Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 62 страниц)

ОКТЯБРЬ, 3

В ПЯТЬ ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ

1

В пять часов пополудни с Печерского аэродрома поднялся аэроплан.

На крутом вираже, едва не задев крылом лаврскую колокольню, он сделал небольшой друг над Печерском. Затем пошел вверх и заложил второй вираж – вдоль Крещатика, Васильковской, над Зверинцем и Набережой. Затем снова снизился и поплыл по большому кругу – через Подол и Сырец, над Караваевскими дачами и Соломенкой, через Киев–Московский и Теличку, до самой Слободки.

Здесь он перевалился с левого крыла на правое, взмыл ввысь и над излучиной Днепра лег на курс зюйд–вест.

Это был «фарман», пилотируемый прапорщиком Егоровым при авиатехнике Федоре Королевиче. Королевич держал наготове ракетницу и две красные ракеты.

Задание экипаж имел такое: три круга над городом от центра к окраинам – чтобы его могли увидеть во всем Киеве и Предместьях. Потом курсом зюйд–вест–зюйд двести километров; приземлиться в Виннице на аэродроме возле суперфосфатного завода. Прием – боевая эскадра Юго–Западного фронта, связь – персонально пехотный поручик Зубрилин.

Районные штабы киевской Красной гвардии, революционные части, все заводы и фабрики города предупреждены: три круга самолета, две красные ракеты – сигнал к восстанию!..

Три круга сделано – и сразу затрещали пулеметы в авиапарке, с башен «Арсенала», из амбразур Саперного замка.

Восстание в Киеве – за власть Советов – началось.

А биплан летел прямо на юг, и солдат Федор Королевич перевесился через борт, оглядываясь назад. Дуло ракетницы еще дымилось: он выпустил две красные – к бою! Два красных бенгальских огонька, ясно видимых на сером облачном пологе небосвода, тихо плыли по ветру к Днепру.

Пилот Егоров оглянулся – сквозь стекла очков блестела его глаза. По губам Егорова Королевич понял, что он поет и что именно поет. И тогда Королевич тоже запел. Летчики любят петь, перемогая голосом гул мотора.

Они пели:

Это будет последний и решительный бой…

Позади Боярка, Васильков, Фастов. Слева Сквира, впереди Винница. В Виннице должна быть Евгения Бош с революционным гвардейским корпусом. Скорее на помощь восставшему Киеву! На помощь нескольким тысячам пролетариев и солдат – против тьмы–тьмущей верных Временному правительству хорошо вымуштрованных войск контрреволюции!

Войска Центральной рады держались неопределенно, не обнаруживая своей позиции, однако и не объявляя нейтралитета.

Враг? Или, быть может, союзник?

С Интернационалом воспрянет род людской…

2

Против Третьего авиапарка залегли юнкера Николаевского училища, сводный полк казачьего съезда и польские легионеры.

Когда с валов бастиона ударило два десятка авиапарковских пулеметов, польские легионеры замахали белыми платками над своими окопчиками по холмам и косогорам вдоль Наводницкого шоссе.

– Без крви! – кричали легионеры. – Без крви! Покуй! Згода!

С командного пункта позади них орали в мегафон:

– До бою! Роспочаць огьен! Паль!

Но жолнеры кричали!

– Мильчемы огнем! Покуй! Без крви! – и размахивали белыми носовыми платками – на уровне груди, чтоб сзади не было видно.

Целый месяц, чуть не ежедневно, в казармы польского легиона, приходил побеседовать, а то и организовать митинг руководитель польской секции Киевского большевистского комитета арсеналец Ипполит Фиалек. Он призывал легионеров не верить Временному правительству и быть готовыми к восстанию против своей и мировой буржуазии. Несколько дней тому назад Фиалек выехал в Петроград – делегатом украинских пролетариев на Всероссийский съезд Советов, но слова большевика–интернационалиста не пропали даром. Легион не восстал по призыву ревкома, но не принимать участия и в бою против восставших – в этом был волен каждый жолнер легиона.

На худой конец ведь можно было, лежа на украинской земле, по команде «паль! ” пускать свою польскую пулю просто в украинское небо.

