Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 62 страниц)

ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ЯНВАРЯ

1

Опорный пункт восстания – «Арсенал» – пал, отступили подольские, рассеялись шулявские, но Киев продолжал бороться.

Теперь боевые действия сосредоточились на железной дороге и вокруг нее.

На Посту Волынском железнодорожники разоружили эшелон артиллерии – и в Главных мастерских появилось теперь шесть новых орудий с изрядным боеприпасом. Главные мастерские открыли ураганный огонь по гайдамацким батареям на Черной горе. Группа Ветрова все еще удерживала прилегающие к пассажирскому вокзалу улицы и не раз кидалась в атаку на позиции в Ботаническом. Киев–второй отбивался от Лысой горы.

Однако по всему городу хозяйничали «вильные козаки», сечевики–гайдамаки.

Прежде всего они бросились на авиапарк – дотла разгромили все, что оставалось еще не разгромленным. Потом гайдамацкие сотни растеклись по улицам. Громили каждый завод и каждую мастерскую. Потом пошли прямо по домам. Заходили и приказывали показать руки. Если на руках были мозоли, выводили и тут же у стенки дома, расстреливали.

Это была «варфоломеевская ночь», но стоял белый день, и столица криком кричала в десятках кварталов, от Днепра до Зверинца, от Ботанического до урочища Репяхов яр.

Боженко отходил не спеша – отступая, отдавал квартал за кварталом только после очередной гайдамацкой атаки. Одиннадцать кварталов – одиннадцать атак… Отдал Прозоровскую, отдал Совскую, Деловую, Полицейскую… Отдал Предславинскую, Васильковскую, Лыбедскую…

Отдавал так: ни углу ставил пулемет, подпускал оголтелых гайдамаков на сорок шагов и тогда скашивал первый ряд – на каждую атаку тратил всего полпулеметной ленты. Затем – скорей в подворотню, дворами, садами – отходил еще на один квартал назад. Скосить гайдамаков таким образом удавалось больше: и в профиль, и в лоб. Недаром Василий Назарович дослужился в царской армии до фельдфебеля.

На Бульонной Боженко остановился у скособочившегося домишки в три окна и заплакал.

Это был его дом. Так и не привелось после той декабрьской ночи, когда ушли в подполье, наведаться к родному очагу… Впрочем, родного очага в родном доме тоже не было: «мадама» – так Василий Назарович в шутку называл свою супругу – тоже должна была, прятаться по соседям. Дом стоял покинутый. Контрразведчики и гайдамаки уже вынесли все, что стоили и руки взять: шелковую шаль «мадамы» – подарок Василия Назаровича к «серебряной свадьбе»; праздничный кожушок самого Боженко – воевать Василий Назарович пошел, само собой, в ватнике и старой шинели; бухточку тонкого манильского шпагата – удочку Василий Назарович не уважал, а готовил уже десять лет настоящую рыбачью снасть: мечтал сплести невод в полсотни саженей, чтоб ловилась рыбка большая и маленькая. Ничего этого уже не было в родном доме – валялись порубленные в щепу табуретки, стояли расшатанная двуспальная кровать, разбитый стол, ветер сквозь выбитые окна носил по полу перья из перины, летал пух и подушек…

Василий Назарович шмыгнул носом и крикнул хлопцам у пулемета, тут же за окном:

– Пускай, хлопцы, матери ихней черт, целую ленту – я тут задержусь маленько!

Потом кивнул двум своим ребятам, прозоровским:

– Клади покуда на кровать и копай…

Хлопцы осторожно положили окровавленное, уже застывшее тело и взялись за шанцевый инструмент.

Это был Ростислав Драгомирецкий.

Ростислав нашел–таки Василия Назаровича в бою. Три дня не отходил от Боженко ни на шаг. Шел плечом к плечу; когда прорвались под самый «Арсенал», строчил из пулемета по сечевикам из–за угла своего дома в модном мавританском стиле на Рыбальской; имеете и отступал шаг за шагом, квартал за кварталом: верный «начальник штаба», душевный боевой дружок, даром что офицерская кость, интеллигент…

Отступал Ростислав лишь пять кварталов – на шестом догнала его гайдамацкая пулька.

