Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 62 страниц)

Кровь сочилась из расцарапанной щеки Ивана, заливала рубашку Максима из ободранного уха – и доктор Драгомирецкий Гервасий Аникеевич, ухватившись обеими руками за голову, возмущаясь мирозданием, допускающим существованием на свете подобных скандалистов, жалуясь на судьбу, которая заставила его жить среди этих ничтожных людишек, побежал скорее назад, домой за своим докторским чемоданчиком с бинтами, йодом и ксероформом.

Хуже всего было бедняге Даниле: он метался между двух лагерей. То к батьке Ивану, то к бате Максиму. Родному отцу он попробовал было выговорить: «Как вам не стыдно, словно мальчишка какой драку затеяли! ” Но получил в ответ лютое: «С глаз моих долой! Колибердевский подлипала!.. ” Хотел было угомонить отца жены: «Успокойтесь, успокойтесь! Сейчас сам доктор Драгомирецкий вам процедуру сделает – и присохнет, будьте покойны! Ай–ай–яй, как он вас здорово трахнул! ” Но Максим Родионович завизжал: «Иди прочь! Проклинаю брылевское семя! ”, еще и пнул Данилу ногой под ребра.

Тогда Данила бросился к матерям:

– Только Тосе, Тосе, пожалуйста, не говорите: ей же нельзя, раз она в положении!

Но Марта гневно оттолкнула его, а добросердечная Меланья стала причитать о злой разлучнице, которая похитила у нее родного сына, а теперь еще и малых деточек хочет осиротить.

Так и метался Данила меж двух огней.

Харитон плюнул и сказал, что у них на Донетчине все было бы по–иному.

К счастью, возвратился доктор Драгомирецкий и начал врачевать окровавленных Ивана с Максимом. Опытными руками эскулапа он манипулировал с Ивановой щекой и Максимовым ухом – смазал йодом, присыпал ксероформом и накладывал черепную повязку крест–накрест.

– Безобразие! – ворчал при этом Гервасий Аникеевич. – Стыда у вас нет! Взрослыс люди, а… Да я бы… да если бы моя воля… Хулиганство! Обоих под суд! Обоих в тюрьму!.. Вы можете идти, – сказал он милиционеру, который наконец появился. – Увечий не причинено. Мелкие царапины. Жизнь вне опасности.

Доктор Драгомирецкий сурово осуждал обоих драчунов, но к полиции, то бишь теперь, по–революционному – милиции, относился неприязненно и высокомерно.

Иван с Максимом во время врачебных манипуляций притихли, подавленные фактом ранения, а также самой важностью и ответственностью момента. Безропотно подчинялись они всем приказаниям доктора – «поверните голову, поднимите голову, опустите голову» – и даже перестали проклинать друг друга. Сейчас под черепными повязками крест–накрест, которые закрывали им по пол–лица, они вдруг стали удивительно похожими друг на друга, даже усы одинаково топорщились из–под бинтов. И поскольку у Ивана осталась незабинтованной левая половина лица, а у Максима правая, то рядом они выглядели словно бы одно лицо, только разделенное надвое: по одному глазу и по одному усу на каждого.

Меланья и Марта, каждая в отдельности, сбегали в свои хаты и возвратились, каждая пряча руку за спину. Когда же доктор закончил манипуляции, приказал раненым не снимать повязок в течение суток, уложил свой чемоданчик и надел свою фуражку «здравствуй–прощай», намереваясь уходить, Марта с Меланьей, каждая со своей стороны, торопливо сунули ему руки в карман – каждая с полтинником меж пальцев.

Вот тут и произошел второй скандал. Доктор Драгомирецкий выдернул их руки – с таким выражением, будто это гадюки заползли к нему в карманы, оттолкнул их прочь, полтинники покатились по земле, затопал ногами и поднял такой крик, какого не поднимали даже Максим с Иваном вдвоем в разгар драки.