До бойниц бастионов авиапарка – через широкий овраг – голоса жолнеров не долетали, но мельканье белых платков вместо вспышек огня различалось оттуда хорошо. И авиапарковцы сразу перенесли огонь всех пулеметов под стены военного училища, где засели юнкера и казаки.

Юнкера и казаки поднялись и пошли в атаку. Они лежали с западной стороны, а имели намерение зайти с юга и с севера – на восток, чтобы взять авиапарк в кольцо и отрезать от «Арсенала».

Пулеметы авиапарковцев сразу скосили первую цепь, и юнкера с казаками залегли вновь.

Пулеметный огонь прижал их к земле свинцовым потолком.

Спускались ранние осенние сумерки.

3

Напротив «Арсенала» на юг и запад тянулись Мариинский парк и Кловские яры. Тут стояли юнкера, донцы и два офицерских батальона «ударников смерти». С востока и севера арсенальский двор защищали высокие стены и каменные здания заводских корпусов. Кроме того, за Никольской улицей, над кручами Днепра дислоцировались понтонеры и телеграфный батальон – революционные части, также поднявшие красное знамя восстания. По Московской улице и через ипподром арсенальцы держали связь с авиапарком. И хотя в самом «Арсенале» на ту пору было едва три сотни винтовок, несколько пулеметов и две пушки, он имел тыл. А иметь тыл в бою – это шанс бой выиграть.

Юнкера повели наступление из Мариинского парка, «ударники» – от дворца генерал–губернатора, донцы – с Кловского спуска.

А рабочие, получив по пять патронов на винтовку, топтались под стенами цехов: выстрелить из винтовки каждый из них еще сумел бы, но как занять оборону – они не знали.

Иванов, только что пробравшийся из авиапарка, разместил сотню красногвардейцев у окон корпусов, у бойниц в стенах, а пулеметы – на башнях. Пулеметы с башен, винтовки из окон да из–за стен встретили наступающих юнкеров, донцов и «ударников» экономным огнем. Юнкера, донцы и «ударники» поливали свинцом обильно, не жалел патронов. Патронов у них было до черта – все пороховые погреба, весь огневой запас Юго–Западного фронта…

К Иванову вдруг подошел командир внутренней охраны «Арсенала» от Центральной рады, богдановский сотник.

– Послушайте, хлопцы, – обратился он ко всем сразу, – это вы всерьез или так – побаловаться?

Иванов смерил старшину в синем жупане с красным шлыком на серой смушковой шапке настороженным взглядом. Патруль казаков богдановской сотни прошлой ночью пропустил Иванова, Затонского и Горовица, когда они шли в авиапарк. Пропустил в «Арсенал» и Данилу с Харитоном, несмотря на то, что те были с винтовками: «Наша хата, с краю», – сказали они. Но ведь там было только двое казаков, а тут полсотни, и сотника их Иванов видел впервые.

– Почему это вас так интересует, пане–товарищ?

– А потому это меня интересует, – отвечал сотник, – что, во–первых, воюете вы как будто для баловства: ну где ж это видано, чтоб не выдвинуть вперед заслон первой линии? А во–вторых, чтоб вы знали, мои хлопцы так говорят: не для того мы украинизировались, чтоб нам на горб уселся свой, украинский, пан. Есть у меня еще и третья причина. Примите во внимание, что сам я член партии украинских социалистов–революционеров, понятное дело, – левых… Словом, черт подери, дипломатией заниматься некогда, – слышите, как палят, видите, из парка и оврагов уже и в атаку пошли? Можем стать под вашу команду, если вы, товарищ, здесь главный…

Иванов почувствовал, как в груди у него похолодело: правда или маневр?

Но решать надо было сразу. Иванов сказал:

– Ладно! Согласны ли вы, товарищ, разбить свою полусотню и каждого вашего казака подбросить к десятку наших бойцов?

Сотник взглянул Иванову в лицо, хитро прищурился:

– Опасаетесь, что, оставшись боевой единицей, ударим не с вами, а против вас?