Нету родного дома, но родной Киев – есть. И будет! Будет, матери вашей байстрюцкой в то самое места! Отвоюем Киев, чтоб ты знала гайдамацкая сволочь, самостийницкое дерьмо, задрипанная Петлюра!.. И вернется еще на свое родное, пускай пепелище Василий Назарович, украинец из–под рабоче–крестьянской Таращи!.. И поцелует землю, пускай и на могилке, однако же душевного дружка, побратима–киевлянина.

– Ну как там? Готово? – крикнул Василий Назарович копающим, не отрывая, однако, взгляда от угла Лабораторной и Дьяковской, откуда двигались озверелые гайдамаки.

– Пол–аршина, Василь, хватит?

– Копай глубже, пехтура! Глубоко в мать сыру землю закопаем, чтоб не осквернила еще эта сволочь…

Хлопцы снова налегли на шанцевый инструмент.

Гайдамаки перебегали из–за угла зигзагами – с одной стороны Бульонной на другую. Пули их винтовок клевали стены боженковской мазанки.

От пулемета крикнул второй номер:

– Кончаем лету, Василий Назарович! Давай ходу!..

– Закладывай другую, сынок! Уложи их еще штук пять, Боженко заглянул сквозь выбитое окно в дом. на ломаную кровать, где вытянулось застывшее тело Ростислава.

– Две цинки остались, Василии Назарович! – отозвался пулеметчик. – Экономить надо!

– Закладывай вторую, сучий сын! – завопил Боженко. – Закладывай, говорю – у меня настроение!..

Двое или трое гайдамаков ушли подрубленные: не рассчитывали – привыкли уже, что на каждом углу их ждет только короткая очередь.

Яма выкопана: сверху земля промерзла, дальше дышала влагой – оттепель давала себя знать, в глубине сыпучий песок.

Втроем они уложили тело поручика Драгомирецкого с Рыбальской улицы в его последнее пристанище на Бульонной. У могилы Боженко поцеловал Ростислава в лоб и снова заплакал: Василий Назарович всегда был на слезу слаб. Втроем они поскорее стали засыпать тело боевого товарища глиной и песком. Гайдамацкие пули секли голые кусты сирени над их головой.

Вот и сравняли. Не надо холмика! Еще увидят гайдамацкие басурманы – разроют и надругаются. Боженко разровнял землю, притоптал сапогами и еще раз пустил слезу: на теле боевого друга топчется – до чего эти нехристи людей довели!.. Сверху еще присыпал, снежком, словно так и было.

Лента в пулемете уже подходила к концу: оставалось несколько патронов. Пулеметчики оглядывались на Боженко за домом, давали коротенькую очередь – два–три патрона, обрывали и снова оглядывались.

Прозоровские хлопцы уже бежали в сад, чтобы скорее проскочить на Батыевку, а там – и железная дорога, там свои…

Боженко тоже метнулся было за хлопцами, но вдруг остановился и повернул назад. Над притоптанной, засыпанной снегом могилой он остановился и снял шапку: почтить память дорогого бойца. И вдруг Василию Назаровичу захотелось сказать слово. Пускай пулемет уже замолк и пулеметчики тащат свою машинку в кусты! Пускай все ближе чертовы гайдамаки! А он таки скажет над славным хлопчиком Ростиком воинское слово. И Боженко сказал, роняя слезу себе под ноги, грозя кулаком в ту сторону, откуда уже подкрадывались гайдамаки, услышав, что пулемет замолк.

– Ростик! Товарищ мой, начальник штаба! – кричал Боженко, чуть не надрываясь… потому что гремела стрельба, а ведь он хотел, чтобы слышали все, чтоб услышал весь свет. – Не наш ты, Ростислав сын Гервасиевич! А пошел–таки с нами, значит – наш, матери ихней буржуйской и петлюровской черт!

Василий Назарович хотел еще сказать, но говорить ему над гробом раньше не доводилось, и он не знал – что. Макнул рукой и надел шапку.

– Мир праху твоему, славная интеллигенция, которая с пролетариатом! В сердце у меня останешься! Во!.. – Василий Назарович погромил еще кулаком гайдамакам: они уже бежали со штыками наперевес, и только домишко, его родной домишко, был теперь между ними и Боженко. – Мир – хижинам! Война – дворцам! – крикнул еще Василий Назарович полным голосом, просто так, в никуда, а потом – своим хлопцам, что друг за другом выбирались из садика через забор на Батыеву: – На Демиевку ударили, хлопцы, на Демиевку! Бери левее: там как раз бой гремит!

