Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 62 страниц)

Это тоже было лестно: девушка смотрела на неожиданного посетителя и украдкой поглядывала на портрет на стене, между Грушевским и Петлюрой. Девушка сразу узнала его!

Вообще девчонка была премилая, хотя и непримечательной внешности, – Винниченко это сразу же определил. Молоденькая, однако культурная – знает в лицо известных писателей и государственных деятелей. Но вихрастое и какое–то встрепанное существо. И манера держаться тоже мальчишеская: одно плечо выше, а другое ниже, к тому же вообще несколько высоковата. Владимир Кириллович предпочитал женщин миниатюрных и грациозных. А впрочем, и подобная детская угловатость тоже, если хотите, имеет свою изюминку: не сформировавшийся еще, не оперившийся галчонок. Из таких, знаете ли, словно из воска, что захочешь, то и вылепишь. Словом, премилая девчушка.

– Ах! – пролепетала девушка, краснея до корней волос, – неужели это вы… товарищ Винниченко?

– Я! – снисходительно–шутливо, в той же баритональной тональности откликнулся Винниченко. – А что? Разве мне нельзя сюда войти?

– Ну что вы! Но… – Девушка совсем растерялась.

– Разрешите сесть?

– О, пожалуйста, пожалуйста!

Винниченко снял шляпу, потом, немного подумав, снял и пальто. Пальто он перебросил через спинку стула, шляпу положил на стол на собственную книгу, пьесу «Ложь», которую он заметил уже среди прочих.

– Ну вот. Давайте познакомимся: Винниченко Владимир Кириллович. А вас? – задержал он узкую с холодными пальцами девичью руку.

– Моя фамилия Драгомирецкая, Марина…

– Марина?..

– Гервасиевна. Но, конечно, просто – Марина…

– Очень приятно, товарищ Марина. – Винниченко наконец выпустил руку девушки, которая постепенно в его руке становилась теплой и даже немного влажной. – Курсистка? Гимназистка?

– Я учусь на Высших Женских медицинских курсах.

– Прекрасно! Значит, будущее светило украинской медицинской науки?.. А тем временем сеете зерна национального духа среди нашего темного, – Винниченко вздохнул, – и, к сожалению, национально совершенно малосознательного народа! А ваши родители?

– Мой отец – врач. Работает в Александровской больнице.

– А! Чудесно, чудесно! Итак, из старой гвардии сознательного украинства?

Винниченко с удовольствием поглядывал на девушку: все–таки она мила! Стоит красная как маков цвет, но выражение глаз то и дело меняется: сначала в них была растерянность, потом – переполох, а теперь вот словно бы какая–то грусть.

– Ах, нет! – молвила девушка печально и опустила глаза. – Отец мой совершенно равнодушен… к национальному вопросу.

– Ах вот как! Печально. Я бы даже сказал, – Винниченко снова вздохнул, – трагическая ситуация. Впрочем, – он сам улыбнулся горькой, трагической улыбкой, – ситуация обычная: сначала принудительная русификация, далее – самообрусение, в результате: имеешь родителей, но не имеешь родины. Как весь наш народ…

И вдруг – такой уж был характер у Винниченко – и печальное выражение его лица и интонация речи изменились. Он почти вскрикнул страстно:

– И вот у родителей без родины появляются дети, в сердцах которых пламенеет священный огонь любви к родному народу! Да, да, чувство нации бессмертно, неистребимо! Его можно загнать в темный угол, его можно уничтожать из поколения в поколение, но все равно оно возродится: непреложный закон возрождения нации!

Винниченко наклонился вперед и еще раз взял девушку за руку. Рука ее снова была сухая и холодная.

– Никогда, милый товарищ, не забывайте об этом! Будьте верны своей нации! Великое вам спасибо за то, что такие, как вы, появляются на свет!

Марина молчала – эти слова и глубоко взволновали ее, и вызвали чувство неловкости. Пальцы ее снова начали согреваться и увлажняться в ладони Винниченко.

Впрочем, взволнован был и сам Винниченко – его всегда волновали его собственные слова.

С девушками и вообще в присутствии женщин Винниченко бывал или насквозь искусственным, ненастоящим – манерничал и рисовался, либо, наоборот, становился предельно искренним, настоящим. Это зависело от того, какая была женщина, чего она хотела от него и чего хотел от нее он.

– Но, – молвил он ласково, после небольшой, торжественной паузы, – я чувствую, что вы чем–то озадачены, милая девушка? Вы взволнованы. Я не ошибся? Да вы садитесь. Что вы стоите?

Марина села.