– Да как вы смеете! – вопил он, выбивая штиблетами пыль из тропинки под ногами. – Как вы могли подумать? Мало того, что учинили скандал на всю улицу, всполошили весь Печерск, соседям своим не даете покоя, так еще позволяете себе оскорблять людей! Что я – нищий, пришел клянчить у вас милостыню, факир, показывающий фокусы под шарманку? Что вы мне тычете ваши рубли? (Марта и Меланья давали не по рублю, а по полтиннику.) Детям на хлеб берегите ваши деньги! Я врач, а не извозчик, которому дают на чай! Безобразие! Неслыханная вещь!.. Чтобы завтра явились в Александровскую больницу на перевязку! Оба! Спросите доктора Драгомирецкого! Доктор Драгомирецкий – это я!

Гервасий Аникеевич нашел нужным отрекомендоваться, даром что пребывал в соседстве с потерпевшими добрых пятнадцать лет, даже имел честь быть приглашенным на свадьбу их детей.

После этого доктор Драгомирецкий хлопнул калиткой и побежал к себе в больницу.

Во дворе Брылей – медицинская помощь подавалась на брылевской стороне – сразу воцарилась тишина: притихли дети, молчали соседи, онемели и Марта с Меланьей – докторский крик напугал всех.

Только Иван прогнусавил из–под своей повязки, адресуясь к Максиму:

– А к которому же часу он велел прийти, вы не расслышали… сосед?

– Не расслышал… – прогнусавил из–под повязки Максим, – на завтра сказал, а когда именно – не расслышал…

4

Данила с Харитоном уже были около медицинских курсов и начали проталкиваться сквозь толпу молодежи перед входом.

– А ну! – кричал Харитон, орудуя то одним, то другим плечом, – Расступись, пацаны! Чего людям поперек дороги стали? Дайте пройти, кому нужно на собрание, как законным делегатам! От арсенальских мы…

– А ты не толкайся, тут тебе не базар! Всем на собрание, все – делегаты!..

И тут Данила с Харитоном были повергнуты в изумление.

До сих пор они представляли себе, что только они вдвоем, ну, может, еще кое–кто, из арсенальских хлопцев, имеют интерес к своей молодежной, так сказать, партии. То есть организации ребят, которым по малолетству еще не годится лезть в настоящие революционеры в борьбе за гегемонию пролетариата. А тут вдруг набралось столько народу, что и в дверь не пройти! С полтысячи, а может, и больше! И не только с Печерска, а со всего Киева. Вон Мишко Ратманский и Матвей Дубасов – с Подола. Вот Яшка Менис и сам Сеня Мальчиков – с Шулявки. А это Сёма Белокриницкий – с Демиевки. Да еще – мать пресвятая богородица! – не только хлопцы, но и девчата! Шурка Ситниченко с Соломенки! И с ней целый выводок! И думаете, из рабочего класса? Какое там: и гимназистки в коричневых платьях, и фиолетовые епархиалки, и клетчатые от Жекулиной с Фундуклеевской, даже курсихи – в пенсне и стриженые, без косичек! А хлопцы? Не только свой брат гегемон, а студенты, гимназисты, реалисты, коммерсанты, даже скауты в коротких штанишках и шляпах с широкими полями…

Но еще больше были Данила с Харитоном удивлены и растеряны, когда со слов Лаврентия Картвелишвили – представителя большевистского комитета, который открывал собрание молодежи, – они узнали, что таких желающих создать в городе организацию революционной молодежи вовсе не несколько сот, собравшихся здесь в зале, а ровно в пятнадцать раз больше, потому что каждый сидевший в зале был сам пятнадцатый: делегат от пятнадцати единомышленников!

И уже совсем были ошарашены Данила с Харитоном, когда, со слов Мишка Ратманского, который выступал следом за Картвелишвили, вдруг оказалось, что собрались они вовсе и не для того, чтобы только создавать организацию молодежи, а для того, чтобы, оказывается, расширять и укреплять ee, потому что организация такая, Союз рабочей молодежи, уже существует, еще с весны. Мишко Ратманский был ее председателем, а членами ее руководящего комитета – все те же Матвейка Дубасов с Подола, Сенька Мальчиков с Шулявки, Семка Белокриницкий с Демиевки и – мать пресвятая богородица! – Шурка Ситниченко с Соломенки!..