2

Иванов сидел в ревкоме – на Жилянской.

Горе сломило его.

Не успел! Не успел! Не успел!

Только эти слова, и стучали в мозгу: не успели!

«Арсенал» пал! «Арсенала» нет! Пали – зарубленные и расстрелянные – товарищи! А он не с ними – не пал, не зарублен, не расстрелян!

Иванов вскочил и бросился к двери.

Куда?

Товарищи задержали и снова усадили его.

Андрей Васильевич обхватил руками голову, склонился лицом к столу:

– Не успел!.. Не успел!.. Не успел…

В тяжелых боях с главными силами заслона Скоропадского Кексгольмский полк застрял под Фастовым. Иванов снова ринулся на бронепоезде вперед. Пробился до Мотовиловки. Но под Боровой навстречу вышел бронепоезд гайдамаков, башни гвардейского бронепоезда гайдамаки заклинили. Потеряв артиллерийское вооружение, гвардейский бронепоезд дал задний ход опять к Мотовиловке. Но колею позади него под Малой Снетинкой гайдамаки уже успели взорвать. Бронепоезд, отстреливаясь из пулеметов, метался взад и вперед на отрезке в полверсты. Боеприпас кончился, да и в бортах уже зияло несколько пробоин, потом прострелили и паровозный котел. В тучах пара со свистом и спуская последнее дыхание, паровоз затих. Гайдамаки пошли в рукопашную. Экипаж бронепоезда – полтора десятка гвардейцев, оставшихся в живых, – отходил с Ивановым по оголенной оттепелью вязкой и клейкой пашне, опять же на Мотовиловку. Пробились под Васильковом. Пробрались в Боярку. Темная ночь благоприятствовала им. За Бояркой наконец встретили отряд жилянских железнодорожников…

И вот Иванов в ревкоме. Здесь городской штаб восстания. Но к «Арсеналу» уже не пройти. «Арсенала» нет…

Нет!

Иванов снова метнулся к двери. Все равно – в «Арсенал»! Сколотить поскорее группу бойцов, кто еще здесь есть поблизости живой. Нету живых – пойдет один: вот так, с пистолетом в руках. Выбить мерзавцев! Освободить «Арсенал»! Спасти товарищей, если они еще в живых!..

Иванова опять перехватили. Его трясла лихорадка. Две ночи без сна. Два дня в бою. Полсотни километров пешком, по грязи. Иванов был в глине с головы до ног. Глаза горели, как у безумного. Товарищи, товарищи погибли в бою! А он не погиб. Он должен погибнуть!..

Гамарник и Картвелишвили силой усадили его на табурет.

– Пойми, – как только мог убедительнее сказал Лаврентий. – Это безрассудно Ну, что ты можешь – один? Что можем мы здесь, два десятка бойцов?..

Горячему, пылкому Лаврентию трудно было произносить эти успокоительные слова: он сам готов был очертя голову броситься на тысячи гайдамаков с пистолетом в руке. Но то – сам а тут надо было удержать от безрассудного шага товарища.

– Мы пробьемся к авиапарку, – крикнул Иванов, – и тогда зайдем «Арсеналу» в тыл!..

Боже мой! «Арсеналу», родному «Арсеналу» и – в тыл! Потому что «Арсенал» уже не наш, потому что в «Арсенале» враг!..

Иванов стиснул голову кулаками, даже побелели виски и налились синей кровью пальцы.

– Авиапарковцы отошли на Демиевку…

– Тогда – на Подол! С подольскими по Набережной мы зайдем…

– Подольские отошли на Куреневку…

– На Шулявку!

– Шулявцы рассеяны…

Иванов швырнул свой пистолет в угол – все равно в пистолете уже не было ни одного патрона.

– Дайте мне винтовку! И пустите меня! Я пойду…

Он попытался вырваться из крепких рук Картвелишвили. Но он был совершенно обессилен.

