Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 62 страниц)

– Поллак, Сук и сыновья – чугунолитейные работы. Кузнечная, 56.

– Анонимное товарищество Дитятковских, Понинковских и Миропольских бумажных фабрик. Годовой оборот два миллиона.

Винниченко завороженно смотрел на здоровяка в долгополом сюртуке. Тот стоял перед ним, заслоняя свет из широкого окна, он пожимал руку этому богатырю, но в действительности этого человека не существовало. Аноним! Два миллиона годового оборота, бумага – писчая, печатная, папиросная, картон – чуть ли не для всей Украины, три огромные фабрики, а человека нету. Фантом!

Фу! Но это уже, кажется, все!..

Нет! Последним подкатился человечек с радостно сияющим лицом. Именно – подкатился, ибо весь он был такой кругленький – и брюшко и физиономия, – что его коротеньких ножек, где–то там внизу, смело можно было не принимать во внимание. Ручки его едва охватывали собственный животик–бочоночек, голова на плечах, без малейших признаков наличия шейных позвонков, вертелась туда и сюда, почти вокруг своей оси, как глобус, а с лица не сходила приятная, ласковая и доброжелательная улыбка.

– Добрый, – пролепетал человечек, совершенно расплываясь в радостном сиянии.

Человек этот, и правда, должен был обладать весьма добрым сердцем. Только что ж это он, сам первый похваляется своей добротой? Нескромно, знаете, как–то… Но Винниченко вдруг сообразил: да это же фамилия – Добрый! И какая фамилия, господи боже мой! Без этой фамилии разве Киев мог бы существовать? Ведь мосье Добрый был банкир, да еще глава корпорации всех частных банков Киева и Украины. Когда государство не имеет ни копейки за душой, то спасти его может только мосье Добрый – добрый он или нет.

Винниченко – даром что уже до смерти устал склонять голову, а рука от пожатий болела даже в плече – приветствовал мосье Доброго особенно уважительно.

4

Итак, процедура знакомства закончена и должен начаться разговор.

Собственно, какой там разговор – битва!

И даже не битва, потому что в битве может победить та или другая сторона, а просто – погром, резня, Варфоломеевская ночь!

Владимир Кириллович был настроен воинственно и кровожадно. Революция в феврале положила этих пауков и шкуродеров на одну лопатку, Октябрьская революция – на обе, теперь надо прижать их к земле и выжать из них все соки–молоки!

Винниченко сел и, перед тем как начать кровопролитие, поглядел на свои жертвы – деятелей пускай и местно–украинского масштаба, однако же акул всероссийского империализма на Украине. Взгляд его был взглядом тигра, что готовился к прыжку на трепетную лань. Сейчас он получит наконец сатисфакцию за все свои чуть не двадцатипятилетние мытарства гонимого и преследуемого подпольщика–революционера.

– Рад встретиться… господа, – медленно произнес Винниченко. – Счастлив… побеседовать с вами по душам.

Голос его звучал зловеще.

– Вот именно, вот именно: по душам, по душам… – сразу же откликнулся со своего места банкир Добрый и весь так и расплылся в сияющей улыбке.

Винниченко бросил на него мрачный взгляд. Черт побери, пока Украинское государство станет на ноги, с господином Добрым, пожалуй, придется поддерживать отношения… благопристойные. Ведь одно слово банкира Доброго может открыть либо закрыть кредиты во всех частных банках страны! А когда государство еще молодое и ему нечем заплатить жалованье даже премьер–министру…

Винниченко заставил себя приятно улыбнуться господину Доброму, но тут же сурово посмотрел на почтенное общество, собравшееся перед ним:

– Итак, слушаю вас, господа.

– Разрешите мне? – прозвучал голос Демченко.

И Винниченко посмотрел и на Демченко. Что касается Демченко, то Владимир Кириллович тоже решил сделать некоторую… уступку. Фигура Демченко была ему, литератору и исследователю человеческих душ, симпатична: национальный, знаете, самородок… Да и на первых порах, пока государство не станет на ноги, такого человека стоит, знаете, использовать – для организации торга и промысла в родной стране.

– Прошу! – кивнул головой Винниченко.

Демченко не встал, чтоб произнести свою речь, он продолжал сидеть в глубоком кресле, слегка откинувшись назад и постукивая пальцами правой руки о кожаный подлокотник; левая рука лежала на своем подлокотнике спокойно. Черный шелковый котелок с муаровой лентой стоял, кверху полями, на полу у его ног.

– Мы недовольны вами, господин председатель генерального секретаря Центральной рады! – сказал Демченко.

Винниченко захлопал глазами. Кто недоволен? Кем недоволен? Винниченко прямо остолбенел. В голове у него загудело, перед глазами пошли круги.

Среди этих кругов он увидел лицо банкира Доброго.

Господин Добрый снова весь расплылся в радостной улыбке и кротко, ласково кивал головой:

– Да, да, господин Винниченко, недовольны!..

Винниченко почувствовал, что это ласковое, добренькое и располагающее лицо – эту зловещую морду акулы отечественного капитализма – он ненавидит всеми фибрами своей души.

– Простите?.. – машинально переспросил Винниченко.

Тогда Демченко встал:

– Широкие деловые круги, господин Винниченко, не одобряют третьего «универсала». Мы протестуем против него!

– Протестуем, протестуем! – закивал и, кажется, весь с головой потонул в улыбке толстячок Добрый.

Какое–то мгновение Винниченко казалось, что он в горячке и это ему только мерещится, потом мелькнула мысль: в своем ли уме эти два господина?