Все это было досадно: ишь ты, вырвались, сукины дети, раньще других! Но не успели еще Данила с Харитоном пережить как следует свою обиду, как им пришлось снова оторопеть. Мишко Ратманский сообщил, что еще в месяце апреле их союз, вслед за большевиком Петровым–Савельевым, выступил в поддержку тезисов товарища Ленина о пролетарской революции, о чем и послал самому Ленину в Петроград телеграмму, а в ответ от Ленина получили письмо: так и так, хлопцы, киевские молодые пролетарии, благодарю за привет, радуюсь вашей революционной энергии, верю в вашу стойкость в борьбе за победу пролетарской революции призываю широко организовать молодежное пролетарское движение, а союз наш рекомендую наименовать Союзом молодежи имени Третьего Коммунистического Интернационала. Письмо это, написанное от имени Ленина товарищем его Крупской, Мишко Ратманский тут же и зачитал.

Тут было уже не до обид, и Данила с Харитоном, как и все прочие хлопцы и девчата, кроме скаутов и представителей от союзов молодежи при меньшевиках и эсерах, делегаты от которых тоже присутствовали на собрании, – сорвались с мест, захлопали в ладоши и изо всех сил закричали «ypa!».

– Ну и бравые хлопцы! – возбужденно сказал Данила Харитону, когда крики и аплодисменты улеглись и все снова сели на свои места. – С самим товарищем Лениным переписываются сюда и туда! Молодцы! Всех обскакали! Вишь, какая должна у нас быть организация!

– А я тебе что говорил, когда ты тут ерепенился насчет этой самой Шурки? – откликнулся пренебрежительно Харитон. – Я же тебе сразу сказал, что союз будет у нас – во! Что надо!

И уже совсем презрительно, в адрес самого Данилы, Харитон добавил:

– Это для вас, женатых, раз юбка, то уже только – баба и тьфу! А мы, народ, понимаем, что и среди юбочниц может быть дивчина – во! У нас, брат, на шахтах промежду откатчиц и горовых геройские девчата есть! Полезешь к ней – ущипнуть или вообще пошутить, – даст так, что и зубов не соберешь! Во!.. Сознательные и самостоятельные!

Теперь и Данила и Харитон преисполнились вдруг сознанием собственного достоинства. Это было удивительное, ранее вовсе незнакомое чувство. Делегат! Это значит, что не кто–то там за тебя, а ты – за кого–то. И не за кого–то там одного, а за многих, даже за всех. Лицо, так сказать уважаемое и полномочное.

Такие чувства как–то даже возвышали тебя в твоих собственных глазах, поэтому и держаться надлежало соответственно – не так, как всегда.

Только когда уже предложено было записываться во вновь созданный Союз рабочей молодежи имени Третьего Интернационала, Данила с Харитоном не выдержали, сорвались с места и начали протискиваться вперед, оттесняя менее проворных, вовсе не как почтенные делегаты, а как обыкновенные Данько и Харько с Печерска, – уж очень хотелось им записаться первыми.

В перерыве к Даниле с Харитоном подошла Лия Штерн.

– Здравствуйте, хлопцы! – весело поздоровалась она.

– Здравствуйте, – Данила и Харитон отвечали чинно, как и надлежит делегатам, да и зуб у них был против этой дивчины, вместе с которой когда–то пришлось драться против монархистов на Крещатике: зуб за то, что их товарищ Флегонт начал… вроде увиваться подле нее и, таким образом, как бы изменять барышне Марине Драгомирецкой – руководителю их певческого общества, не пожалевшей собственного велосипеда, чтобы как следует поздравить Данилу с Тосей по случаю их женитьбы.

Лия с Флегонта и начала.

– А где же Флегонт? – спросила она. – Что–то я его не вижу!

– Это уж вам лучше знать, где он должен быть, – буркнул Харитон неприязненно и даже с вызовом.