– Да, – отвечал Иванов, выдержав его взгляд и тоже глядя гайдамацкому старшине прямо в глаза, – перед боем разве доверишься вот так вдруг? Доверие придет в бою…

Сотник улыбнулся, и улыбка у него была не то лукавая, не то просто понимающая и одобрительная:

– Правильно!.. А если что… так ваших десяток легко накроют мешком одного нашего? Не так ли? – Он еще шире улыбнулся и протянул руку. – Согласен, товарищ! Ведь – бой… Значковый! – сразу же скомандовал он. – Казаков разбить по одному на десяток рабочих. Занять оборону согласно приказу. – Потом он еще раз подмигнул Иванову: – Верно действуете, товарищ. Сказать по правде, я уже не первый день раздумываю: не перейти ли и мне в партию большевиков…

Рабочие десятки – каждый с казаком–богдановцем – занимали позиции за кучами угля, загромождавшими заводской двор вдоль «задней линии», в полусотне метров от зданий.

– Бить залпами по команде, но прицельно, – приказал Иванов. – Каждый выбирает себе игрушку по вкусу, – ишь сколько их сразу поперло!

Юнкера и донцы с «ударниками» уже пересекли Александровскую улицу и цепями двигались от дома генерал–губернатора и от Кловских яров.

С башен затрещали пулеметы, из цехов, из–за угольных завалов впереди гремели залпы. Выстрелили и обе пушки: два снаряда оставались еще в запасе. Угол губернаторского дворца словно брызнул дымом и огнем, словно зашатался на мгновение и – рухнул.

Юнкера, донцы и «ударники» повернули назад. Серые шинели снова скрылись в кущах Мариинского парка и в Кловских ярах.

Как раз в это время во двор «Арсенала», с цинками патронов, один за другим вбежали авиапарковские подносчики: понтонеры ударили в тыл Бутышевской школе прапорщиков и подавили ее огонь.

Смеркалось.

4

Вооруженное восстание началось, но пока это был только Печерск.

На Шулявке, в мастерских Политехнического института студент Довнар–Запольский поднял свои полторы сотни красногвардейцев, но шулявскую группу сразу же блокировали из Кадетской рощи юнкера и кирасиры.

На Подоле Георгий Ливер и Сивцов вывели матросов, но от воронежской дружины, расположенной на склонах вдоль Львовской улицы, их сразу отрезали по Глубочице курени полка имени Шевченко: шевченковцы не выступили с контрреволюционными частями штаба, но через места своего расположения никого не пропускали.

Красногвардейцы–железнодорожники вышли из Главных железнодорожных мастерских, но вокзалом и привокзальной территорией завладели только что прибывшие чехословацкие легионеры – и пробиться в город было невозможно.

Что происходило на Демиевке, вообще никто не знал.

Восстание началось, но это был только Печерск, и был он отрезан от всех остальных районов города: вокруг сплошным кольцом залегли «ударники», юнкера, донцы, сводный полк казачьего съезда.

Восставшие оказались в круговой осаде.

Вооруженные силы Центральной рады дислоцировались за кольцом осады. На Сырце стоял полк Богдана Хмельницкого; на Подоле разместился сводный полк из делегатов войскового съезда; по Глубочице стал постоем полк имени Шевченко; курень «вильных козаков» располагался подальше, на Куреневке; курень «сечевых стрельцов» занимал центр города.

Войска Центральной рады не приняли участия в осаде Печерска – центра восстания, однако и в восстании – тоже.

Собственно говоря, в этот момент ситуация складывалась так: на чью сторону склонятся вооруженные силы Центральной рады, та и возьмет верх.

Но позиция Центральной рады оставалась неясной.

Между тем наступал вечер.

5

Вот тогда–то и был совершен этот шаг.

Ревком поручил Иванову запросить Центральную раду в последний раз: с кем она, за кого и против кого.

Поговорить с не вовремя явившимся парламентером от восставших печерцев вышел заместитель председателя Центральной рады Винниченко.