Гамарник прикрикнул на Андрея Васильевича;

– Опомнись! Ты что – баба? Возьми себя в руки! Мы должны решить…

– Да, да, надо принять решение! Я предлагаю…

– Погоди! Взвесь все наши шансы. Занятые позиции удерживают только железнодорожники. И то лишь тут, в районе вокзала и Главных мастерских: Киев–третий, Киев–второй вынуждены отступить…

В комнату вбежал красногвардеец. Несмотря на копоть на лице, на грязь, покрывавшую всю его одежду, было видно – железнодорожник: красные канты «движенца» на фуражке и петличках тужурки.

– Товарищи! Группа Ветрова…

Ревкомовцы бросились к нему: что – группа Ветрова? Но боец бежал слишком быстро, он задыхался, был бледен.

– Группа Ветрова… у Ботанического…

– Н–ну?

Но уже и так все было ясно. Железнодорожник обессиленно опустился на стул: в глазах у него был ужас, дыханье с трудом вырывалось из груди.

Группу железнодорожников, захватившую было кварталы от вокзала до самого Бибиковского и до Галицкого базара, гайдамаки и «вильные козаки» отрезали. Остался лишь заслон – вот здесь, поблизости, на Безаковской и у Степановской…

– А Ветров?

Ветрова на Назарьевской окружили. Всю группу отвели в Ботанический сад и под обрывом расстреляли.

– Ревкому… ревкому… – бормотал связной, – тоже надо отсюда уходить… поскорее… Гайдамаки сейчас будут здесь…

Лаврентий отпустил Иванова. Гамарник тоже отошел. Остальные застыли кто где был.

Значит…

Значит, вокзал вот–вот тоже перейдет и руки во сто раз преобладающих сил врага. У железнодорожников останутся только Главные мастерские, поливавшие сейчас артиллерийским огнем Ботанический – основную артиллерийскую базу Центральной рады… Ну еще те, что отошли к Посту Волынскому. И те, что отстреливаются на Байковой горе. Потому что на Демиевке… на Демиевке враг тоже осиливает: демиевцы с железнодорожниками и боженковцами отошли к Голосееву, а… может быть, и дальше…

У восставших оставалось сил уже совсем мало, и были они раздроблены: разбиты на крошечные группки там и тут… Разве сведешь в один фронт Голосеево, Пост Волынский и Куреневку?.. А Главные мастерские в кольце. Главные железнодорожные мастерские – опорный пункт, второй – киевский «Арсенал» январского восстания – тоже были в осаде и лишь отстреливались из орудий и пулеметов. Надолго ли им хватит боеприпаса? И людей?..

– Что будем делать, Андрей?.. – тихо спросил Гамарник. Он был теперь председателем Киевского комитета большевиков. Он был и председателем городского ревкома – он бы и должен сказать, что делать. Но язык у него не поворачивался сказать то, что… было неизбежно…

– Что будем делать? – спросил и Картвелишвили.

Стрельба со стороны Степановской заметно приближалась. Треск гайдамацких пулеметов доносился от Галицкого базара. Но винтовки с нашей стороны уже отвечали с Жилянский. И с Мариино–Благовещенской – с другой стороны: от Ботанического, ликвидировав и расстреляв героическую группу Ветрова, гайдамаки тоже пошли в наступление.

Минуту все молчали – словно прислушиваясь; да что там прислушиваться к выстрелам в бою: прислушивались к собственным мыслям, к страшной мысли, одной страшной мысли, которая оставались теперь единственной…

Еще час, ну несколько часов, ну день до вечера – и все разрозненные, окруженные, обессиленные семидневными боями, обескровленные и оставшиеся без боеприпасов группы восставших будут… истреблены поодиночке.

– Бессмысленно… – начал было кто–то и сразу умолк.

– Не имеем права, – заговорил другой и тоже осекся.

– Безрассудная трата сил…

Иванов поднял голову и посмотрел на товарищей. Это уже не был безумный взгляд. В глаза застыли та же скорбь, тот же гнев и отчаяние: но смотрел он уже осмысленно. И твердо

– Да! – решительно и резко сказал Иванов. – Да! Это правда, товарищи. Должны признать… поражение. – Он не сдержался и еще раз почти простонал: – Опять – поражение!.. – Но тут же овладел собой. – Однако, просто… толкать на смерть товарищей… отдать на полное уничтожение весь трудовой Киев… невозможно, нельзя!.. Бой надо прекратить. Немедленно… До времени…

Последние слова – «до времени» – Иванов уже произнес едва слышно.