Лия была огорчена. Выходит, Флегонт отнесся индифферентно к созданию большевистского союза молодежи. Таким образом, приходилось признавать, что вся ее, Лиина, большевистская пропаганда, направленная на представителя молодой интеллигенции, гимназиста Флегонта, не дала результата, – никудышный, следовательно, из нее партийный деятель! Тем более, что и с этими хлопцами, молодыми представителями рабочего класса, она, большевичка Лия Штерн, так и не сумела найти общий язык.

И чувство неприязни к Марине Драгомирецкой снова завладело Лией. Это она, Марина, вырвала Флегонта из–под ее вляния! А Лия ещe ходила к ней с открытым сердцем, вела высокопринципиальные разговоры – тратила время на эту деятельницу из националистической «просвиты»! Ясное дело: Флегонт, вместо того чтобы прийти на молодежное собрание, о котором Лия столько ему говорила, сидит сейчас, конечно, у Марины и… любезничает с нею…

– Нет! – отрезала Лия сердито. – Мне неизвестно, где сейчас Флегонт…

Отгоняя прочь дурные мысли, Лия подошла к Мищку Ратманскому и Шуре Ситниченко, разговаривавшим с Лаврентием Картвелишвили.

Мишко Ратманский встретил ее весело, даже залихватски.

– Ну как, Лия? – закричал он навстречу. – Здорово, а? Скауты, эсеровские «юсики» и меньшевистские «сомики» демонстративно покинули собрание! – Он захохотал. – А двести пятьдесят человек уже записались в наш «Третий Интернационал»! – От полноты чувств он даже хлопнул Лию по плечу. – Третий Интернационал на свет еще не родился, eго еще и в природе не существует, а у нас в Киеве на Печерске он уже есть! А? Здорово?

Мишко Ратманский вообще был веселого характера и парень хоть куда. Стройный, крепкий, с горячими живыми глазами, Мишко мог бы слыть первым кавалером в кругу самых привередливых девчат. Но точно так же пользовался он любовью и у знавших его ребят – за энергичность, компанейский характер, верность в дружбе и непримиримость ко всем врагам. Всю свою энергию и живость характера Мишко отдавал сейчас одному – делу организации его ровесников; все свои чувства, душу и сердце – только предмету своей любви. А предметом восемнадцатилетнего Мишка Ратманского была революция. Еще пятнадцатилетним мальчишкой, до войны, слушая своего учителя, большевика Петрова–Савельева, влюбился он в прекрасный образ непорочной Девы: в грядущий коммунизм на земле!

– Так что, дорогая Лия, можешь уже записать в протокол: Третий Коммунистический Интернационал создан!

– Не Третий Коммунистический Интернационал, а лишь Союз молодежи… – имени Третьего Интернационала…

Сказано это было тихим, чуть–чуть глуховатым, однако с твердой интонацией девичьим голоском. Эти слова произнесла хрупкая девушка с двумя косичками – тоненькая, даже тщедушная, на вид лет пятнадцати, хотя было ей уже полных семнадцать, – Шурочка Ситниченко. Смотрела она сурово, лет на сорок пять.

Мишко Ратманский ухватил Шуру за талию и так сильно стиснул, что бедная девушка даже пискнула – как мышь под лапой кота.

– Ух ты! Наш прокурор святейшего синода! Фемида–Семирамида правосудия!

Но Шура Ситниченко сразу же высвободилась из крепких объятий Ратманского, гневная и разъяренная, поскольку эти чувства – гнев и ярость – можно было выразить на ее нежном, ласковом, приветливом лице:

– Мишко! Сколько раз я тебе: говорила! Не смей так тискать! И вообще, что за безобразие! И это несерьезно, товарищ Ратманский!

Шура топнула ногой и собиралась уже рассердиться не на шутку, но Картвелишвили схватил их обоих, и Мишка и Шурку, и привлек к себе. Лица юноши и девушки потонули в широкой, словно парус, черной студенческой косоворотке Лаврентия.

– Ну, ну! Кошка и мышка! Цапаться потом будете! Вон уже сторож Капитон звонит в свой треснутый звонок – будто созывает курсисток на лекцию анатомии. Пошли решать главнейший вопрос в повестке дня нашего Союза – об анатомии старого буржуазного мира!..