– Собственно, нет… А впрочем… – Марина наконец подняла глаза. Из ее взгляда еще не ушла растерянность, но был он чистый и доверчивый. – Понимаете, я… – Марина не знала, с чего начать. – Сейчас такая сложная ситуация… Политическая… Вы, конечно, будете надо мной смеяться, но я не умею, вот не умею, да и все тут, во всем этом разобраться…

Она повела рукой на листочки, разбросанные перед нею на столе.

Винниченко взглянул одним глазом. Это были различные призывы и воззвания: от Временного правительства, от Центральной рады, от партии большевиков. Воззвание Временного правительства извергало проклятья на головы большевиков и одновременно хулило политику Центральной рады. Призыв Центральной рады чернил политику Временного правительства и одновременно брызгал ядовитой слюной на большевиков. Большевистская листовка клеймила и Временное правительство, и Центральную раду.

Винниченко небрежно отодвинул листовки и положил свою ладонь – на этот раз только положил – сверху на горячую девичью руку:

– Давайте попробуем разобраться вместе!

– Правда? – Марина даже просияла. – Вы со мной?

Она зарделась еще сильнее, чем сначала, когда вдруг – будто ночное привидение – под портретом Винниченко на стене увидела живого Винниченко перед собой.

– А почему бы и нет? – на баритональных низах молвил Винниченко. – Я ж все–таки старше вас и обладаю большим опытом в жизни, в революционной борьбе, политике, ну и вообще…

Он все–таки не мог удержаться и немного рисовался, но, в самом деле, эта премилая девушка была именно из тех, которые располагают к искренности. – К тому же всякий знает, что совершенно откровенный разговор получается только при случайных встречах – вот так на вокзале или в поезде, с человеком, которого ты никогда больше не увидишь…

– Конкретно, – спросил Винниченко, – что именно беспокоит вас, товарищ Марина?

– Понимаете, Владимир Кириллович, вот Временное правительство…

Винниченко прижал ее горячую руку к столу:

– Не ищите слов, товарищ Марина, я скажу за вас: Временное правительство – реакционно…

– Да…

– Но – громкая революционная фраза…

– Да, да!

– И одновременно – снова политика царя Николая и черной сотни Михаила–архангела в украинском вопросе. Это вы хотели сказать?

– Это. Но…

– Но украинский генеральный секретариат, председателем которого я имею честь состоять, является подведомственным Временному правительству, юридически – его, Временного правительства, украинским агентом. Но Украинская центральная рада, высший орган национального волеизъявления, заместителем председателя которой я тоже имею честь быть и которая поносит действия Временного правительства на Украине, – фактически действует заодно с Временным правительством. А большевики ругают вообще всех, однако все их боятся и в меру своих сил и возможностей заигрывают с ними – и Центральная рада, и Временное правительство… Это вы хотели сказать, милая девушка?

– Ну, не так, но…

– Но по сути – именно так!

Винниченко вздохнул третий раз: душа его болела, на сердце у него было муторно – бедную девушку мучило именно то, что терзало и его самого и днем и ночью.

– Чтобы вы, милая девочка, не подумали, что я буду говорить сейчас что–то специально для вас, в порядке, так сказать, вашего политического воспитания, а не как равный с равным, – должен признаться вам заранее…

Тут Винниченко остановился на миг – не потому, что колебался, говорить ему или не говорить дальше, а потому, что пытался перебороть в себе докучливого «курносого Мефистофеля», неугомонного фигляра; на язык так и напрашивались интонации мексиканского заговорщика, а он же жаждал говорить сейчас – вот ей же богу! – только искренне и доверительно.

– Я открою вам, милая девушка, почему, собственно, оказался здесь, на вокзале, ночью и забрел в вашу келью… – Фигляр все–таки проскочил сквозь какую–то щелочку, и Винниченко понизил голос, не до вульгарного шепота, разумеется, но до шмелиного гудения. – Речь идет, девушка, о государственной тайне, и, открывая ее вам…

– Ах, нет, нет! Что вы! Не нужно!

– Нет, нужно! Я убежден, что могу положиться на вашу скромность, – снова не устоял против соблазна рисовки Владимир Кириллович. – Я вам скажу, и тогда наш разговор будет иметь смысл… Итак, я срочно выезжаю в Петроград для ведения с Сашкой… простите, с премьером Временного правительства Александром Федоровичем Керенским важнейшего и, заметьте, последнего разговора. Я везу ультиматум, если хотите знать.