Владимир Кириллович был как раз в отличном настроении. Он только что докладывал сессии о поездке в Петроград и в своем выступлении блеснул эрудицией и ораторским талантом. И проявил абсолютную непримиримость. Члены Центральной рады на правых скамьях возмущенно шикали, топали ногами и пытались устроить ему обструкцию, на левых кричали «слава!». В своем отчете Центральной раде Винниченко квалифицировал позицию Временного правительства как контрреволюционную, а действия всероссийского премьера Керенского – как узурпацию.

Что касается украинского вопроса, то тут Владимир Кириллович достиг вершин красноречия и даже драматизма. Он то прибегал к трагическому шепоту, слышному, впрочем, в самых последних рядах, то вдруг низвергал громовые раскаты своего баритона, чуть не высекая молнии. В местах, где уместна была ирония, он взрывался сатанинским хохотом.

Словом, позицию Временного правительства в украинском вопросе Винниченко безоговорочно заклеймил – как антинародную и антисоциалистическую, реакционную, великодержавную, захватническую, колонизаторскую и империалистическую.

Аккорд саркастического смеха Владимир Кириллович адресовал штабу Киевского военного округа. Боже мой! Не слепа ли, бессмысленна, к тому же еще и нагла позиция штаба – защищать правительство, три дня тому назад сброшенное и ликвидированное бесповоротно? Разве не обидно, не оскорбительно это для всех украинцев, на Украине и за ее пределами сущих – нагло не признавать национального правительства страны, на государственной территории которой ты самочинно расположился?.. Винниченко требовал, чтобы штаб либо немедленно признал Центральную Раду парламентом, а генеральный секретариат правительством Украинского государства и убирался прочь, либо…

Это «либо» Винниченко произнес даже трижды – либо… либо.. либо, с каждым разом усиливая угрожающую интонацию, так что после третьего раза можно было ожидать, что он тут же выхватит из кармана бомбу и швырнет ее прямехонько во дворец на углу Банковой улицы, – однако как раз на этом слове он свою речь и закончил, с сардонической улыбкой спустившись с трибуны.

Дипломаты знают, сколь эффектна недоговоренность в условиях парламентских дебатов и сколь неотразимое впечатление производит она и на противника и на прочие парламентские группировки: ведь толковать ее можно и сяк, и так, а вместе с тем она будто бы и совершенно недвусмысленна. Однако судебной ответственности не подлежит.

Итак, Винниченко уселся на свое место в президиуме – под шиканье на правых скамьях и возгласы «слава!» на левых, – и настроение у него было как после хорошего ужина в отдельном кабинете ресторана Роотса. Он даже машинально вынул зубочистку и начал ковырять в зубах.

Поэтому, когда профессор Грушевский тут же наклонился к нему и уколол его бородой, Владимир Кириллович даже не подосадовал, как обычно, на чертова гнома. Приняв это за выражение восторга, он только отстранился и благодушно проворковал:

– Осторожно, дорогой Михаил Сергеевич! Вы опять хотите выколоть мне глаза! И вообще я предпочитаю принимать поцелуи от особ того пола, у которого борода не растет!

Но Грушевский вовсе не собирался целоваться. Он просто просил уважаемого и дорогого Владимира Кирилловича – поскольку сам он сейчас председательствует и не имеет права выпустить из рук ведение собрания – выйти на минутку в приемную и взять на себя миссию: побеседовать с парламентером, который, видите ли, так несвоевременно прибыл от бунтовщиков–арсенальцев.

Винниченко на миссию охотно согласился: действительно, кому же, как не ему, и разговаривать с парламентерами, кто бы они ни были!

Насвистывая, он вышел в приемную.

6

– Ба! – весело воскликнул Винниченко, увидев, что парламентер от бунтовщиков – не кто иной, как его вечный непримиримый оппонент на митингах. – Товарищ Иванов! Рад вас видеть! Как поживаете! Как там с восстанием? Знаете, задал я сейчас перцу всем этим буржуям и их мелкобуржуазным прихвостням! Будет теперь знать контрреволюционная свора!