Пунктом первым на повестке дня только что созданного Союза социалистической рабочей молодежи имени Третьего Интернационала стоял вопрос о власти Советов.

5

Доклад Лаврентия Картвелишвили был кратким.

Через несколько дней в Петрограде должен состояться Второй всероссийский съезд Советов, и партия большевиков требует, чтобы съезд взял в свои руки власть в стране. А ежели буржуазное Временное правительство не захочет ее отдавать, если реакция снова отважится поднять голову, что ж… тогда можно и восстание!

– Да здравствует диктатура пролетариата в нашей стране и международная солидарность пролетариев во всем мире!

Призыв Лаврентия был встречен дружным «ура».

После этого Ратманский, как председатель только что избранного комитета Союза, спросил: кто хочет взять слово? И сразу же поднялось не менее двухсот рук.

Но первым все–таки вырвался Харитон, опередив всех остальных, ибо теперь, после перерыва, они с Данилой расположились в первом ряду.

– От кого вы, товарищ? – спросил Ратманский.

– От шахтеров Донетчины! – выкрикнул Харитон и даже уперся руками в бока, будто готов был броситься в драку, если ему не предоставят слова. Рыжие его космы стояли торчком: слушая доклад, Харитон от избытка чувств все время теребил свою шевелюру.

– Ура! – снова загремела аудитория: появление шахтера в Киеве, где не было ни шахт, ни рудников, всем пришлось по душе. – Давай первое слово шахтеру!

Харитон одним прыжком оказался на трибуне, еще раз взъерошил волосы – они как бы вспыхнули блеском меди в солнечных лучах, одернул «жакет» и… молчал.

Харитону еще никогда не приходилось произносить речей, пускай и перед такими, как сам, молодыми хлопцами, и ему и в голову не приходило, что это такая коварная штука!

– Ну?! Ну! – послышалось из разных концов аудитории.

– Прошу, товарищ, ваше слово! – сказал Ратманский.

– Что же вы, товарищ? – подбодрил и Лаврентий. – Начинайте!

Но Харитон молчал. Он оцепенел. Только ерошил чуб и в который уже раз одергивал пиджак.

Лаврентий насторожился. Может, этот рыжий парень от эсеров, или меньшевиков, либо из анархистов–шаромыжников, из банды анархиста Барона и сейчас устроит какую–нибудь провокацию?

– Начинай, браток, – еще раз подогнал Лаврентий, готовясь в случае необходимости дать отпор. – Говори, а то другие скажут. Времени терять нельзя.

Харитон молчал и уже перестал теребить волосы. Теперь и для него самого стало очевидным, что это конец, капут, амба: сейчас под ним провалится пол и он шлепнется на первый этаж, к курсисткам в белых халатах. Да если бы только на первый этаж: земля расступится, и полетит он в тартарары.

По аудитории пошел гомон, пробежал смешок, послышались и возгласы возмущения. Сзади кто–то насмешливо бросил:

– Да ты хоть на пальцах покажи, что сказать хочешь, эй, ты, рыжий!

«Рыжего», хотя он и вправду был рыжим, Харитон уже не мог снести. При других обстоятельствах он, конечно, прибег бы к языку… кулаков, но отсюда, с трибуны, разве достанешь? Выхода не было, нужно было говорить. И Харитон заговорил.

Голос из его глотки вырвался истошным воплем.

– Оружия! – закричал он. – Дайте нам оружие – всем, как есть, которые здесь сидят! И мы пойдем в бой, завоюем власть Советам! Смерть буржуям и контрреволюции! Так нам большевики на Донетчине говорят, не то что у вас здесь…

Но последних слов его уже не было слышно. Застучали стулья, загремели подошвы – несколько сот молодых ребят вскочили с мест и в один голос подхватили первые слова Харитона:

– Оружия! Дайте нам оружие!

Харитон спрыгнул с трибуны и пошел на свое место, красный как вареный рак.

Теперь хлопцы и девчата выходили на трибуну один за другим. Речей не произносили. С трибуны только и слышно было:

– Дайте нам оружие! Да здравствует восстание!

