Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 62 страниц)

Владимир Кириллович заволновался. Чем не сюжет? Для рассказа, а не то и повести? A? О чистой – чистой, чистой! – девичьей любви. А потом – соблазнил, изменил, забыл: трагедия обесчещенной и все такое прочее. Сюжетик, конечно, банальный, но можно ведь скомпоновать в этакой, знаете, своеобразной, винниченковской, манере: с психологией и проблемами, с сантиментами и философией. Чтоб задевало за живое. Чтоб поджилки тряслись. Ну, например, он оказывается… мужеложец… или нет – она лесбиянка. Хлестко! Похлеще будет «Курносого Мефистофеля» и даже «Ступеней жизни»!

Тьфу, черт!

Винниченко плюнул. Ведь он же мемуары об украинской революции собрался писать, а тут… что только в голову лезет! Ох, уж эти мне писатели–бумагомаратели…

За стеной, в соседней комнате, в предродовом томлении металась Поля Каракута. Нищего Шпульки возлюбленная племянница. И дача была Шпулькина. Один из Шпулькиных «доходных домов». Пришлось–таки Винниченко опять обращаться за помощью к этому прохвосту. А что поделаешь? Когда такие дела…

На столе, под лампой, рядом с чистой бумагой, лежал паспорт. И – его, Винниченко, и – не Винниченко. Потому что фамилия там была не Винниченко – чужая. Фальшивый паспорт. Тоже Шпулькина работа. Дорогонько! Паспорт – тысяча николаевскими. И приют на даче – еще тысяча. Да разве станет дело за деньгами, когда такие дела?.. Владимир Кириллович уходил в подполье. С Петлюрой, Грушевским, правительством, Центральной радой он рвет! Но и с русскими большевиками ему, разумеется, не по пути. Следовательно…

Минуточку! Сейчас Владимир Кириллович сам расскажет, как все это произошло, и что он задумал на будущее. Но тут течение его мыслей прервал стон за стеной. Не стон, а уже крик! Что же ему делать? Шпулька поехал в город за доктором и не возвращается. Может, напоролся где–нибудь на шальную пулю?.. А девушка пока может родить. Что ж, самому Владимиру Кирилловичу выступать в роли акушера?

Эх, если б Владимир Кириллович знал, какой за стеной лежит и пропадает литературный сюжетик! Он бы с охотой и повитухою стал…

Поля Каракута извивалась в родовых муках, но терзали ее и муки душевные – неизвестность. Кого она родит? Блестящего аристократа? Или ярого самостийника? А может быть, просто забияку–анархиста, или гибрид шулявской Жанны д’Арк и всех разом: пижона, авантюриста и бандита?..

Крики роженицы разрывали сердце – Владимир Кириллович схватил шапку, накинул пальто и выскочил во двор.

Подался, так сказать, в демиссию. Когда мавр ничем не может помочь, мавр должен уйти. Нет, сказано, кажется, иначе: мавр сделал свое дело – мавр может уйти. По крайней мере, если что случится, то можно разыграть испуг: что вы говорите? Неужели? А меня и не было – я как раз бегал до ветра…

Владимир Кириллович сразу решил, что это будет самое лучшее. Отныне всегда, всю жизнь, при аналогичных обстоятельствах он будет действовать только так!

Сосны гудели, гудели… Ах вы, сосны… Кому бы это сказать потом: ах вы, сосны мои, азиатский край?..

С мохнатых вершин падали редкие капли. Оттепель. Как всегда в Киеве при восточном ветре. Ничего не поделаешь: таково уж географическое положение Украины – на скрещении дорог Европы и Азии. Даже ветры – природа! – именно здесь, на Дунайско–Днепровской арене, соперничают и борются между собой: западные и восточные, северные и южные. Прорываются даже норд–осты и зюйд–весты. Из Индийского океана и с Медитеране. Да, циклоны и антициклоны. Который же – циклон, а который – антициклон? Вот так стоишь, и тебя клонит, бьет, рвет, кидает и вертит вокруг собственной оси…

Словом, причины отставки были значительно глубже, нежели необходимость решить, на кого ориентироваться: на Антанту или на Австро–германский блок. Такая дилемма – Петлюра за Антанту, а Грушевский за австро–германцев – для Владимира Кирилловича была слишком мелка: всего лишь частность. А ведь было же и целое. Целое – принцип! Самый принцип ориентации. На что вообще ориентироваться, на какие силы? Внутренние или внешние?.. Политически – в данной ситуации, при нынешних обстоятельствах, на текущий, так сказать, период – дилемма представала, собственно, в таком виде: эсеры отстаивали ориентацию на внешние силы, все равно какие – пускай Антанта, пускай немцы! – лишь бы помогли. Спасайте, кто может! А эсдеки, принципиально, склонялись к противоположной позиции: ориентироваться на свои, то есть внутренние, силы. В принципе, конечно, теоретически, экс вото. А на практике это получалось – экс нигило нигиль: свои–то силы дали по шеям! На практике надо было спасаться во что бы то ни стало – любыми средствами, хотя бы и путем, предложенным эсерами. Эсдеки и сложили ручки: временно присоединяемся! – кликнем иноземцев на подмогу! А там – о–го! Покажем эсерам дулю! Сами станем к рулю, и тогда…

Политика? Нет. Политиканство? Да! Владимир Кириллович уперся: ориентироваться только на собственные силы… Так собственных же – нет!.. Имею в виду силы нации… Какие?.. Bce!.. Как, Владимир Кириллович, – не только трудовые слои, но и слои нетрудовые? Ай–яй–яй! Ведь вы же социал–демократ, Владимир Кириллович… Пока! To есть, Владимир Кириллович хотел сказать: не он – пока социал–демократ, а ориентироваться на все национальные силы – пока. До победы над узурпаторами – русскими большевиками. A потом, разумеется, долой буржуазию! Внутри нации – размежеваться, организовать классовую борьбу, устроить революцию!.. А это… не политиканство?.. Да побойтесь бога, – логика борьбы внутри общества, диалектика: во имя всяческого освобождения – и национального и социального – революция! Социальная, классовая, возглавляемая и руководимая пролетариатом!.. До самого конца, до крайних пределов?.. Безгранично!.. Большевизм?

Владимир Кириллович пожимал плечами. Ну, пускай большевизм: называйте как хотите. Но большевизм, так сказать, национальный… Во имя коммунизма?

Владимир Кириллович начинал раздражаться. Ну и коммунизм, так что с того! Разве это плохо – коммунизм? Мое – твое. Твое – мое. Однако примите во внимание: коммунизм – национальный!.. Разве бывает такой?.. До сих пор не было, а когда–нибудь, в будущем… Интернационального коммунизма ведь тоже до сих пор не было, а вот же русские большевики борются за него и побеждают… так как же оно выходит – будет два коммунизма: интернациональный и национальный?

Владимир Кириллович разводил руками: пока до этого дело дойдет… утрясется как–нибудь… выровняется… и вообще… Владимир Кириллович взрывался: и вообще, какого черта заглядывать так далеко! Коммунизм еще когда будет, а тут…

Словом, Винниченко остался при своих… Собственно, «при своих» – это в преферанс, а тут вышло иначе: Винниченко просто остался один. В данной ситуации, при нынешних обстоятельствах, на текущий момент.

Купил у Шпульки паспорт за тысячу николаевскими и нырнул в подполье. Как при батюшке царе. Ему не привыкать стать! Зато не побежит за границу на поклон к иноземным владыкам, интервенционалистам, империалистам, колониалистам. А останется с народом. Вернее – среди народа. Вот это вокруг – народ, а вот это – он. Народ с собственным паспортом, а он – с чужим. И – Винниченко, и – не Винниченко. Мещанин Иван Архипович Переберибатченко – таки пригодилась! – из Александровска, что ли. Словом, подальше…

…Сосны гудели, падали капли с вершин, ветер пробирал до костей. Владимир Кириллович глубже надвинул шапку, застегнул пальто. Он стоял у забора и выглядывал наружу: что там на улице?.. По ту сторону, за перелазом, собралась небольшая кучка людей. Святошинские или такие же… укрывающиеся, неведомой ориентации. Однако – народ, внутренние силы. Поглядывали, присматривались, прислушивались: что там и как на свете божьем? Переговаривались.

Винниченко захотелось послушать, о чем говорят люди: любопытно же – народ, внутренние силы, на которые надо ориентироваться.

Женский голос – он по всем особенностям произношения и интонации принадлежал женщине простой, из народа, – сетовал:

– …И вот, вишь, до чего народ довели… крови сколько пролито… а за что, зачем?..

Мужской голос – по всем речевым и интонационным признакам он принадлежал человеку высшего слоя, интеллигенту, – что–то прогудел, но он, верно, стоял спиной к Винниченко: разобрать слова было невозможно.

Женский голос взвился:

– Ироды они, звери, все эти ваши Грушевские, Петлюры, Винниченки…

Владимир Кириллович закашлялся, но тут же спохватился: еще услышат, обнаружится, что их кто–то подслушивает из–за забора…

Но пока он кашлял, зажав рот, а потом превозмогал этот кашель и вообще расстраивался, не в силах сдержать горькой улыбки, – женщина успела окончить свою речь, и, к сожалению, Владимир Кириллович уже не услышал, за что же, собственно, она… их проклинает. Женщины – известное дело! Разве от женщины дождешься объективности? Особенно в таких высоких материях.

Но теперь ответ мужчины слышен был ясно.

– Ах, – сказал мужской голос, – это еще пустяки! Ну, не пустяки, конечно, это тяжело, это ужасно! Но их преступления еще серьезнее – так сказать, в общем, историческом плане! Своими действиями они на все украинское, – поймите это, на все украинское! – уже истерически вскрикнул мужчина, и Винниченко было приятно, что тот не только говорил по–украински, но и так болеет душой обо всем украинском! – На все украинское они наложили печать враждебности к социальной революции! Вы понимаете, что теперь получилось? – Украинский голос чуть не плакал. – Теперь кто признает себя украинцем, тот тем самым как бы враг социальной революции! Контрреволюционер! Буржуй! Они сорвали социальную революцию, но при этом еще скомпрометировали украинскую нацию!.. Освободительную украинскую идею!..

Винниченко плотнее запахнул пальто и тихо отошел. Горько было это слышать. Но если быть честным с собой…

Словом, Владимир Кириллович – литератор – уже решил: эти слова он берет в кавычки – вот только бы не забыть всё точно! – и приведет, да, да, приведет их – может быть, даже возьмет эпиграфом! – в своей книге. Той, что напишет теперь… Честность с собой – ничего не поделаешь!

Винниченко прошел вдоль забора и вышел в переулок. Надо подойти поближе к Брест–Литовскому шоссе: может быть, там уже что–нибудь… прояснилось?

Шоссе было пустынно, но совсем близко цокали конские копыта: лошади шли шагом – конники. Винниченко припал к деревянной стене ресторана «Эльдорадо». Ресторан был, разумеется, закрыт. И увидеть, что делается здесь, – с шоссе, ни отсюда на шоссе – нельзя было: темнота, ночь. Впрочем, на темном небосводе все же вырисовывались неясные силуэты всадников. Шесть или семь. Шлыки змеями полоскались на ветру. Гайдамаки. Патруль, разведка, связь с Центральной радой, которая смылась в Житомир? Какое это имело теперь значение для Винниченко, когда он уже сам…

Гайдамаки говорили меж собой. Кого–то ругали.

Один буркнул:

– К черту!

Другой:

– И я так думаю.

Третий был разговорчивей и разразился длиннейшей, не вполне пристойной бранью. Закончил он так:

– … его, Винниченкову, мать – вместе с Петлюрой!

Слышно было, как гайдамаки хлестнули лошадей нагайками и взяли в карьер. Дезертиры?

Владимир Кириллович тихо двинулся назад. Выходит, и свои… Собственно, уже и не «свои». То есть, возможно, как раз теперь именно – свои. Погодите: а кто же теперь – свой, кто – не свой? И «свой» ли теперь он, Винниченко?.. Владимир Кириллович повертел головой, высвобождая шею из воротника: ударило в пот. Ну и… концепция, коллизия, интрига!.. Сам Винниченко в своих романах и пьесах не завернет такого!..

А между тем… придется вам написать, Владимир Кириллович, и об этом в ваших записках, если уж быть честным с собой. И напишет! Что бы вы думали? Впервые, что ли, раздеваться догола и показывать срам? Вот так и напишет. Ибо он литератор. И литература ему милее всего! И вooбще… на какого черта было соваться в эту… политику: сидел бы себе да писал хорошие рассказы и плохие романы. Шедевры искусства и пикантные сальности…

За забором Шпулькиной дачи люди – те, на кого надо ориентироваться, внутренние силы – еще не разошлись. Поглядывали, присматривались, прислушивались. Какой–то третий голос, тоже мужской, кипятился:

– Винниченко! Винниченко! Что вы мне толкуете! С Антантой крутил – не выкрутилось, теперь, слыхали, собирается с немцами закрутить? Переменил ориентацию! Подписал – да, да: вчера! – с немцами мир в Бресте и хочет теперь позвать немцев на помощь! Разве не слышали?..

Винниченко так и подбросило. Это не я! Это Голубович с эсерами!.. Он даже сделал несколько шагов к толпе у забора: караул, я же, наоборот, за ориентацию на внутренние, на вас, за вас!..

Но Владимир Кириллович вовремя сдержался: неудобно же поймут, что подслушивал! Да и разве поверят? И что они могут знать? Да, в конце концов, разве они не правы? Кто возглавлял генеральный секретариат? Он – Винниченко. Позавчера ушел в отставку, а мир подписали без него – вчера? Подумаешь! Что такое один день по сравнению с вечностью? Для народа, для современников? Уж потом пускай историки разбираются, пускай выясняют, что это не он, это – эсеры и сукин сын Петлюра!.. И он, Винниченко, будьте уверены, историкам поможет: всю правду напишет, будучи честным с собой. Особенно – про Петлюру. О! Петлюре он покажет… Злоба закипала в сердце Владимира Кирилловича. Погодите, погодите, в своих мемуарах он облает всех! И Петлюру – в первую очередь. Даст ему чёсу!.. Правда, в мемуарах придется еще оглядываться – не ровен час, ситуация изменится и тогда… А, черт! Снова из–за «честности с собой» выглядывает «курносый Мефистофель»!.. Кыш!.. А впрочем, ничего, ничего – пускай сейчас хоть так, а вот со временем, когда, скажем, поближе будет к смертному одру, в своем завещании, – там уж он развернется вовсю, будьте уверены! Подождите только, наберитесь терпения… лет на тридцать…

Винниченко поплелся домой. Мизантропия овладела им. Гудели сосны, падали капли.

В дом Винниченко вошел на цыпочках – роженица ведь, не обеспокоить бы!

В доме было тихо. Поля Каракута не стонала. Винниченко стало страшно – вдруг умерла?.. Он тихонько приоткрыл дверь, чуть–чуть. И сразу отшатнулся: в комнате роженицы пищало! Родилось! Уже!.. Ну, а мать?.. Винниченко отворил дверь пошире. Роженица лежала тихо, спокойно дышала и пестовала что–то на груди. Это что–то шевелилось. Младенчик! Но что такое?.. С другой стороны – тоже шевелится. И пищит. Парочка! Двойняшки!..

Владимир Кириллович поскорее притворил дверь. Его обдало холодным потом. Что ж теперь делать? Красотка анархисточка родила близнят.

Очевидно, надо чем–то помочь?

Владимир Кириллович сделал шаг к двери. Но сразу же – шаг назад. А что он может?.. Он отступил еще на два шага назад. К столу. На столе – бумага с записями и фальшивый паспорт.

Винниченко схватил паспорт, схватил бумагу и поспешно, комкая, сунул в карман.

Затем – к выходу.

Он же ничего не может! Что ему, крестным отцом стать?

Нет, нет! Поскорее прочь отсюда! Это будет самое лучшее. Если что–нибудь не так, лучше подальше! В демиссию. Разве Владимиру Кирилловичу это в первый раз? И не в последний. Родился в селе Великий Кут – Витязевской волости, Елизаветградского уезда, Херсонской губернии, – найдет себе… «закуток» где–нибудь в другом месте.

Если что–нибудь неладно или если напакостишь, – давай подальше! И так до самой смерти.

3

Петлюра ехал верхом. Полководцы отступают на коне.

Под ноги стлалось Брест–Литовское шоссе.

На Житомир. А дальше?

Ведь на Житомир и Бердичев направили свой удар от Казатина восставшие железнодорожники и часть Второго гвардейского корпуса. Ах, Второй гвардейский, Второй гвардейский! Петлюра тебе этого никогда не простит. От Жулян авангарды гвардейцев успели выйти к Посту Волынскому, соединились тут с «червонцами» Примакова и отрезали петлюровцев от железной дороги, вырвали у Петлюры шанс – прорваться поскорее в Галицию. Теперь вот и тащись верхом, набивай себе мозоли на заду. Ах, червоные казаки, червоные казаки! Петлюра и вам никогда этого не простит…

Петлюра испуганно оглянулся: а вдруг, не поспев перехватить его, повернут красные от Поста Волынского – и налетят на его арьергарды!

Рядом с Петлюрой трусил его верный телохранитель – Наркис. Он заметил движение атамана и сразу его понял.

– Не беспокойтесь, пане атаман, – прогудел своим басом–профундо старый семинарист; – тучи разошлись, вызвездило, видно далеко…

Петлюра поднял голову и глянул на небо. Увидел звезды. Как, звезды еще не померкли, еще светят? Не конец света, значит… Звездный небосвод и поразил и испугал Петлюру. Смотреть в небо ему доводилось не часто. Собственно, он смотрел в небо только тогда, когда полоскал горло. А часто ли горло болит? Да и тогда над головой – потолок. А звезды… Однажды, еще в семинарии, увидев у какого–то гимназиста учебник космографии, Петлюра загляделся на небо – и перепугался на всю жизнь. Ведь когда смотришь и небо, невольно начинаешь думать о мироздании и бесконечности, – а эти таки страшно!.. С тех пор Петлюра дал зарок: смотреть только под ноги, не уноситься взором ввысь и мыслью – вдаль, потому что от этого можно и рехнуться… Но сейчас его всполошило другое – не бесконечность, а, наоборот, конечность: на шоссе посветлело, значит, продвижение его колонны красные теперь могут увидеть издалека?..

Но на шоссе, позади отступающих, было пустынно. Хвост колонны проходил сейчас мимо Борщаговской.

Петлюра украдкой бросил взгляд на Наркиса рядом и отвернулся. Неприятные воспоминания связывались с Борщаговской: «Не ходи на нашу улицу, будешь бит» – и плюха… Даже среди дня звезды увидел… И до чего же чудно на этом свете бывает! Тот, от кого получил тогда оплеуху, теперь тебе ближайший друг и свою жизнь за тебя положит…

Чтоб отогнать рефлексию, да и выглядеть похрабрее, Петлюра решил завести со своим телохранителем беседу.

– Вы, пане Наркис, семинарист?

– Правильно! Как и вы, пане атаман.

– Киевской?

– А вы, пане атаман, – полтавской?

Помолчали. О чем, собственно, говорить, когда говорить не о чем? Тьфу! Фраза для статистов в толпе на сцене, когда толпа должна производить «шум», – лучшего режиссеры не сумели придумать. Суетятся люди и спрашивают друг друга: «О чем говорить, когда говорить не о чем?..» В голову полезли совсем идиотские воспоминания – из времен, когда он был актером–любителем и театральным рецензентом: роли шляхтичей, которые играл когда–то Петлюра, контрамарки на галерку, дифирамбы сценическим опусам драматурга Винниченко… Проклятого «курносого Мефистофеля»! Ишь, ушел в кусты! Варили кашу вместе, а теперь ему, Петлюре, расхлебывать одному!.. Ну, погодите, уважаемый Владимир Кириллович, – не Петлюрой буду, если вас не отблагодарю! Вот, если случится, нацелитесь еще возглавить… освободительное дело и меня покличете в помощники, – с удовольствием соглашусь! А тогда – спичку в нос, сзади – подножку: вас на лопатки, а сам – сверху! Вот как!

Фу!..

Чтоб отогнать докучливые мысли, Петлюра снова заговорил с Наркисом:

– А как у вас в семинарии, «всесветный хай» устраивали?

Наркис громко заржал басом, так что Петлюра даже отшатнулся и опасливо поглядел по сторонам: не слишком ли далеко слышно такое ржанье?

– И «всесветные», и «несусветные», пане атаман!

– А что ж это еще за «несусветные»?

– Ну «всесветные» – когда били своих, в семинарии; «навуходоносоров», любимчиков, педелей… А «несусветные» – это вроде бы «внешняя» или «международная» политика; вне стен семинарии – немчиков, ляшков, жидков… А у вас? Разве нет?

Гм! Петлюра уже потерял интерес к милым сердцу юношеским воспоминаниям, слово «немчики» увело его к размышлениям более серьезным и исторически важным.

Итак, вчера в Бресте подписан–таки мир. Хоть тут утерли нос этим проклятым кацапам–большевикам: большевики еще когда, первыми, предложили мир немцам, а и до сих пор канителятся, а УНР выскочили вперед и мир подписала… самостийно. Да разве только мир? Еще и военное соглашение! Теперь немцы не враги уже, а союзники! Теперь большевикам в десять раз тяжелее; и условия мира для них будут более трудные, и немцы вот–вот ударят, в помощь Петлюре!.. Эх, кабы скорее!..

Правда, условия военного союза и плата за помощь в войне против большевиков, надо сказать… дорогоньки. Эсеры с Голубовичем не поскупились: Галиция и впредь остается под Австро–Венгрией – только получает культурную автономию; беспошлинный транзит через Украину немецких товаров в Азию и отказ со стороны УНР от каких бы то ни было таможенных льгот на украинские товары, ввозимые в Германию; ну и, особо, немедленные поставки Германии украинского хлеба, сахара, сала, мяса и тому подобного… там есть какие–то цифры, сразу не припомнишь, словом – по потребности… По потребности Германии, совсем изголодавшейся за четыре года войны. Кругленькие, конечно, цифры. Ученые экономисты и финансисты, да и политики говорят, что договор для Украины… кабальный… Ну и кабальный, что с того? Зато вон большевиков!.. Острые языки болтают, что Петлюра, мол… задешево продал Украину. Вот сплетники и завистники! Зато ведь будет «самостийная» и Петлюра – во главе!.. Да и что это означает – продал? Политический ход! Конечно, может быть, и дорогонько приходится платить, но ведь торгует Петлюра впервые – в первый раз Украину продает, – где ж ему знать, какую спрашивать цену? Погодите, погодите, он еще продаст Украину не раз – и Германии, и той же Антанте, и Польше – и заплатит… еще дороже…

Словом, Симон Васильевич и в самом деле решил сменить ориентацию: с Антанты на Германию. Убедили: раз Антанта не помогает, а Германия согласна помочь, так почему же и… не изменить ориентацию?.. Да и, в конце концов, изменил ли? А вы знаете, что перемирие и договор УНР с Германией – в интересах той же Антанты? Не верите? Честное слово! Сама святая троица – аббат Бонн, полковник Бонжур и мосье консул втолковали это Симону Петлюре. И настаивали: как можно скорее подписывайте с Германией! Почему? Не только потому, что Антанта и сама заинтересована в походе против большевиков и в поражении большевистского строя в России. А потому, прежде всего, что Антанте выгодно воевать с Советами чужими руками: украинских гайдамаков и «немецких зольдатен», а не своими собственными. В войне с большевистской Россией, побеждая большевиков, австро–германцы истощат свои силы, и тогда Антанта… с легкостью одолеет их и станет победительницей… над всеми… Вот как оно получается в высокой политике!..

– Пане сотник! – окликнул Петлюра Наркиса. – Сколько нас? Доложите.

Наркис начал докладывать: от Богунского полка осталось… восемь казаков – остальные либо полегли, либо… перекинулись на ту сторону; от Полуботьковского – пять; от Сагайдачного – шесть; от Наливайковского…

Петлюра раздраженно крикнул:

– Общее количество!

– До трех тысяч, включая раненых и обоз…

Д–да… Был уже в истории Украины такой случай – когда гетман Мазепа из–под Полтавы дал тягу за Дунай с кучкой верных ему реестровых… С того же самого места и Петлюра начал свой путь полководца – с поля Шведских могил под Полтавой, за родными Кабыштанами. Примаковские «червонцы» – через Рогозино, Панянку, Кривохатки – ударили ему и в хвост и в гриву, как туча с неба обрушились…

Вот Петлюра и чувствовал себя теперь… Мазепой.

– Приказываю, – сказал Петлюра, – на первом же бивуаке, в Коростышеве, расформировать все… полки и сформировать один: назовем – «Запорожский полк»!

– Слушаю, пане атаман!

– Оставить особо только сечевиков да мою сотню «черных», под вашей, пане Наркис, командой.

– Будет исполнено!

Верный телохранитель, теперь уже вроде и адъютант, поскакал разыскивать старшин, какие еще остались, а Симон Васильевич снова погрузился в высокие размышления. Ритмическое покачивание в седле располагало то ли к дремоте, то ли к важным раздумьям.

Эсеры таки имеют резон! Ну его к черту, этот пролетариат, раз он весь обольшевиченный! А который не обольшевичился еще, все равно обольшевичится. Сила украинской нации – в украинском селе. И, ясно, не в голытьбе, беспортошниках, вечно недовольных, а в том земледельце, который крепко сидит на земле: тут профессор Грушевский, конечно, прав. Собственнический инстинкт – всего сильнее! Собственник доброго земельного отруба ни за что его не отдаст! В этом вопросе был близок к истине и… царский министр Столыпин. А в войне с Россией украинский куркуль… тьфу, черт! – выскочило это большевистское словечко! – украинский крепкий землевладелец будет особенно рьяно защищать самостийность, потому что опасается, как бы русский – все равно помещик или голодранец – не оттягал у него его земельки. Зубами горло перегрызет за свою собственность украинский куркуль! Выходит, на него и надо в государственной политике делать… ставку. Резонно господа украинские эсеры предлагали установить земельный ценз – сорок десятин: сорок десятин земельной собственности у кого угодно воспитает… чувство государственности и ненависти против своих… да, да! – классовых врагов. Вот где классовая сила, оплот государственной «самостийности» и национализма!.. Может быть, скажете, что такие заключения не к лицу… социал–демократу? Что ж, Петлюра может социал–демократическую партию и… побоку. Ну ее к дьяволу! Ибо государственная независимость – превыше всего, особенно если он сам во главе этого независимого государства. И опираться он будет на силу! Класс! Класс землевладельцев! Страшная это сила…

Петлюре и самому стало страшно, когда он подумал о ней. Угрюмая, лютая, дикая сила… Кая бы… не раздавила тебя самого…

Петлюру не раздавит, будьте спокойны! Только действовать надо не так, как эти хлюпики «демократы» и «социалисты», а… хитроумно, политично, дипломатично: поблажками снискать доверие хлебороба–собственника… Вот и удержится Петлюра наверху, как представитель этой силы, выразитель ее интересов… даром что сам из кабыштанских голоштанников…

Были когда–то Калиостро, Боско, Франкарди – фокусники с мировым именем. Вынимали у вас из носа золотые червонцы, ловили в воздухе цветущие розы, выливали воду из носовых платков… Туман напускали на публику. Мальчишки! Жалкие балаганщики. Вот он, Петлюра, отмочит фокус–покус – закачается весь мир!.. Были когда–то Рокамболь, Кречинский, Сонька Блувштейн. На балу у самой царицы бала снимали с головы бриллиантовую диадему, вытаскивали кошелек из кармана даже собственной невесты, грабили его превосходительство генерал–губернатора. Людишки! Мелкие фармазонщики. Водили за нос простачков. Да и вообще – их не было, литературные персонажи. А вот он, Петлюра, – есть, живой, реальный, и положит себе в карман целое государство! Будет водить за нос целый народ!.. И пойдет от него даже новая историческая категория – так ее и назовут «петлюровщина»! Что бы делали бедные историки, если б не объявился он, Петлюра!.. Впрочем, «петлюровщина» все равно была бы: нашелся бы другой, в этом же роде. Ибо – силе землевладельца–кулака необходим выразитель, пускай и авантюрист… Как, скажем, когда–то родовитым старшинам – Мазепа?

Колонна мазепинцев, то бишь петлюровцев, три тысячи гайдамаков, набивала себе на задах мозоли Брест–Литовским шоссе: на Житомир, на Новоград, к границе – за немцем! Небо снова заволокло. Землю окутал черный мрак – перед рассветом.

Внезапно слева и справа от шоссе затрещали пулеметы.

– Тревога!

Что случилось? Что такое?

Повстанцы из Бердичева вырвались вперед – Петлюре наперехват.

На шоссе, в колонне беглецов, поднялся переполох.

– Назад! Отойти к лесу! Занять оборону!

Колонна засуетилась, кинулась назад.

Но позади тоже вдруг защелкали винтовки и загремели пулеметы. Сзади на шоссе вышли червоные козаки Примакова. Не захватив недобитых защитников Центральной рады на Посту Волынском, «червонцы» – вместе с авангардным отрядом гвардейцев Второго – бросились вдогонку за Петлюрой. Конники стреляли прямо на скаку. Гвардейцы двигались следом с пулеметами – на подольских арендаторских «бедах» и пролетках киевских извозчиков.

Гайдамаки и сечевики встали поперек шоссе обороной и начали бешено отстреливаться.

Петлюра сразу оценил ситуацию. Развернуться нападающие не имели возможности: и справа и слева после оттепели, обнажилась черная жирная пашня – в ней вязли и тачанки, и лошади, и люди. Бить по петлюровцам можно было лишь вдоль узкой ленты шоссе. Нападающим из арьергарда не пройти! Только бы проскочить вперед за Коростышев, пока бердичевские повстанцы не перерезали еще дорогу!

– Костьми лечь! – приказал Петлюра гайдамакам и сечевикам.

– Охрана, за мной! – крикнул он Наркису.

Он дал шпоры, припал к шее коня, съежился, как кролик, и курьером покакал по шоссе вперед.

– Матерь божья, святые угодники, смилуйтесь – помогите! – шептал, дрожа, Симон Васильевич.

– Матерь божия, святые угодники, смилуйтесь – помогите: поставим вам пудовую свечку под святое воскресенье… – бормотал и Наркис Введенский.

Так молились божьей матери и святым угодникам еще в семинарии на «выпускных» испытаниях перед посвящением в попы, в надежде на прибыльную парафию.

4

По Крещатику они ехали все четверо в ряд – кони под ними играли: Коцюбинский, Муравьев, Полупанов и Чудновский.

Дым стлался над Печерском, горело в Липках, дотлевали пожарища тут и там.

Солнце клонилось к закату – багровое, в лиловой дымке: Опять на мороз.

Над Киевом звенела тишина: ни пушечных разрывов, ни стука пулеметов, ни трескотни винтовок – ни одного выстрела. Непривычная, неправдоподобная, забытая за две недели непрерывных боев тишина – если, конечно, это можно назвать тишиной: из всех дверей и подворотен выскакивали люди, заполняя улицы, бежали навстречу, размахивая руками и шапками и крича:

– Ура! Наши! Наши!..

Коцюбинский и Муравьев гарцевали верхом лихо – им это привычно; Полупанов – тоже, ничего не скажешь: матрос, известно, только сядет на коня, сразу станет конником; Чудновский – с грехом пополам: председатель солдатского комитета Юго–Западного фронта был по роду войск пехотинцем, и Зимний в Петрограде в октябрьские дни он тоже брал врукопашную. Да и – только вчера из каземата Косого капонира – был Чудновский очень слаб после избиения и десятидневной голодовки.

– Наши! Наши! Ура! – кричали люди, сбегаясь со всех концов: с Печерска, с Владимирской горки, с Костельной, от Крещатика.

С Институтской в эту минуту вылетела пролетка. На козлах сидел, правил лошадью Андрей Иванов. Позади, как клещами вцепившись в плечи Иванова, стоял во весь рост Боженко. Поверх старой солдатской шинели Боженко накинул широченную черную чабанскую бурку. Лошадь неслась галопом, чуть не обрывая постромки, ветер раскинул полы бурки, точно крылья, рвал ее с плеч, но Василий Назарович хитро подвязал бурку тесемкой под горлом, и она держалась, только трепетала на ветру. Бурка, признаться, была «трофей»; снял с «вильнокозацкого» атамана Ковенко – в душном погребе на Прозоровской инженеру и так было тепло.