– Все… все по районам, товарищи, – пробиваемся к нашим и передаем решение ревкома: не сдаваться, но… разойтись.

3

Вот тогда–то и влетел на полной ходу – из Дарницы на железнодорожный мост – бронепоезд.

Собственно, был это не бронепоезд, как мы его себе обычно представляем: весь закованный в броню, с башнями, во все стороны грозно нацелившими длинные жерла орудий. Были это две обыкновенные угольные платформы–контейнеры, правда – пульманы на четырех осях, а между ними, будто втиснутый ненароком, паровозик «OB», из–под товарных маршрутов второго класса. Борты контейнеров изнутри заложены были шпалами и мешками с балластом, вперед, по ходу поезда, и назад, вслед глядели две полевые трехдюймовки, а по бортам густо, чуть не впритык друг к другу торчали тупые рыла пулеметов «максим».

Весь правый бок обоих вагонов так и полыхал – даже среди белого дня видно – частыми вспышками пулеметного огня. Самодельный бронепоезд всем правым бортом, из двух десятков пулеметов, поливал свинцом берег Днепра, Набережную, забитую гайдамаками.

Бронепоезд гнался по пятам за петлюровскими частями, шедшими с фронта на подмогу Центральной раде, еще от Нежина, и теперь, под самым Киевом, врезался в тылы противника.

Эти был броневой поезд черноморским моряков, телеграммой Ленина вызванных с юга Киеву на помощь: триста матросов боевой эскадры, триста севастопольских братанов – тех самых, что летом искупали адмирала Колчака в море, а потом дали ему по загривку и выгнали из своей эскадры. Тех самых, что позже тяжко корили себя, зачем отпустили анафемского адмирала к чертям собачьим на все четыре стороны, а не кок–нули его тогда на месте и не заякорили на глубокой воде. Теперь они поклялись Колчака догнать где бы он ни был, и таки заякорить. А с ним – всю контру и мировую буржуазию с капитализмом вкупе.

Бронепоезд ворвался на мост, стреляя из всех своих пулеметов, чтоб с разгона проскочить на киевский берег – и вдруг загрохотал, загремел всеми тормозами, чуть не подскочил и стал: колеи дальше не было, шпалы разбросаны, в настиле огромная дыра.

Андрей Полупанов – матрос, командир отряда отчаянной матросской вольницы. – от внезапного толчка повалился лицом в мокрый мешок с балластом, так что слетела бескозырка. Попадали друг на друга и остальные полупановцы, правда – далеко падать им не пришлось, потому что стояли твердо, почти вплотную, по полтораста человек на каждой платформе. Полупанов медленно поднялся, надел бескозырку, выровнял ладонью по брови, отряхнул песок с бушлата, грозно поглядел вокруг, погрозил кулаками машинистской будке: дергаешь, рвешь, Гаврило! Нет чтобы культурно – а тогда уже посмотрел на путь впереди. Произнес только одно слово:

– Холера!

Триста братанов в один голос откликнулись многоэтажным – кто кого переплюнет! – моряцким словом.

Андрей Полупанов еще добавил:

– Холера Петлюра! Таки порвал ниточки… Это ж теперь штопать, братаны, и штопать!

Он был прав и неправ. «Штопать» порванное полотно, конечно, надо, но порвали его не петлюровские гайдамаки, а киевские железнодорожники, чтобы не пропустить в Киев петлюровских поездов. Потому–то и перли гайдамаки с отчаянья в штыки против пулеметов авиапарковцев по пешеходному Цепному мосту.

– Ремонтную бригаду! – приказал Полупанов.

С полсотни матросов – кто с кайлом, кто с ломом, кто с лопатой – спрыгнули с платформы на мост.

Полупанов между тем приник глазом к замку орудия. У орудий, установленных вообще кое–как – кто его знает, почему они от выстрела не срывались с места и не скатывались с платформ, так как были сняты с лафетов и проволокой да железными скобами прикреплены к бортам, – у орудий не было измерительных прицельных аппаратов: выстрелить можно, но взять дистанцию, определить расстояние до цели нельзя. Полупанов просто прикидывал расстояние на глаз, потом припадал к очку замка, смотрел сквозь ствол, ловил жерлом намеченный объект, давал небольшой «поход» как бы «на мушку», и приказывал закладывать «кабанчика» – снаряд. И тогда стрелял.