Первое собрание Союза социалистической рабочей молодежи имени Третьего Интернационала постановило: всем членам Союза принять участие в вооруженном восстании за власть Советов. Всем быть готовыми.

Уже вечерело, когда шумная стая молодежи высыпала после окончания собрания на Собачью тропу. Ранние осенние сумерки спускались в хмурые печерские овраги.

Данила с Харитоном свернули к Кловскому спуску вместе со всеми арсенальскими делегатами. Харитон все оправдывался: как это случилось так, что у него вдруг отнялся дар речи, как только он вышел на трибуну. Но его никто и не слушал, сейчас было не до того. Восстание – единственное, что для них существовало, а больше ничего! Чтобы не было буржуев, а была власть Советов! Что такое власть Советов и как будет при этой власти, представлялось довольно смутно, – собственно, никак не представлялось; однако всем совершенно точно было известно, что будет что–то необычайное и чрезвычайное, что–то такое, чего раньше не было – с тех пор, как свет стоит, и что даже не каждому приснится во сне. Мир был огромен и безбрежен, стелется в тот мир широкая дорога без конца и края, и по этой дороге кому же и идти, как не им, молодым?

И от таких чувств огонь в груди так и полыхал, энергия в каждом прямо кипела, и сил ощущалось столько, что и в самом деле не составляло никакого труда поставить вверх тормашками весь мир. Сил было столько, что их некуда и девать, – и уже кто–то разбил камнем газовый фонарь: все равно ведь фонарь принадлежал франко–бельгийской буржуазной компании! Потом кто–то боднул и перевернул афишную тумбу с объявлениями комиссара Временного правительства и начальника Киевского военного округа.

Данила, запевала хора печерской «Просвиты» набрал полную грудь воздуха и грянул молодецкую, как всегда на Печерске:

Шумел, горел, пожар московский…

И два десятка юных голосов изо всех сил подхватили:

Дым расстилался над землей…

Когда же песня закончилась, и певцы на миг приумолкли, размышляя, какую бы еще песню хватануть погромче, из мрачною обрыва под Черепановой горой донеслось словно эхо:

Чуєш, брате мій, товаришу мій…

Это пели военнопленные галичане в концентрационном лагере за колючей проволокой, только что возвратившиеся со своих каторжных работ: они дробили камни для мостовой у Цепного моста. Свою песню они пели ежевечерне, каждую ночь, и было это словно их вечерняя молитва перед тем, как отойти ко сну. Они пели ее вот уже который день, который месяц, и не первый год. И была это даже не песня, а мольба о помощи.

Хлопцы притихли.

Відлітають довгим шнуром журавлі в вирій…

Эту песню уже хорошо знали на Печерске. И когда вырывалась она из ущелья под Черепановой горой, все другие песни сразу же затихали по всем печерским садам, по склонам и холмам от Кловской до Косого капонира. Люди слушали печальную мелодию, трагические слова и вместе с поющими задумывались над своей горькой судьбой.

В последние месяцы уже много галичан было выпущено из–за колючей проволоки на свободу. При Центральной раде, при генеральном секретариате по военным делам Симона Петлюры чотарь Мельник организовал даже целый военный отряд из пленных галичан: «Курень украинских сечевых стрельцов» – гвардию национального освобождения Украины. Но в этот «Курень сечевых стрельцов» привозили пленных галичан с приволжских и сибирских лагерей, а из киевских бараков на Собачьей тропе не брали. Пленные галичане из киевского лагеря были признаны элементом ненадежным для дела национального освобождения: на работе они сталкивались с местными, киевскими, рабочими и, кто его знает, возможно, нахватались уже крамольных революционных идей. Пленные галичане в лагере на Собачьей тропе так и оставались каторжниками в бараках за колючей проволокой – чужаками на родной, но не своей земле.

Чуєш, кру–кру–кру, в чужині умру…

Данила, а за ним и остальные хлопцы тоже подтянули – не горланя, а тихо и печально:

…заки море перелечу, крилонька зітpy…

6

В ту ночь Киевский железнодорожный узел работал с большой нагрузкой – в районе станции Киев–первый и Поста Волынского.