Марина побледнела. Снится это ей, что ли? Вдруг открывается дверь и входит сам живой Винниченко! Любимый писатель и первейший государственный деятель! Разговаривает как с ровней и вдруг открывает тайну государственного значения…

– Ультиматум! – повторил Винниченко во весь голос и даже пристукнул кулаком по столу. – Или полное удовлетворение наших требований, или полный разрыв и, как говорит нищий Шпулька на углу Прорезной, – атанде! Бог подаст!.. Или мы созываем немедленно наше, украинское, Учредительное собрание и принимаем наши, украинские, суверенные законы – о государстве, армии, о собственной валюте и тому подобное – все, что будет гарантировать нашу самостийность, или пеняйте на себя: мы принимаем большевистскую программу…

Винниченко распалился, в голосе его зазвенел металл – он чувствовал в эту минуту, что разговаривает не с девушкой из «Просвиты», а с самим треклятым Сашкой Керенским: только так и нужно будет говорить послезавтра в Петрограде, это была неплохая репетиция!.. Но вдруг он скис – такой уж у него был характер: взлеты и падения, думаешь одно, а говоришь совсем другое, – и закончил чуть не плача, жалуясь, как мальчонка маме в юбку, занозивший себе пальчик.

– Вы же понимаете: мы им пишем и пишем, а они даже не отвечают на наши послания! Безобразие! Бесчинство! Произвол! Оскорбление! – В голосе Винниченко на миг снова зазвенел металл, но тут же он снова заскулил: – Вы понимаете, они даже не дают нам денег на государственный аппарат – за паршивенькую гостиницу «Савой» под резиденцию генерального секретариата мы вынуждены платить из добровольных взносов вот таких истых патриотов, как вы!.. Они назначают своего комиссара, этого оборотня добродия Василенко, даже не испросив нашего согласия! Они отторгли из–под нашей юрисдикции половину тела Украины: всю Слобожанщину и юг считают не Украиной, а какой–то идиотской «Югороссией»! Разбой! Грабеж! Империализм! – Винниченко со зла схватил свою шляпу, скомкал ее и хватил ею о стол, но тотчас спохватился, расправил примятые поля и осторожно положил шляпу на место, на книжечку Владимира Винниченко «Ложь».

Марина сидела глубоко взволнованная. Собственно, она не услышала ничего нового – обо всем этом множество раз говорилось уже на митингах, писалось в газетах. Но ведь сейчас говорил ей об этом сам Винниченко. А Винниченко был ее любимым писателем – «властителем сердца и ума», потому что был он не хуторянин, не «просвитянин», а европейского образа мышления, европейского масштаба, вообще – европеизатор! А ей, Марине, также хотелось, чтобы и украинская нация стала наравне со всеми другими европейскими народами!.. Как он сказал? Или – или? Или ультиматум, или вместе с большевиками? То есть вплоть до участия в восстании, о котором в эти дни только и говорят повсюду?..

У Марины перехватило дыхание. Помимо того, что восстание это же так волнующе, так романтично, это означало еще и абсолютную ясность во всей этой путанице противоречий и хитросплетений, из которых никак не могли выпутаться ее… незрелый еще ум несовершеннолетней девушки и ее горячее сердце дочери своего народа!

И пока Винниченко – после душевных взлетов и падений – расправлял свою холеную французскую бородку, раздраженно морщась, пока кололся об острую щетину небритых щек, Марина решилась спросить, запинаясь от волнения:

– Но ведь, Владимир Кириллович… это же будет означать, что Центральная рада станет… большевистской? Разве большевистские настроения… настолько уж сильны в Центральной раде?

– Ах, товарищ! – Винниченко взвел брови чуть ли не под самый лоб. – Да я и сам, дорогая моя, большевик!..

9

Марина смотрела и не знала, что сказать, не знала, что и чувствовать. Ведь в газетах ежедневно появлялись антибольшевистские выступления добродия Винниченко, пана головы генерального секретариата, изо дня в день он огрызался нa большевиков – за их, дескать, сектантство и недооценку украинского национального вопроса. И вдруг он – большевик!.. Правда, в тех же газетах ежедневно излагались и выступления товарища Винниченко, лидера украинской социал–демократии, в которых он набрасывался на все другие партии – эсеров, кадетов, монархистов, русских меньшевиков, – вообще всех, отстаивал лишь одно: необходимость украинской государственности. И в этих выступлениях признавал, что только партия большевиков, хотя бы декларативно, отстаивает стремление украинского народа к национальной самостийности.

– Почему вы так смотрите на меня, товарищ? – спросил Винниченко, и в голосе его зазвучало искреннее возмущение. – Повторяю: я – большевик! И, будьте уверены, более последовательный, чем большевистская партия…

Конечно, это было лишь «мо», – лишь хитроумный трюк в разговоре, но в эту минуту, когда он это говорил, Винниченко, как всегда, искренне верил в те слова, которые произносил. Социальные свободы! Гегемония пролетариата! Социализм! Ведь он за рабоче–крестьянскую революцию! И даже согласен на власть Советов. Пожалуйста! И вообще, чем он хуже, скажем, большевика Пятакова?

