355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Смолич » Ревет и стонет Днепр широкий » Текст книги (страница 7)
Ревет и стонет Днепр широкий
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:31

Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"


Автор книги: Юрий Смолич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 62 страниц)

Авксентий пододвинул к нему огурцы, но Гречка сердито оттолкнул миску и тем же движением налил себе еще самогонки…

– Люди! Какие такие люди, спрашиваю? Кто они? Может, ваш Омельяненко? – Воспоминание об Омельяненко вновь разгорячило его. – Да этот Омельяненко, голова вашей спилки, измывается над народом хуже всех буржуев и паразитов: по корниловской инструкции, за семьдесят копеек кличет людей молотить! A сам договаривается взять в аренду у Шембека пятьдесят десятин! К двадцати своим! Сам в помещики хочет выйти! А дядьки ваши из спилки – тоже мне люди: по призыву генерального Петлюры из вашей Центральной послали своих сыновей в «ударные отряды спасения революции и неньки Украины»! Чтобы снова воевать германца с австрияком и кровь проливать! Расчет имеют, что им за это от Центральной больше земли нарежут. Какая же это революция, черти бы ее побрали? Самый что ни есть царский режим! Вот какая, выходит, твоя Центральная Украина! Автономная, говорил, и независимая ненька! Да она хуже мачехи выходит! Эх – Гречка снова стукнул кулаком. – Правду, видать, говорят Вакула Здвижный с Омельяненковым Корсаком: мать–анархию нужно провозгласить и всех панов и наших мироедов из вашей спилки – к стенке, и душа из них вон! Амба!.. Вот и пойду к Вакуле с Корсаком. Плевал я на вашу Центральную неньку и вашу лядащую революцию!..

Гречка встал, самогонные пары качнули его, он свалил бутылку, и самогонка полилась на стол, сверкая в лучах солнца перламутром. Гречка не обратил на это внимания, лишь Авксентий торопливо подхватил бутылку и отставил в сторону. Авксентий сам не пил спиртного, не одобрял, когда пьют его другие. Гречкино пьянство осуждал, однако ему было жаль, чтобы добро пропадало зря. Он неодобрительно и с сожалением покачал головой на лужу на столе – добрая чарка водки пропала даром.

Гречка тем временем сделал шаг от стола, будто и в самом деле сразу же собирался идти к калеке Вакуле Здвижному и батраку Омельке Корсаку, которые похвалялись организовать «мать–анархию» и жечь да резать всех на свете.

Но в эту минуту всеобщее внимание привлекли звуки с улицы: с большака вдруг послышался топот конских копыт.

2

Топот был гулкий, от многих копыт, и с каждой минутой все более усиливался. Какой–то конный отряд приближался по большаку, и приближался быстро, рысью.

И сразу же за окном замелькало.

Гречка бросился к окошечку первым, за ним к стеклу приникли женщины. Авксентий приоткрыл дверь в сени и выглянул через порог.

По большаку, мимо тесно выстроившихся вдоль дороги бородянских хат, вздымая пыль, скакали конники. Мелькнули четыре в ряд, затем еще четверо, еще и еще – раз десять по четыре: всадников было, пожалуй, с полсотни. Одеты они были в обыкновенные солдатские, русской армии, гимнастерки, но на головах у них были не фуражки, а смушковые шапки с красным верхом, который спадал на плечи длинным шлыком с золотой кисточкой на конце. За плечами у каждого был карабин, на боку – сабля.

– Словно бы наши… то есть… из Центральной, – неуверенно произнес Авксентий, всматриваясь из–под ладони.

Гречка презрительно отвернулся от окна.

– Скачут! – небрежно махнул он рукой. – Скачут туда и сюда! То на позиции, то с позиций. Сказано – мировая война до победы! Ат! – Он поискал глазами, где бутылка, в ней еще оставалось на донышке, – и он налил в свой граненый стаканчик.

– Ой, нет! – всплеснула руками Ганна. – Разве ж так спешат, когда на позиции? На позиции потихоньку, шагом едут…

– А с позиций – галопом! – фыркнул Гречка и выпил остаток своего самогона.