В кружке жерла четко вырисовалась церковная колокольня: купол Никольского монастыря над Аскольдовой могилой.

– Давай!

Выстрел ахнул, борты пульманов отозвались эхом, словно настоящая броня, весь поезд дернуло. Вдалеке ударил разрыв. Церковная колокольня стояла на месте.

– Перелет! – крикнул наблюдатель.

Полупанов чуть–чуть наклонил жерло орудия:

– Давай!

– Недолет!

Полупанов – на глаз – взял среднее:

– Еще раз!

Купол над святым Николаем разлетелся вдребезги.

– Амба!

Полупанов крикнул машинисту:

– А ну, давай задний, один разок проверни винта! Вира!

Машинист дал задний ход, отошел на два–три аршина.

Бронепоезд снова остановился. Теперь сквозь ствол орудия стал виден другой пейзаж, левее святого Николы: пятам гимназия, Бутышевская школа прапорщиков. Дуло орудия, прочно прикрепленное скобами, нельзя было поворачивать в стороны: пушка стреляла только по прямой между двумя точками: одна из них – объект обстрела, вторая – само орудие.

– Огонь!

С третьего выстрела обвалился и угол пятой гимназии.

Задняя пушка молчала: некуда было стрелять.

Пулеметы не утихая сыпали огнем с правого борта.

Между тем начальник ремонта доложил: рельсы искорежены, новых нет, шпалы расколоты в щепу – хоть снимай собственную «броню» на заплаты. И вообще – разве это дело: мороки хватит до вечера! Антимония!

Полупанов мрачно приказал машинисту:

– После каждых трех – оборот винта назад!

Канонирам при орудии:

– Меняй диспозицию – и шпарь!

Всем остальным:

– Свистать наверх!

Когда матросы сгрудились вокруг своего командира, Полупанов сказал:

– Вот что, братишки; резюме такое, что придется слазить с нашего «дредноута“” и переть пехтурой. Десяток хлопцев оставим пускай расстреляют все снаряды – зачем добру пропадать? А сами – с пулеметами, с карабинами – в цепь! Цепью пойдем и до самой Петлюры дойдем, чтоб я так жил?..

Матросы стали соскакивать с платформы, отвинчивать пулеметы.

Как раз в это время по ту сторону моста, на киевском берегу появился бронепоезд – и что это был за поезд! Посредине паровоз в броне «с головы до ног», спереди и сзади вагоны, закованные в сталь до земли, из четырех башен смотрят четыре орудия. Самый настоящий, но всей форме, бронепоезд! На бортах: сверкало желтым по голубому “”Слава Украине!»

У Полупанова даже мороз на коже прошел.

– Холера!.. – прямо задохнулся он. – Братишки! Даешь – пересадку!

– Какую «пересадку»? Говори толком, Андрей!

Полупанов рассердился на недогадливых:

– Захватить куколку и перекинуть на нее все барахло!

В этот момент мощный гайдамацкий бронепоезд дал залп из всех четырех башен – по нахальной матросской «самоделке».

– Вот–вот! – одобрил Полупанов. – Пускай себе гвоздит по нашему «дредноуту», а мы – сторонкой, сторонкой под теми вот горками да за плетнями – на абордаж! Был такой маневр – «абордаж» – еще на парусном флоте, в пиратские времена, а теперь по уставу не практикуется. Словом – врукопашную!.. Айда, хлопцы, пошли… Двум смертям не бывать!.. Пошли! Свобода или смерть!

Из–за киевских круч доносилась стрельба – с Печерска, с Подола, из центра: гайдамаки вершили в городе кровавую расправу. Вдоль железной дороги, под Байковой и Батыевой горами, гремело особенно громко: железнодорожники бились из последних сил.

Петлюровскому бронепоезду в обход – ложбиной между Выдубецким монастырем и Ветряными горами, как в пасть легендарного змия, полтысячи лет тому назад побежденного юным кожевником с Кожемяк под Щекавицей, – матросский десант, триста морячков–большевиков, двинулся в самое сердце растерзанного Киева.

Киевлянам на помощь.

Свобода или смерть!

4

В это же время из придеснянских боров, ниже села Погребы, но выше Троещины, выехал на коне Виталий Примаков.