На станцию Киев–первый сразу же после полуночи один за другим прибыло несколько маршрутов, и разгрузка длилась до самого восхода солнца. Выгружались прожекторы с динамо–машинами, большие бухты колючей проволоки, ящики со снарядами к скорострельным пушечкам системы «Гочкис» и цинковые коробки с пулеметными лентами. Под утро прибыл и эшелон с людьми. Личный состав немедленно выстроился, перестроился в маршевый строй и тронулся по Бульонной и Васильковской, потом через центр города – в Бендеровские казармы. Солдаты были с оружием, и у каждого на левом рукаве серебряный череп над двумя скрещенными костями. Еще один «ударный батальон смерти» вошел, таким образом, в состав гарнизона города Киева.

На Посту Волынском разгружалось сразу два эшелона. И теплушки в них были «сорок человек – восемь лошадей». Коней по помостам выводили прямо на линию и сразу же седлали. Потом, выстроившись здесь же, на железнодорожном полотне, конники трогались через Караваевские дачи, по Брест–Литовскому шоссе, через центр города – на Подол. Это был семнадцатый донской казачий полк. И это был уже двенадцатый полк донцов на территории тыла Юго–Западного и Румынского фронтов.

Под утро аппарат прямой телеграфной связи со ставкой – у аппарата неотступно сидел старший офицер для особо важных поручений штабс–капитан Боголепов–Южин – принял сообщение: с разных пунктов тысячекилометровой линии фронта в направлении на Киев готовятся к отправке еще семнадцать воинских эшелонов разных родов войск.

Штабс–капитан Боголепов–Южин по приказу начальника тыла округа генерала Квецинского передал в ставку, чтобы ни в коем случае не высылали технические, зараженные большевистскими настроениями, части, а также части украинизированные; нужны только «ударники», юнкера, георгиевцы, конница. В ответ сообщили: готовьте место под постой пятнадцати – двадцати тысяч человек.

Комиссар фронта, меньшевик Иорданский, по приказу комиссара ставки эсера Савинкова стягивал верные Временному правительству войска в центр тыла фронта, в решающий узел коммуникаций между Юго–Западным и Румынским фронтами и столицей Петроградом: штаокр – Киев должен быть наготове.

Товарные станции Киевского железнодорожного узла работали сейчас с полной нагрузкой, но на вокзале Киев–пассажирский, наоборот, царила тишина, будто в момент забастовки: пассажирские поезда не прибывали и не отправлялись, их задерживали где–то под Нежином – с севера и под Фастовом – с юга.

7

Владимир Кириллович Винниченко сидел в зале первого класса, прихлебывал холодный чай с вонючим монпансье и проклинал все на свете: нарушение графика пассажирских поездов, Временное правительство и позднее ночное время, когда небезопасно возвращаться по темным улицам домой, чтобы поспать хотя бы два–три часа. Проклинал даже самое Центральную раду.

Причин для нервозного состояния у Владимира Кирилловича было достаточно.

Во–первых, поезда опаздывают сюда, – следовательно, опоздают они и в Петроград, а быть в Петрограде генеральный секретариат обязал Винниченко на позднее, чем послезавтра утром. Необходимо было все–таки вырвать из горла Сашки Керенского согласие на удовлетворение всех требований Центральной рады – момент был самый подходящий: большевики приперли Временное правительство к стенке, и без поддержки Центральной рады на Украине дело его, конечно, будет… табак. Как же не использовать такой удобный момент?..

Во–вторых, Винниченко уже осточертела вся эта морока с большевиками: то они входят в Центральную раду – в целях борьбы за национальное освобождение; то они не входят в Центральную раду – ввиду несогласия рады на осуществление идей социального освобождения; то они снова входят – чтобы поддержать демократический элемент в Центральной раде и сорвать ее антидемократические тенденции.

Так с кем же все–таки идти на сговор? Против Сашки Керенского – с большевиками или с Сашкой Керенским – против большевиков?