– Так с позиций было бы с правой руки, а это же – с левой! – возразила Ганна, и в голосе ее звучала тревога. – Из Киева это. И скачут!..

Гречка сел на свою табуретку у стола, вытянул руки далеко перед собой на столе и вдруг запел:

Вихри враждебные веют над нами,

Черные силы нам жить не дают…

– Тимофей, – попыталась еще увещевать его Ганна, – побойся бога! В чужом же доме! Вон иконы святые…

Гречка был уже пьян, но пьяной была у него лишь голова, а тело оставалось трезвым: оно не стало расслабленным от опьянения, наоборот, оно было твердым, пружинистым, игравшим всеми могучими мышцами, – кулаки сжимались так, что хрустели пальцы, плечи ходили ходуном, ноги четко отстукивали такт мелодии. Гречка пел сквозь зубы, так плотно стиснув челюсти, что на скулах вздулись желваки, а на загоревших почти дочерна щеках заиграл синий румянец.

Авксентий сказал от порога – он все еще выглядывал на улицу, хотя конников давно уже не было видно, и пыль после них улеглась:

– Софрон наш сюда спешит…

Домаха поправила на голове платок и одернула юбку: в присутствии мужа жена всегда должна быть опрятной.

– «В бой роковой…» – выводил Гречка, но в эту минуту калитка скрипнула, и во двор вскочил Софрон.

К удивлению всех, Софрон – всегда спокойный, уравновешенный и неторопливый, Софрон, который обычно не просто ходил, а величественно шествовал, – на этот раз бежал, словно какой–нибудь шустрый мальчонка. Лицо у него было бледное, глаза перепуганно таращились из–под картуза, по лицу стекал пот.

– Беда! – задыхаясь молвил Софрон, едва переступив порог – Казаков в наше село пригнали!

– Какие же это казаки? – усомнилась Домаха. – Донцы все с чубами, и ланпасы на штанах!

– Потому это не донцы, а наши, из Центральной, стало быть, рады! – переводя дыхание, объяснил Софрон. – Пригнали их, чтобы караул держать в селе, и говорят… шомполовать будут за тот клинышек, который люди для себя выкосили… супротив приказа генерала Корнилова… – Он через силу глубоко вздохнул. – Сразу будто бы и по домам пойдут! Зерно будут забирать, у кого найдут… А у кого найдут, того и шомполами причастят! – почему–то шепотом добавил Софрон. – А может, кому и хуже будет…

– Ой! – взвизгнули побледневшие молодицы.

– Нужно прятать рожь! Яму надо рыть – на картофельном поле, чтобы незаметно было… Берите, бабы, лопаты!

Софрон остановился перед Гречкой, Гречка понуро смотрел ему под ноги.

– А ты, Тимофей, лучше иди из нашего дома!

– Чего тебе?

– Уйди, говорю! – может, впервые в жизни повысил голос всегда такой боязливый и мягкий, хоть к ране прикладывай, Софрон. В глазах его засветилась злоба и ненависть. – Уйди от греха! Это ты, ирод, людей супротив власти подговаривал! Это ты, супостат, призывал закону не повиноваться и панское косить! Уйди с глаз! Потому как тебя будут вешать, то и людей рядом с тобой повесят – он уже истерически визжал. – Да коли б не ты, разве ж я решился бы косу в руки взять и завозить в свой двор панское зерно?

Гречка встал – высокий, словно бы даже выше своего роста, страшный, – схватил бутылку из–под самогона и швырнул ее в Софрона.

Домаха, взвизгнув, дернула мужа за рукав, Софрон уклонился, – бутылка звякнула о косяк и разлетелась на мелкие осколки.

На постой в село Бородянку прибыло полсотни казаков Богдановского полка Центральной рады – для охраны добра графа Шембека, поддержания порядка и расправы за самочинную уборку панского и государственного хлеба, а также за невыполнение приказа верховного главнокомандующего. Прислал казаков – в порядке, так сказать, любезности перед шефом профессором Грушевским, обязанным перед высокодостойным другом митрополитом Шептицким, – Симон Петлюра.