Растерявшаяся Марина хотела что–то сказать, но Винниченко снова положил свою ладонь – теперь уже его ладонь была влажной, потной – на горячую, сухую руку взволнованной девушки.

– Не говорите! Я сам за вас скажу. Я знаю, как вы собираетесь возразить! Как же это вы, Владимир Кириллович, говорите, что вы – большевик, а между тем большевики устами их лидера и руководителя Юрия Пятакова украинофобствуют не хуже царского министра Валуева или того же Сашки Керенского? Да, да, вы именно это подумали, а я за вас это сказал! И в то же время, говорите вы мне, большевики во главе с Пятаковым вдруг входят в состав Центральной рады?.. Политический демарш, скажете вы, ибо политика невозможна ведь без дипломатии… А может, отвечу я вам, это вовсе не политика, не дипломатия, никакой не демарш, а признание нашей, украинской силы и правды? – В голосе Винниченко снова зазвенел металл. – Пятаков, конечно, примитивный украиноненавистник. Но он прежде всего дошлый политикан: хитрейший и коварнейший! Но хитрый, да не высокий, как говаривали у нас еще в елизаветградской гимназии! Ибо что такое политика! Борьба партий. А что такое революция? Борьба социальных и национальных групп. Центральная рада стоит во главе всей нации. Мы, украинские социал–демократы, возглавляем и украинский пролетариат. A кого возглавляет товарищ Пятаков?

Марина смотрела, хлопая глазами.

– А? Я вас спрашиваю, кого возглавляет на Украине Пятаков?

– Т… тоже пролетариат…

– Нет! Он возглавляет партийный комитет. Собственно, часть комитета, которая располагает сейчас большинством. Завтра она может оказаться в меньшинстве. Сегодня мы носимся с Пятаковым, а завтра… – Винниченко сделал движение, символизирующее «вон», – и теперешнее меньшинство может стать большинством. Политиканство изменится, а программа партии большевиков останется такой, как была. Да будет вам известно, дорогая моя, программа партии большевиков – лучше всех…

– Правда? – Марина даже вскочила: внесена еще большая ясность в ее путаницу, и кем бы вы думали? Самим Винниченко!

Но Винниченко остановил ее движением руки:

– Но почему она лучше всех? Потому, что она излагает то, к чему стремятся самые широкие массы.

Марина взволнованно слушала, и глаза ее восторженно светились: всегда ее тянуло именно к программе большевиков, но смущает вот этот сакраментальный национальный вопрос! И вот лидер борьбы за национальное освобождение признает целесообразность именно программы большевиков. Сердце Марины учащенно забилось.

А Винниченко тем временем пропагандировал идеи большевизма:

– Большевики объявляют войну войне. А чего более всего жаждут массы? Чтобы осточертевшая война окончилась как можно скорее. Большевики призывают к уничтожению господствующих паразитарных, эксплуататорских классов. А чего нужно тем, кого эксплуатируют (а таких в народе большинство)? Именно этого… Большевики призывают: кто работает, тот сам должен управлять и распоряжаться своей собственной жизнью. Милый товарищ! Да кто же от этого откажется?! Всё, моя милая девушка, говорит за большевиков.

– Боже! – прошептала Марина. – Как я вам благодарна, что вы, наконец, помогли мне понять, как…

Но Винниченко на благодарность только махнул рукой – он был не гордый! – и продолжал дальше, ему еще нужно было заключить:

– Итак, за большевиками, само собой разумеется, идут самые широкие массы. Более широкие, мы должны это признать, – он печально вздохнул, – чем идут за нами, украинскими социал–демократами: это вам известно из газет. А почему? Потому, что едва не в каждой семье происходит то же, что и у вас: отец забыл свою национальность – его русифицировали с деда–прадеда. Возрождение нации еще не произошло. Потому, во–вторых, что на Украине кроме украинского русифицированного пролетариата есть еще больше великорусских пролетариев, гонимых голодом, или же специально завезенных сюда царским правительством: такова была колониальная политика царизма, чтобы ликвидировать нашу национальную самобытность.

– Я знаю! – вскрикнула Марина. – Именно это и мучит больше всего…

Но Винниченко еще не закончил.