Шагом, не спеша он перебрел лужок – кое–где между кочек, поросших лозняком, блестели озерца талых вод: неожиданная после крещенья оттепель давала себя знать – и остановился на самом берегу Днепра.

Повод он отпустил, конь наклонил голову и коснулся языком воды. Оттепель наступила внезапно, в течение одной ночи, и вода на Днепре пошла врхом. Кое–где у берегов лед откололся, а на фарватере были и проталины над быстриной.

Примаков натянул удила:

– Ну!..

Конь недовольно мотнул головой и ударил копытом: его мучила жажда после ночного перегона. Но Виталий уже стал настоящим кавалеристом: знал, что подпустить лошадь к воде можно лишь после основательной проводки.

Примаков посмотрел вперед, направо и налево.

Слева виднелась Троещина, а дальше Вигуровщина. Справа – недалеко и до Десны. Прямо был Киев.

Собственно, в этом месте, против Примакова, не поднимались киевские кручи, а лежали низменные окраины: Оболонь, Куреневка, Приорка.

Примаков поднял к глазам бинокль.

Сзади, выехав из лесу, брели лугом всадники: три–четыре сотни конных – примаковские червоные козаки. Остальные «червонцы», кто еще не добыл себе коней, тряслись далеко в лесу на повозках или скользили по лужам на санях.

В стеклышки бинокли Примаков видел: над киевскими кручами, между Софией и лаврой, рвалась в небе шрапнель. Порывы ветра доносили оттуда отголоски артиллерийского и пулеметного боя. Над Куреневкой, Приоркой и выше – Лукьяновкой – серая пелена неба висела спокойная, нерушимая, бесцветная. В этой части города боя не было.

Примаков раздумывал, не отрывая от глаз бинокля:

– Если, скажем, просочиться этой расселиной – называется, если не ошибаюсь. Бабий Яр, – то можно отрезать Приорку и Пущу с Сырцом от Куреневки и Подола. И выйти на Сырецкое поле. А оттуда пересечь Брест–Литовское шоссе.

Когда, вчера в Броварских лесах, в роскошной гостиной летней резиденции помещика Погенполя, где разместился штаб командующего наступлением Украинской советской армии, осуждался план взятия Киева, – Виталий Примаков так и сказал Юрко Коцюбинскому, тыча пальцем в карту:

– Вот сюда выйду, вот здесь перейду Днепр, вот так серпом врежусь в расположение вражеских сил!

Именно на это место, где он сейчас стоял, – тут течение Днепра сжимали песчаные холмы и кручи – Виталий и показывал; именно здесь, чуть повыше Куреневки, и собирался он переправиться через Днепр; именно туда, в устье мрачного Бабьего Яра, и собирался он направить свой отряд.

Но как это сейчас осуществить?

Вчера вечером стоил еще крепкий мороз, а сегодня с утра вдруг свалилась оттепель – три–четыре градуса тепла! Вода пошла верхом, по льду, лед у берега заливает водой, а на фарватере проталины и трещины. Если двинутся сразу четыре сотни коней, а за ними еще повозки и сани – этакая тяжесть! – выдержит ли лед, не проглотит ли Днепр смельчаков?..

– Как думаешь, Гречка? – спросил Примаков. – Выдержит?

Гречка сидел на коне твердо, будто три года войны не из башни дредноута стрелял, а носился верхом по всей Европе.

– Провалится… – хмуро ответил Тимофей Гречка.

Виталий вздохнул.

– А ты как думаешь, служивый?.. Как тебе в пехтуре доводилось.

Усатый унтер–офицер пожал плечами, поскреб затылок:

– Не случалось переходить по льду речек побольше, чем Збруч: летом там и курица вброд перейдет. А другие, которые завоеванные речки – Прут, Черемош, Быстрица, – так они же вроде горные, быстрой воды, и зимой не замерзают…

Виталий снова вздохнул… Что же делать?.. Не подводить же дружка Юрия, он и без того, бедняга, с Муравьевым… хлопот не оберется. Ерепенится господин полковник Муравьев, прется в Бонапарты–Наполеоны: уперся брать Киев только в лоб!.. Вот и толчется третий день на подступах к… Труханову острову. А киевляне гибнут. А повстанцы умирают на баррикадах…

Примаков хмурился, всматривался в Киев – и в бинокль и просто так, из–под руки. В Киеве надо быть безотлагательно! А если переходить… по одному, чтобы лед не треснул, то и до вечера не переправиться. Да и гайдамаки заметят передвижение и возьмут переправу под пулеметный обстрел, а то и раздолбают лед снарядами в кашу.