Оторопевший Авксентий стоял у порога и все смотрел и смотрел на улицу. Дорога давно уже опустела в оба конца – и на Киев, и в село, а Авксентий все высматривал и высматривал.

И всматривался Авксентий с тревогой – словно бы ожидал еще какой–то беды с того большака, всматривался с ненавистью – ведь все напасти в его жизни приходили именно с этим киевским большаком: по большаку из Киева приезжали когда–то урядник и становой; по большаку из Киева прискакали в пятом году казаки и пороли село за конституцию; по большаку на Киев погнали всех парней и мужчин погибать солдатами на войне; по киевскому же большаку прибыла и эта непонятная революция; по большаку послали сердешного Авксентия на эту путаную Центральную раду; по большаку нагнали в село австрияков отрывать хлеб от голодных бородянских ртов. Теперь по этому же большаку прискакали еще и каратели, и не какие–нибудь, а… свои ж, из своей же, так сказать, Центральной рады…

Будь он проклят, этот большак из города к людям в село!..

3

В революционную историю столицы Киева, да и всей Украины, этот вторник вошел знаменательной датой потому, что именно в этот день Совет рабочих депутатов города – впервые с момента его создания – принял на своем пленарном заседании резолюцию, предложенную большевиками:

«В грозный час, когда окрепшие контрреволюционные силы, сплотившись вокруг генерала Корнилова, намереваются уничтожить все завоевания революции и восстановить кровавую военную диктатуру, не останавливаясь ради этого даже перед открытием фронта, – Киевский совет рабочих депутатов призывает всех киевских пролетариев и революционный гарнизон объединиться вокруг Советов и по первому же их зову подняться во всеоружии на защиту завоеваний революции…»

Далее резолюция предлагала: арестовать вожаков контрреволюции; отстранить реакционеров от всех ответственных постов; всем представителям местной гражданской и военной власти выполнять лишь распоряжения особого комитета Совета; а также – немедленно вооружить всех рабочих и весь революционный гарнизон.

Председательствовал на заседании – тоже впервые со дня создания Совета – большевик Андрей Иванов.

Позавчера, тоже под председательством Иванова, такую же резолюцию принял Совет фабрично–заводских комитетов города. Вчера аналогичное решение одобрило Центральное бюро профессиональных союзов – по предложению фракции большевиков.

А сегодня утром поступили телеграммы и из других городов Украины: в Одессе организована Красная гвардия, в Харькове проведено общее вооружение рабочих, в Луганске создан ревком.

Театр оперы, в котором происходило пленарное заседание Киевского совета, возвышался, словно скала среди бурного штормового моря, окруженный многотысячной шумной толпой: все заводы, все профессиональные союзы, почти все общественные организации города выслали сюда свои делегации со знаменами и транспарантами. Лозунги на транспарантах были: «Долой Корнилова!», «Да здравствует социалистическая революция!», «Требуем переизбрать Советы и передать им власть в стране!» С разных уголков театральной площади и прилегающих улиц – Владимирской, Фундуклеевской и от Золотых ворот, где толпились те, которые уже не могли пробиться ближе, – доносилось пение: «Марсельеза», «Варшавянка», «Беснуйтесь тираны». Группы молодежи там и тут скандировали: «Власть – Советам», «На баррикады!»

Солнце тем временем уже склонилось за Брест–Литовское шоссе, к западу, и еще не стемнело, как с Шулявки, Демиевки, Печерска и Подола к центру города, – группами по двадцать–тридцать человек – начали один за другим сходиться отряды вооруженных винтовками рабочих. На левом рукаве у каждого была красная повязка с надписью, отпечатанной типографским способом: «Красная гвардия». Пикеты юнкеров на перекрестках и казачьи конные патрули растерянно пропускали их мимо, не зная, что предпринять. Во–первых, никакого предупреждения о продвижении подобных вооруженных групп они не имели; во–вторых, люди были с оружием в руках, а указания вступать в вооруженные стычки они также не получали. В–третьих, известно было, что местное население вооружается против попытки покушения на существующую революционную власть, а существующей революционной властью в этот момент было Временное правительство, и приказ от «Особого комитета» они получили: защищать Временное правительство и оказывать содействие всем его защитникам.