– О восстании и речь, – сказал Иванов, делая шаг навстречу: он так и не присел на предложенный Софией Галечко стул и стоял посреди комнаты. – Ревком уполномочил меня обратиться к Центральной раде, в первую голову к ее социалистическим фракциям…

Винниченко всплеснул руками:

– Бог мой, вы так плохо выглядите! Восстание подавлено?

– Нет, о результате восстании говорить преждевременно… – кашель прервал речь Иванова.

– Ах, господи! Такой кашель! Вы же совсем больны!

– Пустяки! – Иванов подавил приступ кашля. – Судьбу восстания решит народ, и, понятное дело, все будет зависеть от его вооруженных сил, так что…

Винниченко снова всплеснул руками:

– Да у вас же на губах кровь! Вы ранены?

– Нет. Тбц. Кровохарканье… И как раз о вооруженных силах ревком уполномочил меня поставить вопрос перед Центральной радой…

Винниченко отступил на два шага; тбц, знаете, вещь заразительная! И вообще, всяких там бацилл да инфузорий Владимир Кириллович недолюбливал. От бацилл и инфузорий Владимир Кириллович предпочитал держаться подальше. И заговорил он сразу тоже более сдержанно:

– Так с чем вы пришли? Какой собираетесь поставить вопрос?

– Наши требования известны, – сказал Иванов. – Власть – Советам. Петроград победил. Пролетариат Киева выступил, чтобы добиться того же. Красная гвардия сейчас дерется на баррикадах. С нами революционные воинские части. Почему среди них нет воинских частей Центральной рады?

Глаза Винниченко укрылись за бровями.

– Понимаете… – начал он и остановился. – Понимаете, – еще раз начал Винниченко, – ситуация складывается такая… собственно, я хочу сказать, что ситуация как раз не такая, чтобы…

Владимир Кириллович говорил значительно и не спеша, а в голове его лихорадочно стучала мысль; черт побери, до чего несвоевременный разговор! И надо же этим сектантам–большевикам на Печерске поднять мятеж как раз тогда, когда Центральная рада готовит исторический государственный акт: пользуясь падением Временного правительства, фактическим безвластием на Украине, – провозгласить Украинскую державу на всех ее исторических территориях! Центральную раду – парламентом, генеральный секретариат – кабинетом министров, а его, Винниченко, персонально, – премьером!..

– Понимаете, – вымолвил наконец Винниченко, – мы накапливаем силы. Да, да! – Винниченко встал, ибо неучтиво хозяину сидеть, когда гость продолжает стоять, к тому же в эту минуту он уже понял сам себя до конца. – Мы, видите ли, накапливаем силы. Войск Центральной рады, дислоцированных сейчас в Киеве, еще слишком мало, чтобы… Ведь на помощь штабу идут части с фронта! А ваша Красная гвардия, знаете, еще не столь значительна, чтоб…

– Восставший пролетариат – могучая сила! – сказал Иванов.

– Разумеется, разумеется! – как вежливый хозяин Винниченко не мог противоречить гостю. – Мощь мирового пролетариата не вызывает сомнений, и если смотреть с точки зрения перспектив революции…

– Давайте и взглянем с точки зрения этих перспектив, – резко прервал Иванов. – Кто сейчас не с пролетариатом, тот против него, и пролетариат ответит ему тем же!

– Конечно, конечно, – с готовностью согласился Винниченко. – Так вот я и говорю! Украинизированный корпус генерала Скоропадского уже на подступах к Киеву – завтра, возможно, он будет здесь. Украинские «вильные козаки» атамана Тютюнника должны прибыть, очевидно, послезавтра. Второй украинизированный корпус генерала Мандрыки уже вышел из Шепетовки – мы ждем его через два–три дня. Таким образом…

Иванов стукнул кулаком по спинке стула, у которого он стоял.

– Восстание началось сегодня! И уже сегодня город полон вооруженных сил контрреволюции. Наши повстанцы сейчас проливают кровь…

– М–да, кровь… – Винниченко посмотрел на губы Иванова и на платок, который тот сунул в карман. – И мы, будьте уверены, прольем кровь, чтоб завоевать свободу украинскому народу и установить социализм на Украине…

– Так как же? – спросил Иванов. – Центральная рада даст приказ или хотя бы разрешение своим частям выступить на стороне восставших?

