбнулась, – да и дело слишком важное, чтоб позволять себе вас интриговать, я сразу напомню вам. В начале лета, когда его преосвященство, святой отец…

Ба! Ну конечно же!

– Вы… были вместе с той мегерой… прошу прошенья – были одной из тех святых сестер… или как это у вас называется? Словом, прибыли тогда вместе с митрополитом, графом Шептицким?

– У вас отличная память, господин профессор! Княжна Долгорукова.

Грушевский был ошеломлен, но еще больше очарован. Боже мой! Каким уродом выглядела эта благочестивая смиренница тогда, в каком–то страшном балахоне, подпоясанном простой веревкой, – и какая же пикантная красотка сидела теперь перед ним в модном манто «танго–фантази», с большим воротником из горностая и в такой же горностаевой шапочке!..

Но княжна Долгорукова умела быть не только смиренной святошей и не только прелестной красоткой.

– Разрешите сразу к делу, господин профессор? Должна пробыть у вас как можно меньше, но передать вам как можно больше… Прежде всего, – она капризно и повелительно кивнула головкой на дверь, – пускай этот солдафон немедленно убирается прочь: разговор совершенно конфиденциальный.

Михаил Сергеевич уже семенил в столовую и сердито махал руками на стрельца с винтовкой за порогом.

– Во–вторых, чрез пять минут я уйду, и никто слышите, ни один человек не должен знать, кто к вам приходил: студентка, поклонница, любовница… – Недавно столь благочестивые уста тронула на миг смелая, игривая улыбка.

Старец Грушевский зарделся что маков цвет и, чтобы скрыть замешательство, поспешил задать вопрос:

– Как же там граф? Здоровье? Дела?..

– Здоров. Не будем тратить на это время! – Княжна очень спешила. – Вот что граф поручил вам передать… – Улыбка, на этот раз злая, презрительная, светская, снова на миг коснулась уст красавицы. – Поручил именно мне, а не той… мегере, как вы выразились, – та мегера у графа для… антантовской ориентации. Слушайте же и не записывайте!.. Все шаги, которые предпримет в отношении Украины граф Чернин, глава австро–германской делегации в Бресте, он предпримет с ведома и полного согласия графа Шептицкого. Наш граф – митрополит – имел соответствующие беседы с членами августейших фамилий Габсбургов и Гогенцоллернов. В частности, готовится занять украинский престол… Не перебивайте, профессор! – капризно подняла бровку княжна в ответ на движение Грушевского. – Потом вы обдумаете все и составите свое мнение… если в этом будет нужда… На престол украинского королевства готовится вступить принц Вильгельм Габсбург, по–украински он будет – Василь Вышиваный. «Вышиваный» потому, что ходит только в украинских вышитых рубашках… В городе Сокаль, в Галиции, только что достигнута на этот счет договоренность между представителями графа и принца. Сейчас… – княжна очень спешила и не останавливалась даже в конце фраз, пренебрегая как логическими паузами, так и знаками препинания, – сейчас принц озабочен созданием в Галиции украинской армии, которая двинется на помощь УНР против большевиков. Ядром армии будут «украинские сечевые стрельцы», а «Союз освобождения Украины» поднимет в народное ополчение всю галицкую молодежь от шестнадцати лет. – Княжна бросила быстрый взгляд на очумевшего профессора и подбадривающе улыбнулась. – В шестнадцать лет – самый лучший солдат, это сказал еще Наполеон!

А Грушевский все еще не мог прийти в себя от первого сообщения: оказывается, Украина должна стать… монархией!.. Королевством!..

Княжна между тем продолжала нестись галопом:

– Возможно еще использование двух дивизий: «синежупанников ” – из пленных немецких лагерей, и «серожупанников ” – австрийских. Но… – уста княжны снова искривила пренебрежительная усмешка, – «наши» солдатики, «ваши» воспитанники в украинском националистическом духе… – «наши» и «ваши» княжна подчеркнула, – оказались элементом ненадежным: услышав о революции в России, двадцать семь тысяч в лагерях Шлезвига и Голштинии отказались выступить «против братьев–русских» и чуть не подняли восстание. С ними еще придется повозиться!.. Однако какая–то часть из них войдет в будущую армию. Армию экипируют германские и австрийские интендантства. Численность – до полумиллиона. Во главе будущий украинский король Василь Вышиваный.

Грушевский снимал пенсне, протирал и снова надевал на нос, хватался за бороду, но, вспомнив, что при даме жевать бороду неприлично, снова хватался за пенсне: новости его совершенно ошеломили. Уж этого он никак не ожидал! Ну и митрополит! Ну и ловкач!.. Вот тебе и святая католическая церковь! Действительно, ни с чем не сравнимой мощи политический аппарат! Что значит иметь на престолах воюющих стран своих единоверцев! Ну и мастак же папа римский!.. А он, Грушевский, относился с явным недоверием к прожектам святейшего митрополита… Он, профессор истории, проглядел такую силищу… как Ватикан…

Княжна – курьер митрополита – заканчивала, торопясь, даже встала. Грушевский тоже поднялся.

– Итак, – в заключение сказала княжна, – Германия и Австрия прежде всего! Вы должны это запомнить, профессор, и придерживаться во всех вопросах исключительно австро–германской ориентации. Так сказал святой отец! – На мгновение княжна возвела очи горе, к богу, и тут же смиренно потупила взор: на краткий миг она снова стала благочестивым агнцем под высокой рукой своего святого пастыря. – С Антантой всякие отношения порвать. Так наказал граф. Войну против большевиков активизировать или хотя бы затянуть, пока подоспеют на помощь украинская армия из Галиции и… сами немцы с австрийцами. – Княжна уже сыпала тоном безапелляционного приказа. – Вашему Винниченко обо всем этом ни слова: граф считает его… большевиком. Петлюре – тоже, пока он находится под влиянием франкмасонов…

– Франкмасоны? – пролепетал огорошенный Грушевский, совсем сбитый с толку. – Какие масоны? Разве на Украине сейчас есть масоны? – Профессор истории Грушевский забыл франкмасонов где–то в восемнадцатом веке.

– Всюду есть! – подтвердила княжна. – Граф уже связывается с мастерами международных лож, чтоб перебросить вашего Петлюру из французского ордена в немецкий. До свидания!

Она протянула длинную узкую руку в замшевой перчатке. Взглянув на золотые часики, княжна отметила:

– Мы разговаривали десять минут. Меня не ищите. Появлюсь сама. В крайнем случае извещу через чотаря Мельника. Дверь за мной заприте сами…

И она исчезла.

Михаил Сергеевич хлопал глазами. Русская княжна – эмиссар униатского митрополита! Габсбурги и Гогенцоллерны… Украинский король. Украинская армия в полмиллиона. Франкмасоны. Петлюра. Винниченко. Папа римский… Какой теперь папа? Ах, да – Бенедикт Четырнадцатый…

Рокамболь! Граф Монте–Кристо! Пещера Лейхтвейса!..

Впрочем, профессор Грушевский этих авантюрных романов не читал.

Но даже в истории – уж на что авантюра! – и то историку–профессору не приходилось встречать ничего похожего.

Был бы при этом барон Нольде, он бы сказал: «Миф, блеф фантасмагория…»

Лампа бросала из–под шелкового абажура яркий круг света на стол, заваленный книгами, рукописями, корректурами. Абажур был модный, несколько фривольный – юбочка балерины.

3

Пришло утро, наступил день – и был это день, пожалуй, самый достопримечательный за все время пребывания Винниченко на посту главы правительства УНР.