Группы красногвардейцев тем временем окружили редакции газет «Киевлинин» и «Обновление», помещения клубов «Двуглавый орел», «Южно–русский союз» и «Прогрессивные русские националисты» а также гостиницы «Континенталь», «Марсель», «Палас» и «Прага».

Из номеров гостиниц были выведены все офицеры – и те из них, у кого не было с фронта отпускных документов, тут же были разоружены и под конвоем отправлены на гауптвахту. В клубах были арестованы руководящие деятели монархических организаций – все двенадцать человек. Типография «Киевлянина» вообще была разгромлена, поскольку в ней во время обыска были обнаружены пачки, общим тиражом десять тысяч экземпляров, известного уже воззвания Корнилова.

Редактор «Киевлянина» В.В.Шульгин был поднят c постели в одном белье, и ордер на его арест тут же, в его кабинете, за его же собственным письменным столом, сел писать командир арсенальского красногвардейского отряда, слесарь Галушка. Красногвардеец Данила Брыль стоял на пороге с винтовкой у ноги.

Данила Брыль стоял на пороге, разинув рот. Это впервые пришлось Даниле попасть в квартиру буржуя – и он был потрясен: боже мой, сколько тут всего напихано! Два зеркальных шкафа стояли в спальне один против другого – смотришь и видишь себя сразу шестнадцать раз! Кресел – да все таких, в которые и не сядешь, ибо утонешь, – было сразу четыре, и каждое так и сверкает золотом!

А кровать, боже мой, кровать! Да на такой кровати могла бы расположиться вся семья Брылей, а их же, Брылей, двое старых, сам Данила да еще четверо малышей! Вот такую бы кровать Даниле с Тоськой! Вот бы где высыпаться после вечерней смены и перед утренней…

– Красногвардеец Брыль! – вывел Данилу из состояния оцепенения голос командира Галушки. – Помогите арестованному одеться: трогаться будем. Слышь, Данила, дай их сиятельству гидре штаны!

Редактор Шульгин, все еще не опомнившись от перепуга, стоял посредине спальни в одних подштанниках и в какой–то кацавейке с гусарскими шнурками на груди, хлопал глазами и бормотал: «Я протестую!.. Я буду жаловаться!.. Я пошлю телеграмму Александру Федоровичу Керенскому!»

В это время на пороге появился напарник Данилы Харитон Киенко. В одной руке он держал винтовку, в другой нес какую–то бумагу и был крайне возбужден.

– Вот! – положил он на стол перед слесарем Галушкой и даже пристукнул каблуками, как настоящий солдат. – Обнаружено в типографии, товарищ командующий! Прямо на их печатном станке. Чтоб мне «Марии–бис» больше не увидеть, – прокламация это, то есть для контрреволюции!

Это был и в самом деле только что сделанный оттиск с набора, готового для печатания. Текст слесарь Галушка прочел вслух:

– «Пробуждайся, русский народ! Еще не так давно нам светило солнышко: в Киев приезжал русский царь. Теперь всюду жиды. Свергнем же это ярмо! Мы не можем этого терпеть!» Ах ты ж… гидра! стукнул Галушка кулаком по столу так, что хрустальная чернильница высоко подпрыгнула, перевернулась и хлюпнула синим потоком. Бумага оттиска была влажная – только что из–под пресса, и синие чернила мгновенно расползлись по всей прокламации, а затем по столу. Это обескуражило Галушку, и он стеснительно пробормотал: – Звиняюсь, что насвинячил…

Данила тоже вспыхнул:

– Ах ты ж, черная сотня! – Он швырнул штаны на ковер. – Не буду подавать ему, фараону, штаны: пускай идет так, как есть, полицейская морда!