Владимир Кириллович со зла потер щеку и ощутил под ладонью густую, колючую щетину. Фу–ты, черт возьми, не успел побриться! За этими государственными делами некогда и за собой следить! Ихтиозавром скоро станешь!

Этого Владимир Кириллович не любил: он всегда чувствовал себя европейцем, джентльменом, денди.

Винниченко отправился разыскивать парикмахерскую. До отправления поезда оставалось еще часа полтора – хватит времени и побриться, и бородку поправить: французская бородка «ан сиркль» была предметом особой гордости Владимира Кирилловича, бонвивана, мужчины в «соку», кавалера «с изюминкой».

Парикмахерскую он отыскал – вход в нее был тут же, из зала первого класса, но пришлось eщe раз выругаться: ночью парикмахерская была закрыта. Хорошенько обругав новые революционные порядки, страхкассу и профсоюзы с их правилами охраны труда, Винниченко уже хотел было отправиться назад в буфет, допивать вонючий чай с монпансье, как вдруг его внимание привлекла дверь рядом с входом в парикмахерскую. Над дверью вверху была большая вывеска – «Просвита»; ниже на двери надпись: «Открыта днем и ночью».

На душе у Владимира Кирилловича сразу же стало легче.

Черт их побери, тело и красоту, раз эти дьявольские профсоюзы не желают заботиться о них в ночное время! О душе, как видите, есть кому заботиться – круглосуточно. Растет, растет, милые мои, национальное самосознание на Украине! Нет, нет, не умерло, не умерло еще и, будьте уверены, не собирается умирать! И пекутся об этом не самодовольные русские культуртрегеры, а именно украинцы, сыновья и дочери возрождаемой украинской нации!

Да, да, упорядочением работы «просвит» нужно будет заняться именно ему, Винниченко, и поставить это дело культуры и цивилизации в будущем украинском государстве выше всего прочего, меркантильного, ничтожного, презренного.

Винниченко толкнул дверь и вошел в комнату.

8

Комната «Просвиты» и в самом деле не могла не порадовать душу. На стенах портреты: посредине – Тарас Григорьевич в рушниках, одесную – Франко, Леся, Коцюбинский. Как это хорошо, – светила разума и таланта, а не какая–нибудь там чертовщина! Ошую… гм… между Грушевским и Петлюрой – на Владимира Кирилловича смотрел… Владимир Кириллович Винниченко… Винниченко откашлялся: что же, логично и законно – мужи возрождаемой национальной государственности. Что ни говорите, а лестно увидеть вот так, где–то в вокзальном закоулке, свою собственную персону. Заслуженная популярность: и государственный деятель, и – как это там говорится? – светоч разума и таланта, – словом, знаменитый писатель. Логично! Вот только компания! Грушевский еще куда ни шло – государственный муж и светило науки. А вот быть рядом с этим вот Семкой из Кобыштан – это, знаете, все–таки… огорчительно. Хотя, конечно, и от этого никуда не уйдешь: первая троица национального возрождения, признанная общественной опинией…

Винниченко отвел взгляд от портретов на стене и осмотрел комнату. Хорошо! На столе зерна для посева национального духа: газеты и брошюры, стопка каких–то книг, – любопытно, есть ли среди них и его, Винниченко, произведения? За столом, под табличкой «дежурный член «Просвиты» – боже мой! – совсем молоденькая девушка. Приятная, очень приятная неожиданность!

Владимир Кириллович приосанился. Хотя в комнате никого больше не было, то есть это означало, что в данный момент зерна национального духа не было куда сеять, – присутствие особы женского пола, тем паче, так сказать, допризывного возраста, как–то внутренне мобилизовывало. Владимир Кириллович всегда чувствовал себя лучше, когда поблизости было какое–нибудь «женское начало», чем тогда, когда такого «начала» не было.

– Добрый вечер! – с чувством собственного достоинства, но приветливо, в баритональном регистре, как всегда обращался к женщинам, молвил Владимир Кириллович и сразу особенно остро почувствовал огорчение оттого, что был не выбрит.

– Добрый вечер! – вскочила девчонка. В ее голосе послышалась явственная растерянность.