– Непременно, непременно! – поторопился радушно заверить хозяин. – Как только мы накопим силы…

– Завтра… послезавтра… или через два–три дня? – не сдержавшись, крикнул Иванов. – А силы контрреволюции побеждают сегодня!..

Винниченко бросил быстрый взгляд на Иванова и почувствовал, как бес дипломатии зашевелился и заплясал в его душе.

– Но, – вкрадчиво проговорил он, – разве восставшие не продержатся день–два? Ведь, по нашим сведениям, вам на помощь идет из Жмеринки большевизированный Второй гвардейский корпус?

Иванов колебался только один миг. Потом сказал, глядя Винниченко прямо в глаза:

– Да, он идет. Он уже под Винницей. И его прибытие решит успех восстания… Но корпус идет с боями: между Жмеринкой и Киевом стоят контрреволюционные заслоны.

– Что вы говорите! – всполошился Винниченко. – Так вот почему задерживается и наш корпус генерала Скоропадского! Ведь он идет на Киев с того же направления и тоже задерживается в боях… Значит, – обрадовался Винниченко, – как видите, мы уже действуем вместе – и сегодня, а не завтра!

– Нет, – отвечал Иванов. – Мы не действуем вместе. Гвардейский корпус ведет бои как раз… против Тридцать четвертого корпуса Скоропадского, преградившего ему путь на Киев…

– Да что вы говорите! – Винниченко расстроился. Это какое–то недоразумение! Будьте уверены, я сразу же внесу интерпелляцию об этом на сессии Центральной рады… Немедленно!.. Хотя в повестке сессии столько вопросов, что все интерпелляции, а их уже набралось немало, решено заслушать после того, как будет исчерпан порядок дня – завтра или, быть может, послезавтра. Итак, через два–три дня…

– Прощайте, господин Винниченко – сказал Иванов.

7

Затонский в это время стоял на каменной стене университетского сада – нa углу Владимирской и Бибиковского бульвара – и произносил речь.

Собственно, произносить речь – это было единственное, что ему сейчас оставалось.

В самом деле, что еще он мог делать? В городском комитете большевиков, в университетской аудитории номер десять он организовал общегородской штаб восстания и возглавил его, как второй ревком. Но штаб не имел бойцов, не имел связи с районами, не имел никаких резервов – ни людских, ни материальных. Прервалась связь и с самим ревкомом на Печерске: Печерск был отрезан и наглухо закупорен. Все, чем располагал сейчас начальник городского штаба восстания, это – полсотни юношей и девушек из Союза рабочей молодежи «Третий Интернационал». Да еще – пакеты бинтов и бутылочка йода из запасов медицинского факультета.

Два десятка девушек разобрали перевязочный материал и, спрятав его на себе под одеждой, понесли разными путями на Печерск, чтоб пробиться в «Арсенал» и обеспечить помощь раненным в бою. Еще десяток девушек получили задание: пробраться на Шулявку, Подол и Демиевку, а с Шулявки, Подола и Демиевки – назад. Они должны были установить и поддерживать бесперебойную связь штаба восстания с районами.

Остальным сорабмольцам Затонский сказал:

– Хлопцы! По двое, по трое отправляйтесь в хлебопекарни, говорите с рабочими, убеждайте хозяев, не согласятся – действуйте, как подскажет революционная совесть, хотя бы и силой, хоть бы и оружием! Забирайте весь хлеб и везите сюда: будем как–нибудь пробиваться с ним к восставшим – ведь они находятся в окружении, а бойцы не должны быть голодными…

Как раз в эту минуту внимание Затонского привлекли звуки, долетевшие из–за угла Бибиковского бульвара. Притаившуюся тишину замерших кварталов вспугнул какой–то неопределенный, поначалу непонятный шум. Будто одновременно встряхивали многочисленными грохотами бабы у гумна, просеивая горох. Гроханье это заметно приближалось – из–за угла Бибиковского.

Теперь уже и Затонскому стало ясно, что это действительно грохот сотен обутых в сапоги ног по мостовой – шаг не строевой, но в ритме похода. Да уже можно было увидеть и самих солдат. Из–за угла бульвара, пересекая Владимирскую, показались первые ряды. Солдаты были в железных фронтовых касках, в английских зеленых шинелях и тяжелых бутсах на ногах – под гетры–обмотки. Чехословаки! Те, что прибыли сюда, отозванные с фронта, заняли район железной дороги для охраны транспортных магистралей и обеспечения бесперебойного движения на прифронтовых коммуникациях: так было объяснено еще утром прибытие чехословацкого легиона в Киев. Однако район железной дороги теперь остался у них далеко позади: они двигались вниз, к Бессарабке – на Печерск! Черт подери! Неужто они идут в помощь войскам штаба, которые обложили центр восстания – «Арсенал» и авиапарк? Значит, чехословаки не остались нейтральными?..

Затонский выскочил прямо через окно – с двухметровой высоты – в университетский сад и садом побежал к стене, выходившей на бульвар.

Прямо по клумбам астр Затонский добежал до университетской стены, подпрыгнул, ухватился за край – и вот он уже наверху. Осколки битого стекла по ребру ограды порезали ему ладони.

Да, не было никаких сомнений: чехословаки – винтовки на ремне за спиной, у пояса патронные сумки и гранаты – двигались вниз к Бессарабке; голова колонны подходила уже к гостинице «Палас», а хвост колонны скрывался за следующим углом, на Безаковской, может быть даже у вокзала. Дивизия? Одна, две? Может быть, корпус?

Что делать? А что можно было сделать? И вот Затонский стоял на стене и говорил.

Чехословацкие воины шли – рота за ротой, батальон за батальоном, вооруженные до зубов, готовые с ходу вступить в бой, – а руководитель городского штаба восстания в Киеве стоял на стене, обращаясь к ним с речью, и голос Затонского гремел в тиши замерших кварталов центра.

Затонский говорил:

– Товарищи! Чешская революционная армия создана для того, чтобы воевать против Австрии – за свободу и независимость Чехии! Братья! Не вмешивайтесь во внутреннюю борьбу на полях России и Украины! Вы не можете быть судьями в борьбе партий украинского и русского народов…

Чешские воины искоса поглядывали на невесть откуда взявшегося оратора на стене, потом отводили глаза и шли потупившись. Что говорит этот чудной человек, ероша бороду и поблескивая стеклышками очков? Не быть судьями между украинским и русским народом?.. А какие ж они судьи? Они – солдаты: получили приказ и идут, куда приказано. Не вмешиваться во внутреннюю борьбу, воевать против Австрии, за свободу и независимость Чехии? Так оно и есть. Для того они и бросили оружие, когда были солдатами армии императора Австрии Франца–Иосифа, подняли руки вверх и перешли на сторону армии революционной России. Чтобы воевать против Австрии, за свободу и независимость Чехии!

– Товарищи! Братья! – кричал Затонский. – Не идите против украинского и русского народов! Не допустите, чтобы ваше оружие обагрилось кровью славян и пролетариев!

Против славян и пролетариев? Что он там мелет? Ведь они борются за чешский и словацкий народы. Они славяне и пролетарии.

Шаркая тяжелыми бутсами, горбясь под тяжестью боевой амуниции, воины–чехословаки шли понурившись… Им хотелось домой, в Чехию и Словакию, им еще идти и идти – сквозь бои и сраженья, проливая кровь и отдавая жизнь. И вот вдруг по дороге какая–то заваруха. Они должны были пройти и через это. Они угрюмо слушали чудного оратора, искоса поглядывали на него, отводили глаза и начинали смотреть себе под ноги.

Затонский уже спрыгнул со стены на тротуар. Он стоял на мостовой – словно хотел загородить дорогу, хватал солдат за рукава – словно хотел остановить каждого:

– Товарищи! Братья!..

Воротник у него расстегнулся, галстук съехал на плечо. Вдруг из рядов одной роты выбежал солдат и схватил Затонского за руку.