Шульгина повели в шлафроке с гусарскими шнурками. Галушка шел впереди. Данила с Харитоном – сзади, взяв винтовки на руку. Так прошагали они всю Владимирскую вплоть до присутственных мест, в помещение Старокиевского участка милиции. К счастью, была уже ночь, фонари светили подслеповато, и позора редактора «Киевлянйна» – полномочного представителя русского дворянства, который уговаривал самого царя Николая Второго отречься от престола, а ныне возглавлял монархический союз, поставивший своей целью вернуть царя Николая на престол, – в неглиже никто, собственно, и не увидел.

4

Телеграмма о дальнейших событиях в ставке прибыла в Киев уже поздно ночью. Ее передал по прямому проводу в штаб адъютант главковерха, поручик герцог Лихтенбергский и принял штабс–капитан Боголепов–Южин.

В Центральную раду позвонили об этом по телефону.

Несмотря на позднее время, Малая рада Центральной рады все еще заседала: между фракциями украинских социал–демократов, украинских социал–революционеров и украинских социал–федералистов длился бесконечный спор о том, как же относиться к путчу и какую власть поддержать Центральной раде – Корнилова или Керенского?

Эсефы требовали оказать содействие Корнилову, как выразителю стремлений к власти твердой руки.

Эсеры колебались и все время занимали половинчатую позицию. С одной стороны, Корнилов был, несомненно, выразителем российского империализма, но с другой – именно он, вопреки всем другим представителям российского империализма, поддерживал украинизацию воинских частей и дал разрешение на формирование отдельных украинских отрядов: «сечевых стрельцов», «гайдамаков» и «вольных казаков». Керенский – с одной стороны – тоже был эсер, следовательно, словно бы свой, но с другой стороны, был он эсер не украинский, а русский, следовательно, не свой, а чужой.

Эсдеки во главе с лидером партии и главой генерального секретариата Винниченко выдвигали идею не поддерживать никого, а признать ту власть, которая победит, ибо – один черт: и Корнилов и Керенский – великодержавники.

Глава Центральной рады, профессор Михаил Грушевский, перебегал от одной непримиримой группы к другой и всех уговаривал найти компромисс, поискать путей к примирению Керенского с Корниловым и Корнилова с Керенским – и даже предложить всероссийскому правительству свои, Украинской центральной рады, услуги: выступить в роли примирителя, и если нужно, то и арбитра. Для престижа это было бы хоть куда!

Симон Петлюра понуро молчал и свою позицию не излагал. На прямой вопрос, каково его собственное мнение и каким будет его предложение, как главноначальствующего над украинскими вооруженными силами, он ответил:

– Мое дело – выполнять мой долг командующего: какое решение примет правительство, поставленное на страже интересов нации, такой приказ я и отдам моим вооруженным силам!

Именно в эту минуту на пороге появилась бледная София Галчко.

– Панове высокое собрание! – доложила она чрезвычайно звонким от волнения голосом. – Прошу прощения, но пана презеса и пана начальника украинского войска в тот же миг, спешно, немедленно требуют к телефоническому аппарату из самого штаба!

Все члены Малой рады – и эсефы, и эсеры, и эсдеки – вскочили на ноги: из самого штаба! Должно быть, какое–то чрезвычайное известие.

Грушевский, развевая бородой, и Петлюра, оправляя френч, поспешили в соседнюю комнату, где был телефон. Винниченко обиженно пожал плечами: его, главу правительства, не позвали! Не зря он всегда говорил, что именно штаб, и никто другой, кроме штаба, и является осиным гнездом, главным средоточием контрреволюции, которое нужно уничтожить в самую первую очередь.

Грушевский приложил трубку к уху. Петлюра довольствовался дополнительной мембраной для одновременного слушания – без возможности добавить словцо и от себя.

– Алло, алло! – кричал Грушевский, забыв, что до сих пор он говорил в телефон только «агов» [2]2
  Агов – Ау! Го–го! Эй!


[Закрыть]
и требовал, чтобы точно так же отзывались по телефону и сотрудники Центральной рады – для поддержания национального колорита.