– Фактам, – сказал он, – нужно смело смотреть в лицо. У русских большевиков невозможно отнять реальность их программы, но у них можно отнять… реальную почву. Во главе украинских трудящихся масс должны стать не русские, а украинские большевики. Тогда будет гарантировано и национальное, и социальное освобождение. Скажите же, милый товарищ, разве не стоит во имя этого быть нам… украинскими большевиками!

– Но ведь… – пролепетала Марина: недавний разговор с Лией Штерн вдруг возник в ее памяти весь, от первого до последнего слова, – ведь большевизм не вмещается в государственные рамки, он выше идеи борьбы за национальное освобождение…

– Демагогия! – Винниченко хлопнул рукой по своей шляпе, снова сминая ее. – Дело интернационального единения может развиваться только по линии лозунгов социальной борьбы – это вам скажет любой марксист! Да и вообще это… дело более позднее – когда украинский пролетариат будет уже иметь свое национальное государство, следовательно, и обретет возможность бороться против своей собственной, национальной буржуазии и не путать, как сейчас – когда своего государства он не имеет, – идеи социального освобождения с идеями освобождения национального! А тем временем…

10

В эту минуту за дверью, в зале первого класса, зазвенел звонок, первый звонок за всю ночь – повестка об отправлении поезда! Значит, пассажирское движение все–таки возобновилось. Громкий бас вокзального швейцара объявил:

– Поезд на Могилев–Дно–Петроград прибывает на первый путь!..

За дверью, в зале, тотчас же поднялась суматоха – пассажиры вскакивали с мест, и Винниченко тоже поднялся:

– Наконец–то!

Он торопливо начал натягивать пальто, схватил шляпу.

– Милая барышня! – кивнул он. – Мне было очень приятно провести с вами время!

– O! – вскочила Марина. – Я так благодарна вам, так благодарна…

В самом деле, благодарности ее не было границ. К ней пожаловал сам Винниченко, говорил с нею как равный с равной, объяснил сложнейшие вопросы и укрепил ее в ее собственных, для нее самой до этого момента неясных стремлениях. Ведь она интуитивно тянулась именно к большевикам: и люди, которые шли за этой партией, были наиболее близки ей, и программа этой партии более всех прочих отвечала ее убеждениям, а вот отбросить то, что мешало ей, никак не умела. И вот ей помогли – помог самый большой авторитет. Сам Винниченко! Она так благодарна ему…

Винниченко протянул руку – и тонкие пальцы легли в его широкую вспотевшую ладонь. Он тоже был доволен. Время томительного ожидания поезда промелькнуло совершенно незаметно. И такая премилая девчушка – именно из тех, с которыми хочется быть самим собой. Правда, внешность девушки не вышла: эта мальчишеская манера держаться, эта неграциозность, но зато какая искренность, юношеская непосредственность и… нескрываемое выражение пиетета… Винниченко крепко пожал девичьи пальцы… мило улыбнулся и даже заговорщически подмигнул:

– Итак, еду с ультиматумом! Пожелайте же мне…

– Конечно! Желаю! Счастливо!

Собственно, чего было желать? Успеха или… неудачи? Ведь успех миссии Винниченко должен был означать, что раздоры с Временным правительством… улажены! А Марина ведь от души поверила уже, что Центральная рада, как орган изъявления украинского национального самоопределения, пойдет непременно с большевиками… Но это означает пожелать… неуспеха. Разве так годится?

Впрочем, у Винниченко не было уже времени ожидать результатов рефлексий девичьей души: поезд уже подошел, дана и повестка на посадку. А он же – на прощанье – должен еще проявить свое расположение к этой премилой девушке. Он непременно должен сказать ей несколько теплых слов на прощанье: эта встреча должна запомниться ей, быть может, на всю жизнь!.. И он уже произносил эти несколько слов, остановившись на пороге:

– Понимаете, милая барышня? Национальное самосознание украинского народа приглушено столетиями неволи, и теперь оно еще не столь сильно, чтобы заглушить все социальные боли и интересы. Небезопасно предоставлять другим, особенно русскому империализму, пускай и замаскированному даже в большевистские идеи, – право утолить эти боли и бороться за эти интересы. Нужно, чтобы именно украинское имя стояло во главе движения за социально–экономическое освобождение нации, то есть стоял именно тот, кто возглавляет и национальное освобождение!.. И можете спокойно спать, милая барышня, я прижму–таки как следует Александра Федоровича Керенского! Момент сейчас самый подходящий: большевики загнали его в тесный угол! Я уверен, что все наши требования теперь будут полностью удовлетворены и не придется нам морочить себе голову… с этими пакостными большевиками…

Он помахал ей ручкой и исчез. А Марина осталась стоять потрясенная.

Что он сказал? Разве это сказал он? На ведь только что он говорил ей совсем другое…