И вдруг перед глазами молодого полководца встала картина недавнего боя за переправу: тогда, когда и стали «червонцы» конницей, под Полтавой, в Полтавском бою… «Горел, восток зарею новой, уж на равнине, по холмам…»

Примаков хлопнул руками о полы.

– Ребята! – крикнул он своим соратникам. – Не говорил ли Наполеон, а может быть, это Суворов или Кутузов, – что учиться воевать надо у врага? A?

Гречка, и унтер пожали плечами. Про Наполеона они что–то мало слышали, а Суворова и Кутузова поминали командиры, когда посылали очертя голову в рукопашную: «Пуля – дура, штык – молодец…»

Подозрительно посмотрели они на командира: неужто и он, как царские генералы, прикажет сейчас кинуться вслепую, наобум, чтобы зря головы сложить?

Но Примаков уже повеселел и хмурых взглядов не заметил.

– Ребята! – говорил, прямо захлебываясь от возбуждения, Виталий. – Помните, как тогда гайдамацкие конники заходили гуськом, а потом вдруг в цепь и по нас – огонь?

Гречка и унтер снова удивленно покосились: в цепь ложиться? Здесь, среди снегов, в песках? Зачем? И в кого стрелять?..

– Нет, нет! – возразил Примаков, и без слов разгадав их взгляды. – Не ложиться в цепь! Верхом пойдем. Но маневр такой, растянемся по берегу цепочкой, ну, пускай, на версту или две, и не колонной спустимся на этот хлипкий лед, и не поодиночке друг за другом, а – разу все, только придерживаясь дистанции! Вот лед нас и выдержит! А? А на том берегу – тут же в колонну. И айда! Врубаемся клином!

Гречки и унтер заулыбались: что ж, это идеи!

Через десять минут красные конники, рассыпавшиеся по лугу вдоль берега, сразу все – по знаку командира – ступили на лед.

И пошли: с левого берега на правый киевский.

Может быть, один или два и нырнули в проталину, но весь отряд уже через десять минут был на том берегу – цепочкой, а еще через пять – уже в колонну.

Так, плотной колонной, галопом – ведь киевляне гибли, киевские повстанцы бились из последних сил! – «червонцы» промахнули Оболонь, выскочил на Куреневку, вынеслись расщелиной Бабьего Яра наверх и ворвались на Сырец.

Примаков крикнул: «Наголо!» – «червонцы» обнажили шашки и врубились в гайдамацкие ряды, как гром с ясного неба.

Так – не впервые ли в истории Днепра, а может быть, и в истории войн – осуществил Виталий Примаков операцию «ледовый десант».

5

А Киев уже истекал кровью.

Железнодорожники умирали, но оружия не складывали – несмотря на призыв ревкома.

Пассажирскую станцию «вильные козаки» взяли под перекрестный пулеметный огонь, ворвались на вокзал и всех, кто не успел скрыться за строениями и рядами эшелонов, зарубили шишками.

В Главные мастерские прямым попаданием угодило по крайней мере два десятка снарядов, орудия железнодорожников отвечали, пока был боезапас, потом железнодорожники отстреливались из пулеметов – тоже пока хватило лент, затем били только из винтовок. Но гайдамаков и «вильных козаков» налетела туча – в десять, и двенадцать раз больше – и, в конце концов, они бросились врукопашную. Главные мастерские – опорный пункт восстания железнодорожников – замолкли. Сотня приколотых штыками рабочих осталась лежать на месте.

Лишь с Батыевой горы, над территорией мастерских, все гвоздили и гвоздили две пушечки: туда отошла группа бойцов–железнодорожников, отбила батарею с изрядным запасом снарядов у гайдамаков и расстреливала свой припас, теперь уже – по территории своих мастерских, где хозяйничали гайдамаки. Пушки били без перерыва, выпустили добрую сотню снарядов, но к ночи тоже замолкли. Снарядов больше не было.

Бойцы сняли с орудий замки, бросили их в колодец и подались на Соломенку.