Сам командующий Киевским военным округой генерал Оберучев – в порядке, так сказать, дружеской услуги коллеге по партии – считал своим долгом сообщить: Корнилов в ставке арестован. Путч, надо полагать, не состоялся, следовательно, приходится делать и выводы. Коллега Михаил Сергеевич, ясное дело, оценит эту любезность – сообщение из первых уст, весть об этом получена только что из ставки, и в дальнейшем, в случае чего, генерал рассчитывает, что и коллега Михаил Сергеевич со своей стороны…

Грушевский не дослушал, бросил трубку и полетел назад в зал заседаний – скорее передать новость, чтобы Малая рада, не дай бог, не приняла какое–нибудь неосмотрительное решение.

5

Трубку подхватил Петлюра.

Но вовсе не для того, чтобы дослушать до конца речь генерала, тем паче не для того, чтобы завести с ним разговор. Он взял трубку, но одновременно нажал на рычаг и отключился от штаба. Но тотчас же рычаг отпустил снова и крикнул в трубку:

– Алло! Барышня! Сырец! Штаб полка Богдана Хмельницкого!

Командиру полка Богдана Хмельницкого Петлюра приказал: немедленно, не теряя ни минуты, поднять и выстроить третий батальон, который еще не отправился на фронт, вывести вперед оркестр и маршировать церемониальным маршем по улицам города с пением «Ще не вмерла Україна».

– Как – очумело переспросил полковник Капкан. – Ночью? Оркестр?

– Полковник! – завопил Петлюра. – Вы слышали мой приказ? Немедленно, или вы… вы… будете расстреляны!

И Петлюра положил трубку на рычаг.

Оторопевшей панне Софии он приказал:

– Сотника Наркиса ко мне!

Наркис тоже получил приказ:

– По коням всю сотню и скакать по улицам города из конца в конец, выкрикивая: «Долой Корнилова! Смерть контрреволюции! Да здравствует Центральная рада!»

И через пять минут по улицам притихшего, с затемненными уже окнами, но еще не уснувшего Киева – по Владимирской, Фундуклеевской, Крещатику и далее на Печерск, а затем на Демиевку, потом обратно по Васильковской и Мариино–Благовещенской на Шулявку, по Дмитриевской на Подол и снова по Александровской на Крещатик – поскакали, стуча копытами, борзые кони.

Развевая черными шлыками, по улицам города скакали гайдамаки – черная «сотня» личной охраны начальника вооруженных сил Украинской центральной рады. Копыта вызванивали о мостовую, сабли звякали ножнами, кони ржали, окна раскрывались, люди выбегали на темные балконы, – выглядывали из подворотен, собаки подняли неистовый лай. Но все перекрывал рокот баса–профундо Наркиса:

– Долой Корнилова!.. Смерть контрреволюции!.. Да здравствует Центральная рада!..

И этот вопль подхватывали сто гайдамацких глоток.

Ориентацию следует всегда определять немедленно, без какой бы то ни было проволочки. И Петлюра определил ее мгновенно. Корнилов провалился – ну и черт с ним! Пускай в России и дальше господствует Временное правительство, а на Украине – Центральная рада. И Центральная рада, чтоб вы знали, против контрреволюции и за революцию! И это она, Центральная рада, – чтоб знали вы все, – первой сказала, даже прокричала свое революционное слово! Украина должна знать об этом, и безотлагательно!

По улицам Киева скакали гайдамаки Петлюры, бряцали саблями и вопили – и теперь киевляне должны были знать, что первой против контрреволюционного мятежа, первой против наглого претендента на кровавую диктатуру выступили именно вооруженные силы Центральной рады… Уж не они ли это, гайдамаки Центральной рады, и свалили его, – ишь, глядите, как сверкают саблями, словно бы только что обагрили их кровью кровавого диктатора, ишь, слышите, как вопят – смерть?.. Может, это Центральная рада и спасла революцию?.. С чего бы выводить войско среди ночи и пугать весь город грохотом оркестра медных инструментов, исполняя «Ще не вмерла…»?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю