Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"
Автор книги: Юрий Смолич
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 62 страниц)
Кто–то из солдат чиркнул зажигалкой, осветил часы и сказал:
– Десять тридцать…
Десять тридцать! В десять должен был начаться съезд. Почему же до сих пор нет приказа вступать в бой? Может, идти самим, не ожидая приказа?
Из Петропавловской крепости ударила пушка; на первым выстрелом последовал второй, третий…
«Ура» на Дворцовой площади то затихало, то с новой силой взрывалось где–то уже на другом конце.
Стучали пулеметы, гремели винтовки.
Нет. Без приказа он не имеет права двигаться! Бой есть бой! Стратегия боя решает успех. Возможно, его здесь придерживают для нанесения окончательного, решающего удара? Подвойский ведь ясно сказал: не вступать в бой, пока не будет приказа от него или от Антонова–Овсеенка.
В Смольном были у Юрия и другие радостные встречи, но память сохранила их как бы в тумане. В коридоре Юрий лицом к лицу столкнулся с Примаковым и Фиалеком – делегатами съезда от Киева. Великан Фиалек едва не вывихнул ему руку, здороваясь. Примаков колотил кулаком по спине. Они только что прибыли поездом пробившись сквозь заставы юнкеров и казаков. Они что–то рассказывали о Киеве, сообщили что–то очень важное о Центральной раде, о Пятакове, о Втором гвардейском корпусе под Винницей. Что именно? Это непременно нужно будет вспомнить, и как можно подробнее. Ведь Ленин сказал – скорее на Украину!.. Но все это Юрий вспомнит потом, не сейчас. Кажется, он рассказал Примакову и Фиалеку о встрече с Лениным.
Сейчас Примаков и Фиалек на съезде, который должен был уже начаться полчаса назад. И в эту минуту они, вероятно, видят и слушают Ленина. Но почему все–таки нет приказа? Ведь Зимний должны были взять еще до начала съезда: так приказал Ленин…
И в ту минуту, когда Юрий решил уже было нарушить приказ и по собственному усмотрению тронуться с семеновцами, вдруг послышался топот многих сотен ног – из–за угла рысцой выбегала какая–то часть.
Из темноты послышался голос:
– Эй, там! Семеновцы!
– Тут семеиовцы!.. Мы здесь!.. Ну?!.. – откликнулось сразу не менее полусотни голосов, и толпа солдат вокруг Коцюбинского зашевелилась, позвякивая винтовками. Оружие громыхало и в глубине улицы. Какая–то воинская часть бегом пересекла улицу.
Из темноты вынырнула фигура в шинели, с винтовкой в руке.
– Коцюбинский! Комиссара Коцюбинского! – взывал неизвестный.
– Я Коцюбинский!
– Приказ от Подвойского.
Коцюбинский, с трудом сдерживая волнение, вытянулся по армейской привычке:
– Слушаю приказ… А вы кто будете?
– Резерв Кексгольмского полка. Здоров, Юрко!
– Кто вы?.. Дзевалтовский!
В темноте Коцюбинский нащупал рукав шипели и крепко, схватил Дзевалтовского да руку.
– Откуда? И ты здесь?
– Передаю приказ!
Юрий снова машинально вытянулся.
– Пристраиваться рядом с нашей колонной. На площадь выходить двумя колоннами. Твои на левом крыле, моя – на правом. По сигналу ракеты – в штыки! Через площадь – прямо на штабеля дров: там юнкера…
Коцюбинскому не пришлось повторять приказ. Колонна семеновцев уже сама строилась. Голова колонны уже выходила из–за угла и пристраивалась к колонне кексгольмцев.
Коцюбинский и Дзевалтовский минуты две шли рядом широким шагом, почти бегом, двигаясь во главе своих колонн. С каждым шагом становилось все светлее и светлее: на площади, у самых стен Зимнего, что–то пылало, и отблески пожара, рассеивали тьму.
– Ты откуда?
– А ты?
– После суда меня отчислили в Петроград, в резерв нашего полка… Наш действующий полк находится под Винницей, в тылу фронта. И вот с резервом приходится здесь, в Петрограде… идти на настоящую войну…
– А я… все еще под судом и следствием. Комитет взял на поруки… Работаю в Военно–революционном комитете.
– Итак, началось, Юрко?
– Началось…
Красная ракета взметнулась ввысь откуда–то из–за каменных громад с левой стороны.
– Нам!
– Колонной на площадь! На площади – в цепь! Дистанция… Без дистанции! С левого фланга!..
– Колонной на площадь! На площади – в цепь! С правого фланга!..
На площадь они вышли рядом и сразу же разошлись.
Взяв винтовку на руку, Юрий оглянулся назад, на своих семеновцев. Но увидел он только два–три лица поблизости, две–три фигуры дальше в темноте.
Он не видел своих бойцов в ночной мгле, но он их чувствовал, он знал, что они здесь все с винтовками на изготовку, в любую минуту готовые броситься в рукопашную схватку.
– За мной, вперед!
И Юрий побежал.
Сотни пар ног грохотали за ним, рядом и сзади. С левого и с правого флангов. Но впереди бежали еще какие–то тени – первая линия атаки, время от времена озаряемая отблесками огня, полыхавшего у стен царского дворца. В мгновение вспышки разрывов отчетливо были видны матросские бушлаты, серые солдатские шипели и красногвардейские пальто.
Штурм Зимнего начался.
Юрий бежал с винтовкой наперевес, острие штыка иногда вспыхивало в отблеске выстрелов. Вдруг через всю площадь скользнул яркий, резкий луч прожектора – он молнией прорезал ряды штурмовиков, сразу же оставил их снова во мгле и побежал вперед, упал на штабеля дров, нащупал стену дворца, стекла в окнах заискрились, засверкали, словно бы освещенные изнутри. Зимний был виден как на ладони, а штурмовики оставались и темноте.
Юрий бежал и, кажется, кричал «ура!».
«Ура!» – мощной волной перекатывалось но площади из края в край.
Огоньки винтовочных выстрелов перебегали вдоль стен дворца, из–за штабелей дров. Пули, вероятно, свистели навстречу, но Юрий этого не слышал.
Первая цепь впереди, в дрожащих, сверкающих лучах прожекторов, перекатились через штабеля дров. Она была уже под стенами дворца. На огромной чугунной ограде гроздьями повисли матросские бушлаты: морячки перелезали через закрытые ворота. Но ворота вдруг растворились, словно бы сами по себе, вместе с людьми, которые повисли на их решеткам. «Ура!» – громким эхом отдалось назад из раструба тоннеля.
– Социалистическая революция свершилась, товарищи!..
Юрий бежал с винтовкой наперевес.
ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ОКТЯБРЯ
1
События в Виннице разворачивались молниеносно.
«Социалистическая революция свершилась!» – провозгласил Ленин в Петрограде, и Второй всероссийский съезд Советов бурно приветствовал провозглашение власти Советов на территории всей вывшей Российской империи.
Винницкий совет рабочих, солдатских и крестьянским депутатов собрался в полном составе, чтобы заслушать телеграфные сообщения со съезда Советов. Председатель ревкома Николай Тарногродский вышел на трибуну:
– Отныне наш Совет становится высшим и единственным органом власти с Виннице и на всей Подолии…
Именно в эту минуту перед помещением Народного дома упал первый снаряд. Второй взорвался позади, в жилых кварталах. Третий раздробил лестницу театра. Четвертый провалил потолок в вестибюле.
Комиссар Костицын отдал приказ – и артиллерия казачьих и юнкерских частей, прибывших с ним, открыла огонь по помещению Совета.
Тарногродский успел еще крикнуть:
– Товарищи! Контрреволюция вынуждает трудовой народ взяться за оружие!..
В это время пулеметные очереди с юнкерских броневиков, вынырнувших с проспекта со стороны вокзала, резанули по стенам и окнам Народного дома. И сотни юнкеров с винтовками на руку пошли волна за волной на помещение Народного дома.
Безоружные члены Совета, под прикрытием дружин Красной гвардии, начали отходить к реке. Но и здесь враг уже поджидал их: с моста через Буг отступающих поливали яростным пулеметным огнем бронированные автомобили юнкеров.
Члены ревкома побежали низом, через базар, к железнодорожной линии. Из–за железной дороги, с суперфосфатного завода должны были войти в город авиаторы, авиатехники и солдаты воздушной эскадры: так заранее было условлено. Они должны были выйти на проспект, разрезавший весь город пополам, и соединиться с частями 15–го полка на Замостье. Пулеметная рота из «Муров» и самокатчики из предместья Пятничаны должны были блокировать центр города по ту сторону Буга. Таков был план ревкома – на случай контрреволюционного мятежа.
Но комиссар Костицын выставил вдоль железной дороги крепкий бронированный заслон – 32–й автоброневой дивизион. Под его прикрытием по проспекту к центру города подтягивались сотни казаков Каледина. Жерла, легких орудий и стволы тяжелых пулеметов дивизиона были направлены на город. И на каждом броневике развевалось… красное знамя…
Красное знамя! Под красным знаменем революции предательски выступали и войска контрреволюционного Временного правительства.
Ревком оказался в западне.
В это время с территории казарм 15–го полка, с другой стороны проспект, залпами и поодиночке начали бить винтовки: поручик Зубрилин, как и условились, повел с Замостья в наступление на мост свой 15–й полк.
И сразу же, словно эхо, застучали пулеметы 32–го броневого дивизиона, прибывшего с Костицыным, и его легкие пушечки одна за другой стали извергать огонь и шрапнель… Но били они по проспекту – по казачьим сотням на боевом марше. Казаки бросились врассыпную.
Красное знамя на броневиках 32–го дивизиона было не лживым, оно было в самом деле красным! 33–й автоброневой дивизион, вызванный комиссаром Костицыным для защиты Временного правительства и обуздания восставших за власть Советов винницких рабочих и солдат Винницкого гарнизона, – тоже восстал, вместе с братьями по классу.
– Ура! Да здравствует власть Советов! – Ревкомцы и красногвардейцы во главе с Николаем Тарногродским пошли в атаку па казаков с фланга.
В атаку ринулись и броневики восставшего 32–го дивизиона.
Головная машина дивизиона – ее вел переброшенный из авиаэскадры большевик Сухов, поднявший на восстание дивизион, – выскочила уже на проспект. Навстречу ей двигался броневик юнкеров. Очередью зажигательных пуль юнкер прошил броневик повстанцев: вспыхнул красный флаг и исчез, бензиновый огонь побежал, растекаясь по железному корпусу, – и бронированный автомобиль словно факел запылал посреди мостовой. Большевик Сухов отдал свою жизнь за революцию…
Однако и наглый юнкер со своим броневиком просуществовал недолго: минутой позже в него угодило уже два или три снаряда, и он тоже загорелся костром.
А на проспект уже вырвалась вторая машина восставшего дивизиона.
Пулеметы прошили и ее, и революционный броневик дымящейся железной громадой свалился на бок в кювет.
Тогда дивизион развернулся и пошел в обход – по улицам параллельным проспекту.
С территории 15–го полка на Замостье доносилась непрерывная стрельба из винтовок. Из «Муров», расположенных на том берегу Буга, били «максимки» роты пулеметчиков. Из Пятничан тарахтели мотоциклы самокатчиков – они спешили на соединение если не с пулеметной ротой, то хотя бы с 15–м полком. Красногвардейцы и ревкомовцы отбивались за рундуками базара.
Юнкера окружали мост, соединявший две части города. Калединские казаки цепями двинулись по улочкам Замостья. Пушки Костицына раз за разом, в порядке номеров, били по району Народного дома и по кварталам центра города.
Так началось восстание в Виннице, в центре ближнего тыла Юго–Западного фронта, первое восстание за власть Советов на Украине, 26 октября.
2
Утро наступило облачное и холодное. С севера дул пронизывающий ветер, Ладожское озеро покрывалось льдом. Голые ветви деревьев были покрыты инеем.
Северная Пальмира встречала Владимира Кирилловича неприветливо.
Впрочем, Винниченко никогда и не рассчитывал на любезность севера. Винниченко вообще ни любил севера.
Что такое север?
Географически это – Белое море, ледяные волны, айсберги, тундры и тайга, словом – «матушка Россия». Климатически – ветры, сырость и туман, мороз, метель, насморк и имфлюэнца, словом – «Россия–матушка». В литературе? Достоевский, Мамин–Сибиряк, Игорь Северянин, смердяковы и санины, а прежде всего это – Третье отделение и Центральное управление императорской цензуры. С политической точки зрения – нечего и говорить: Владимирский тракт, пересыльные этапы, сибирская ссылка, тюрьмы, городовой… Брр!.. В самом деле, холодно и неуютно…
Винниченко плотнее запахнул полы пальто, застегнулся на все пуговицы, поднял воротник и глубже надвинул черную каракулевую шапку. Мрачный, в очередном приступе черной меланхолии, сошел он со ступенек вагона на петроградскую землю, собственно – на перрон Николаевского вокзала. И сразу же чихнул: проклятый насморк всегда – зимой или летом – непременно появлялся у него, как только он пересекал пятьдесят пятую северную параллель.
Бремя возложенной на него миссии начало донимать Винниченко уже с полдороги, приблизительно от Брянска. Хорошо этим златоустам и полишинелям – Грушевскому и Петлюре! Один трясет бородой и произносит патетические речи, другой паясничает на бесконечных парадах и принимает присяги от опереточных гайдамаков. А ему – пожалуйста – самое трудное, что только может быть: разрешай взаимоотношения с этим чертовым Временным правительством, уламывай этого фанфарона и аспида Керенского и добивайся суверенной украинской государственности!.. Правда, кому ж иному, как не ему, и взять это на себя? Кому под силу этакое дело? Есть ли, кроме него, среди этих «возродителей нации» хоть один полноценный интеллект и политик европейского масштаба, вообще – настоящий европеец? Сознание собственной полноценности тешило Винниченко: приятно, знаете ли, чувствовать себя решающей силой в историческом процессе. Большевики и Временное правительство – две чаши весов, и стоят одна против другой в положении известного равновесия: на которую чашу подбросить гирьку, та и перетянет! Подбросится Центральная рада к Керенскому – перевесит Временное правительство, подбросится к большевикам – перевесит «власть Советам». Вот оно как! Выходит, что без Центральной рады ни одной из сторон не склонить весы история на свою сторону. Учтите это хорошенько, уважаемый Александр Федорович! Вынуждены будете удовлетворить все наши требования, если желаете удержаться на поверхности! Вот!
Но чем дальше поезд увозил Винниченко от границ Украины, тем сильнее начинало угнетать его ощущение тяжести принятой на свои плечи миссии. В самом ли деле чаши весов стоят ныне на одном уровне? Ну, на Украине, скажем, – да, а в России? Тут – вследствие некоторого упрощения политических проблем – соотношение сил выглядит, быть может, по–иному? А? Ведь тут ни существует проблемы национального освобождения, ибо не было национального гнета. Таким образом, те слои населения, которые на Украине к Временному правительству относятся нетерпимо, но и на большевиков, в связи с опасениями в вопросе национальном, тоже поглядывают недоверчиво и, следовательно, должны бы тянуться только к Центральной раде, – эти слои здесь, в России, вообще отсутствуют, равняются нулю. А Керенский в первую очередь ориентируется, ясное дело, на российские условия. Так примет он или не примет ультиматум?
До Брянска Винниченко был склонен думать, что примет. После Брянска – когда за окном вагона замелькали рубленые избы вместо украинских беленых хат и стало очевидно, что кроме Украины есть на свете и другие земли, – уверенность Владимира Кирилловича несколько поколебалась. Под Вязьмой он начал раздумывать над тем, что Керенский, возможно, захочет внести некоторые поправки. За Бологим пришел к выводу, что таких поправок может быть слишком много. Под Чудовом ему уже стало ясно, что ни один пункт ультиматума для Керенского не может быть приемлемым. На станции Тосно его одолела тоска: ультиматум, несомненно, будет отклонен. В Колпине, где нее пристанционные линии были забиты эшелонами с «ударниками смерти», спешившими в Петроград с намерением в щепки разнести Петроградский совет, – Владимир Кириллович окончательно впал в уныние: на всех домогательствах Центральной рады нужно поставить крест – за Керенским, оказывается, шла огромная сила!.. И Владимир Кириллович с горечью вспомнил, как в прошлый приезд Керенский продержал его три дня в приемной, а затем выслал секретаря и передал, что принять не может за недостатком времени… Когда поезд миновал привокзальный семафор, Винниченко уже пришел к окончательному выводу, что и на этот раз ему просто будет указано на дверь…
В зале первого класса, на удивление, было совершенно пустынно: пассажиров, которые бы ожидали поездов, не было, киоски были закрыты, не действовал и буфет – негде даже опохмелиться. После шумных, забитых толпами людей вокзалов юга такая пустынность была жуткой! Что за черт? Разве из Петрограда никому никуда не нужно ехать?
Винниченко снова чихнул – проклятый насморк досаждал все сильнее и сильнее! – и направился к выходу. Вот и Николаевская площадь, вот и устье Невского, вот и широкий зад каменного истукана на коне, Санкт–Петербург!
На площади под памятником Александру Третьему стоячи две пушки и вокруг костра толпилось с полсотни солдат. На папахах и на левых рукавах у них были широкие красные ленты. Поземка катила через пустынную площадь обрывки бумаги и всякий мусор – столица с дней революции сделалась грязной, неубранной, как последняя глушь! Владимир Кириллович сердито фыркнул: он любил чистоту и аккуратность.
Куда же деваться? Что–то не видно было ни одного извозчика. Не слышно и трамвая. Ну и довели жизнь до первобытного состояния, прости господи!
Возле здания вокзала бегали газетчики.
Винниченко почти на лету подхватил газету – нужно же было узнать, что творится в мире: ведь, находясь двое суток в поезде, он ничего не знал о мировых событиях. Но пока он приподнимал полу пальто и копался в кармане, чтобы достать деньги, газетчик уже побежал дальше, что–то крича. Удивительное дело, Сашка Керенский уже раздает газеты бесплатно! Газеты вот раздает бесплатно, а согласиться на суверенность Украинского государств так и не желает! Чертов аблакат! Ну, ну, это ему так даром не пройдет – Винниченко мобилизует все свои таланты политика и дипломата и задаст ему по первое число! Вот только чтобы Керенский… принял его и не указал снова на дверь…
Владимир Кириллович тут же, в подъезде, развернул газету. Это была газета «Рабочий и солдат», – ага, вот ничему бесплатно; пропаганда и агитация – орган Петроградское совета! № 9, четверг, 26 октября, в скобках – 8 ноября, 1917 года! Гм… Вместо передовой, на целую первую полосу, аршинными буквами вроде бы какое–то воззвание: «Рабочим, солдатам и крестьянам!»
Винниченко раздраженно скользнул взором по огромным жирным буквам печати и вдруг, несмотря на мороз и пронзительный северный ветер, его оросил горячий пот с головы до ног… Временное правительство низложено… Произошло восстание… Министры арестованы… Съезд Советов продолжает свою работу. Ленин делает доклад. Декреты о мире и о земле будут сегодня одобрены – читайте завтра… Революционный гарнизон и отряды рабочей Красной гвардии гарантируют спокойствие и нормальную жизнь в столице…
3
Винниченко стоял, обалдев, пока и бородка его не покрылась сосульками: это замерз в бороде его собственный горячий пот.
Вот так история! Пока Владимир Кириллович два дня тащился в поезде от Киева до Петрограда, произошли, оказывается, такие событии…
Ничего себе ситуация? А?
Он стоял, хлопал глазами, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, – ветер вырывал газету из рук, ветер развевал полы пальто, ветер позванивал сосульками в бороде, ветер леденил взмокшее от пота тело, – стоял так, пока не засвербело снова в носу и неудержимое чихание сотрясло его с ног до головы.
«Воспаление легких гарантировано!» – это было первое, о чем он подумал, приходя наконец в себя.
Но это было спасительное чихание: зашевелились мысль, ожило все тело, и Владимир Кириллович снова получил возможность чувствовать, мыслить, двигаться. Нужно было действовать!
Винниченко бросился назад в вокзал. В зале первого класса было пусто и бесприютно, но по крайней мере не было ветра. Винниченко присел у столика и, страдая всем своим существом, начал думать.
Итак он опоздал. Все полетело вверх тормашками, к чертям собачьим! Керенскому не нужна уже помощь Центральной рады! А как же, поможет, как мертвому припарки!.. Обошлись без его, Винниченко, помощи и большевики: теперь иди договаривайся с ними, когда они чувствуют уже себя хозяевами положения… Боже мой, да вы представляете себе, что было бы, если бы его поезд пришел на сутки раньше? Ведь ему бы сразу стало ясно, что фанфарону Керенскому крышка и кашу с ним варить не имеет смысла… Он бы явился в Смольный, хотя бы и к самому Ленину, и сказал: наше вам, вы тут собираетесь поднимать восстание, так мы, знаете, тоже с вами! Вместе будем восставать, понимаете? Следовательно, и побеждать будем вместе, так сказать, исполу. Пополам и плоды победы…
Винниченко схватился руками за голову. Боже мой, боже мой! А ведь как же здорово все было продумано: весы в равновесии, на какую чашу подбросить Центральную раду, та и перевесит. Винниченко вскочил. Да, нужно спешить… к Ленину! Вот, дескать, не успели вы совершить переворот, а я уже, глядите, тут как тут: прискакал к вам, ибо я с вами, я ваш!
Но с порога Винниченко возвратился. К кому? К Ленину? Кому? Ему Винниченко? Тому самому, о ком Ленин сказал… Ну, не будем повторять – плохо сказал, и как о писателе… и как о политике еще хуже… И полномочий же он, Винниченко, от Центральной рады на разговор с Лениным не имеет. Имел полномочия… на разговор с Керенским. Фью–ить! Лопнул Керенский, как мыльный пузырь!..
Винниченко побежал в другой конец зала – к кассам. Нужно брать билет и мигом назад, в Киев! Может быть, Центральная рада уже решила объединиться с Советами? А может, как раз наоборот – вместе с Керенским оказывать сопротивление восстанию? А может, пока ничего и не решили и еще нужно будет… решать?
Решать… это самое худшее.
Кассы были закрыты. На окошечках висел аншлаг: пассажирское движение прекращено,
Винниченко присел на корточки, тут же, под кассой, как дядька во время жатвы на меже, чтоб передохнуть.
Как действовать, Винниченко уже было ясно – в его голове уже родилась гениальная идея. Какая? А вот какая!
На Украине не должно быть и не будет восстания! Ведь восстание поднято Советами – во имя власти Советов (а по–украински – рад)! Так или нет? Так! Так вот пускай и будет себе на Украине на местах власть Советов! Очень даже хорошо. А Центральная рада? Центральная рада останется как есть – Центральной радой. Ведь она тоже «рада» (по–русски – совет), только «центральная». Вот и будет стоять сверху в центре, во главе всех местных Советов. Если дело в терминологии и самое выражение «центральная» в какой–то степени себя уже скомпрометировало, то, подумаешь, – пожалуйста, терминологию можно изменить: пускай себе называется «главная» или «всеукраинская». В конце концов, ее же можно наименовать и «Всеукраинский центральный исполнительный комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов» – совсем как в России. И генеральный секретариат можно переименовать в «генеральный комиссариат», а генеральных секретарей – в генеральных комиссаров. Хотя нет, лучше будет сделать точнехонько так, как и в России: народные комиссары и Совет Народных Комиссаров. И не нужно будет никакого восстания! Будет осуществлен, так сказать, бескровный, мирный переворот.
Разве это не гениальная идея?
4
Бой на улицам Винницы длился весь вечер, до самой ночи.
Пушки комиссара фронта бризантными снарядами разрушали Народный дом на Замостье, стены «Муров» в центре и жилые кварталы вокруг шрапнелью засыпали плацы и крыши казарм 15–го полка. Калединские казаки спешенными цепями подступали к территории полка с тыла. Броневики юнкеров вели наступление на 32–й дивизион, бойцов эскадры и ее базу на суперфосфатном заводе. Мост и проспект были пустынны – они были ничейными, но и проскочить через них под огнем казачьей полевой артиллерии не было возможности. Пулеметная рота в «Мурах» держалась, но боевые припасы у нее подходили к концу.
Войска контрреволюции сжимали свое кольцо все туже и туже. Их были больше, и они имели артиллерию.
А артиллерия из Жмеринки в помощь повстанцам не подходила, сведений о Евгении Бош так и не было,
Ночь выдалась темная, безлунная, облачная осенняя ночь, и стрельба начала затихать: вести прицельный огонь стало невозможно. Постреливали тут и там лишь винтовки, срывалась иногда где–то пулеметная очередь – больше с перепугу, ибо в темноте противники получали возможность подкрадываться скрытно.
Город утонул в темноте – электрическая станция не работала. Город замер – в городе не было воды: пушки Костицына разрушили водонапорную башню. Город притаился, мучимый жаждой и голодом, испуганный и – в неизвестности.
Что же предвещало утро и городу, и восставшим за власть Советов?
Тарногродский с ревкомовцами и красногвардейцами попытался пробиться к телеграфу, чтобы связаться с Жмеринкой, со Вторым гвардейским: артиллерию! Скорее артиллерию на подмогу!..
Но цепи юнкеров встретили их сильным огнем. Ни о Жмеринке, ни о Киеве, ни о Петрограде так ничего и не было известно. Может, там в эту минуту уже торжествует победу восставший народ? А может, и там силы контрреволюции оказались превосходящими и под штыками карателей рекой льется кровь рабочих и солдат?..
Артиллерия! Немедленно нужна была артиллерия!
И тогда Зубрилин принял решение: под покровом ночи, скрытно проникнуть из Замостья в центр города – оторваться от наседающих казаков, прикрыться от юнкерских броневиков, положить водный рубеж перед пехотой противника, соединиться с пулеметной ротой, самокатчиками и красногвардейцами и захватить штаб вражеских сил, отрезанный в здании женской гимназии.
В темноте, строжайше соблюдая тишину и где нужно пробираясь ползком, солдаты 15–го полка двинулись от казарм на берег реки. Со спортивной площадки Кумбары, на пароме, на челнах, вплавь, через Пятничанский мост, захваченный пластунской разведкой без единого выстрела, лишь орудуя тесаками, – шесть тысяч солдат 15–го полка двинулись форсировать холодную, быструю реку. Это была военная операция крупного масштаба, подобных не знала и трехлетняя мировая война. Это была попытка с негодными средствами – форсирование; но владеющие непревзойденным оружием – революционным энтузиазмом, шесть тысяч бойцов вышли на левый берег, к обрывам и пустырям Летнего сада и по задворкам расположенных здесь особняков буржуазии просочились в центральную часть города.
Здание женской гимназии, сразу у Летнего сада, было захвачено врукопашную, штаб контрреволюционных войск парализован. Телеграфный аппарат принес весть: в Петрограде победила власть Советов и объявлены первые декреты советского правительства – о мире и земле. В Киеве войска Временного правительства концентрируются вокруг Мариинского дворца, «Арсенала» и авиапарка, чтобы воспрепятствовать выступлению собранных там красногвардейских частей. В Жмеринке железнодорожная линия забита эшелонами донских казаков, снятых с фронта на поддержку Временного правительства, и они ждут паровозов, чтобы двигаться на Киев и Петроград. Но паровозов под эшелонами нет – паровозные бригады разбежались, рабочие отказались везти войска контрреволюции. Жизнью в городе и на железной дороге распоряжался местный Совет, но состоит он из меньшевиков и эсеров. Штаб гвардейского корпуса по–прежнему и отеле «Москва», но связь со всеми частями корпуса прервана. О Евгении Богдановне Бош никому ничего не известно: отправилась на села, на места постоя, и еще не вернулась…
Тем временен красногвардейцы и ревкомовцы – тоже под покровом ночи, скрытно – перешли Буг со стороны Старого города и вышли на соединение с пулеметной ротой.
В «Мурах», в подземельях под мужской гимназией, между Православной церковью и католическим костелом, снова встретились Тарногродский с Зубрилиным. Они не виделись только одни сутки, но это были такие сутки, в течение которых закончилась одна эпоха и началась другая. Они не виделись очень давно и сильно изменились за это время – похудели, заросли щетиной и в глазах у них горел огонь фанатизма. Впрочем, и по одежде они едва признали друг друга. Шинель Зубрилина была мокрой до нитки – он переходил реку вброд; спереди одежда покрылась слоем глины и грязи – он выбирался на берег ползком по земле; из–под офицерской фуражки выглядывал окровавленный бинт – его черкнуло пулей по виску. Тарногродский не был ранен, но его студенческая тужурка была подпоясана солдатским ремнем, на боку висели маузер и две гранаты, студенческая фуражка, как всегда, были сдвинута козырьком на ухо, но козырек раскололся на две части – Колю намеревался рубануть шашкой казак, но лезвие соскользнуло. Впрочем, они изменились только внешне.
И заговорили они, словно бы продолжая только что прерванный разговор.
– Но артиллерии нет, – сказал Зубрилин.
– Артиллерии нет, – подтвердил Тарногродский.
– И без артиллерии утром нам не удержать врага.
– Да, утром нам без артиллерии будет туго.
Они помолчали с минуту.
– Что будем делать, Коля? Как ты думаешь?
– Я думаю… будем драться дальше. Ведь в Петрограде победа!
– И я так думаю. Ведь надо же идти на подмогу Киеву.
На дворе рассветало. Утро – утро неизвестности – наступало,
5
А Центральная рада в Киеве все заседала.
Заседала день, вечер, ночь; затем – утро и день; потом – снова ночь. Heyгомные конгрессмены–парламентарии временами засыпали кто на своем стуле в ходе заседания, кто в короткий перерыв на банкетке: в фойе, а кто сидел осоловелый, с безумными глазами, раздирая веки пальцами и вовсе не спавши. Питались в буфете бутербродами и калинкинской «фиалкой». Грушевскому приносили обед в судках: бульон, котлеты и компот. Подушечку–думку и валериановые капли таскала Софии Галчко в профессорском портфеле.
Но выхода не было: нужно было принимать решение. Однако принять решение было не так–то просто.
Как Центральной раде реагировать на петроградское восстание? Признавать или не признавать?
Собственно, не признать было невозможно: так или иначе – и без признания или непризнания Центральной радой – восстание в Петрограде за власть Советов стало уже свершившимся фактом.
Однако признать такой факт свершившимся означало признать и власть Советов.
Но могла ли Центральная рада позволить себе признание власти Советов?
Могла. В Петрограде. Пускай себе в Петрограде будет власть Советов. Все равно Временного правительства уже нет, министры арестованы, а Керенский, переодевшись в костюм сестры милосердия, в машине английского посольства бежал без оглядки! Должно же быть в России какое–то правительство. Пускай себе и будет то, которое объявилось, – советское. Тем паче, что с Временным правительством Центральная рада, так до конца каши и не сварила – поехал добродий Винниченко с ультиматумом, в пустой след, да так, видимо, и… испарился. А возможно, и переметнулся, провозгласил себя большевиком: от него, знаете, можно всего ожидать. Словом, в России советская власть… пускай себе властвует.