– Туварищ! – сказал он. – Есм социаль–демократ. Имею фамилию Муна. Знаю вас по комитету киевских большевиков. Есм также член чехословацкого комитета в Киеве. Туварищ, мы должны остановить поход наших воинов! Мы остановим! Туварищ, идем…

И они побежали – украинский большевик Затонский и чешский социал–демократ Муна. Они еще не знали, что будут делать, но они должны были действовать… Остановить чехословацкую бригаду, которую бросали в бой против украинских и русских рабочих и крестьян. Это они знали. И больше они не знали ничего.

А вечер уже уступал место ночи.

8

Петлюра сидел в кабинете командующего Киевским военным округом и поглядывал вокруг.

В кабинете было уютно. Яркий, но смягченный матовым абажуром свет источала сверху, из–под потолка, огромная и массивная, как церковное паникадило, хрустально–бронзовая люстра. На стене, в тяжелой, золоченой багетной раме, добротная копия репинского шедевра: запорожцы пишут письмо турецкому султану.

Генерал–лейтенант Квецинский утонул в тяжелом кожаном кресле за таким же тяжеленным, мореного дуба с инкрустациями, письменным столом. В кресле перед столом – справа и слева – разместились неразлучные советники командующего, комиссары Временного правительства: комиссар штаба Кириенко, русский эсер, и комиссар губернии, украинский социал–демократ Василенко.

Петлюра сидел против генерала, на стуле перед приставным, для посетителей, столом. Впрочем, здесь, в штабе, он и был только посетителем.

Старший офицер для особо важных поручений, штабс–капитан Боголепов–Южин – согласно субординации – держался на расстоянии, у окна. В руке у него был блокнот – для несложных записей, но смотрел он в окно. За окном он не видел ничего – ночь, но окно выходило на Банковую улицу, глядело мимо причудливого дома архитектора Городецкого вниз, на скверик перед театром Соловцова и на фонарь возле шлейферовского фонтана в стиле неогрек; а с этим фонарем у штабс–капитана были связаны совершенно свежие и уж никак не приятные воспоминания. Начинались они острым зудом ниже поясницы, обдавали морозом спину, холодили хребет до самого верха и тогда лишь достигали сознания. А в сознании штабс–капитана жила сейчас одна мысль: поймать шулявскую красотку анархистку, брошенную им любовницу, заголить прекрасные белые ягодицы и отхлестать плетью–свинчаткой. Еще жило в сознании офицера: так же расправиться вообще со всей чернью и залить большевистской кровью матушку Русь.

– Штабс–капитан! – окликнул Квецинский.

Боголепов–Южин вытянулся – его точно колом поставило, потому что от резкого движения обожгло болью всю спину.

– Пишите! – приказал генерал. – Пишите так…

– Открытый текст? Или шифровка?

– М… м… м?.. – генерал бросил вопросительный взгляд на Петлюру.

– Лучше будет шифровать, господин генерал, – поспешно ответил Петлюра.

Генерал посмотрел на комиссара Кириенко справа и комиссара Василенко слева. Те пожали плечами.

– Шифруйте! – согласился генерал.

Петлюра облегченно вздохнул. Шифром лучше: зачем прежде времени звонить о том, что пока должно оставаться… военной тайной? Пускай уж потомки сами разбираются впоследствии.

В самом деле, правильно или неправильно решил он действовать?

Ведь ситуация создалась весьма запутанная. В Петрограде – восстание, и, что греха таить, Симон Васильевич ничуть не возражал, раз восстание направлено против ненавистного централистского, русопятского Временного правительства… Однако как же быть теперь, если точно такое же восстание началось и здесь, в Киеве, и вообще – по всей Украине? Логика говорит, что в таком случае надо быть с тем, кто тоже против этого восстания, то есть с Временным правительством!

Идя сюда, в штаб, по приглашению командующего военном округом, Симон Васильевич подбадривал себя только одним: и генерал Квецинский, и комиссары Кириенко и Василенко были… украинцы. Неужто четверо украинцев не поймут друг друга и не найдут общего языка?