А господин Демченко тем временем продолжал:

– Мы, конечно, всей душой приветствуем ваш мудрый и смелый акт: осуждение большевистского восстания в Петрограде и отказ признать Совет Народных Комиссаров. Не станем возражать и против возрождения государственности нашей родной нации. Но, господин председатель генерального секретариата, мы категорически возражаем против провозглашенной вами… большевистской программы действий в государственном строительстве.

По залу пробежал шелест – совсем негромкий, но этот тихий шелест в ушах Винниченко прозвучал грохотом урагана. Было такое ощущение, что горная лавина несется прямо на него.

– Позвольте!.. – начал было Винниченко, пытаясь вложить в голос звон металла и твердость кремня.

Но господин Демченко не позволил. Он говорил сам:

– Мы решительно протестуем против отмены «универсалом» права собственности на землю!

До сих пор Демченко говорил один. Но тут сразу раздались реплики.

Граф Бобринский крикнул:

– Попав в руки темного мужика, высокая сельскохозяйственная культура Украины деградирует!

Егермейстер двора его императорского величества Балашов:

– Сахарная промышленность требует больших массивов под плантации. На крестьянских полосках сахароварение обречено на гибель!

Харитоненко:

– А машины? Разве интенсивный сельскохозяйственный инвентарь можно использовать на мелких наделах? Земледелие Украины вернется в первобытное состояние! Чем же будет кормиться ваше государство?!

Весь зал вдруг загудел – реплики посыпались со всех сторон, и почтенное собрание превратилось бы в настоящий базар, если бы Демченко не был и впрямь опытным организатором. Он вышел вперед, стал между столом президиума и залом и махнул рукой.

– Прошу спокойствия, господа! – крикнул он, точно именно он и был здесь хозяином, а вовсе не Винниченко. – Вы уполномочили говорить меня, я этот разговор начал, и я его закончу. – Потом он обернулся к Винниченко и произнес решительно, как бы подытоживая все вышесказанное и ставя точку после резюме: – И вы, господа государственные мужи, должны понять, что финансовые круги и банковские сферы не сочтут для себя возможным… в дальнейшем финансировать какую бы то ни было отрасль сельского хозяйства Украины.

Винниченко видел словно сквозь туман, как улыбающийся господин Добрый закивал, и услышал сквозь шум в голове, потому что в зале уже снова стояла абсолютная тишина, как Добрый ласково приговаривал:

– …Какую бы то ни было отрасль… не сочтут возможным…

Демченко сделал шаг к своему креслу, наклонился и поднял свой котелок. И вслед за ним – будто продолжая его движение – наклонился и поднял с полу свой черный цилиндр и банкир Добрый.

Уйдут? Неужто уйдут? Вот так сразу и… уйдут?.. А как же – битва, резня, Варфоломеевская ночь?.. И кто кому устраивает погром? Уйдут?! А как же торговля и промышленность в молодом Украинском государстве? Кто их будет финансировать?..

Винниченко уже видел: котелки и цилиндры появляются в руках у многих. Винниченко стало нехорошо.

– Г.. господа… – начал он, но должен был повторить снова, так как сам себя не услышал. – Господа!.. – возопил он наконец. – Я вас не понимаю!..

Да, да, надо спасать положение: банкир Добрый не должен уйти! И этот организатор торга и промысла, самородок Демченко тоже! Да и все остальные…

– Тут… какое–то недоразумение, господа!.. Да, да, мы просто не достигли еще… гм… взаимопонимания.

Взаимопонимание действительно не достигнуто, но как примирить непримиримое?.. Ах, чертова земля, собственно – чертов земельный вопрос! Вечный… камень преткновения… камень за пазухой… «И кто–то камень положил в его протянутую руку»… Тьфу, черт, в такие минуты непременно лезет в голову всякая чепуха!.. Камень… не бросай камешков в чужой огород… Тьфу!

А впрочем, какое ему, социал–демократу, дело до этого сакраментального земельного вопроса? Пускай разбираются в нем и выпутываются… социалисты–революционеры.

– Господа! – кое–как овладел собой Владимир Кириллович. – Я вижу, вас взволновали слова «универсала» о том, что право собственности на землю… отменяется?.. Господа! Но вы должны понять… должны понять… – Господи, что, собственно, они должны были понять? Ведь в «унверсале» так и записано: отменяется, и земля должна, принадлежать трудовому народу! – Должны понять, господа, что…

Нет, все, что он скажет сейчас, надо сформулировать так, чтобы комар носа не подточил – ни с той, ни с другой стороны: ни комар этих акул капитализма, ни комар социалистических фракций Центральной рады, которую он, Винниченко, представляет. И Винниченко взял–таки себя в руки и произнес спокойно и веско:

– Вы должны понять, господа, что «универсал» ни в коей мере не решает вопроса о праве собственности на землю, а лишь отражает взгляды Центральной рады по этому вопросу. Решение же его зависит исключительно от Учредительного собрания.

– Учредительное собрание в большевистском Петрограде? – крикнул кто–то насмешливо и злобно. – Да большевики разгонят его либо под пулеметами заставят признать свою большевистскую программу!

Тут Владимир Кириллович разрешил себе саркастически улыбнуться. О! Как это хорошо, что нашелся повод для саркастической улыбки! Владимир Кириллович отлично знал, что его саркастическая улыбка – неотразима. Недаром киевские шутники пустили уже игривую остроту: у Центральной рады два преимущества перед Временным правительством: винниченковская бородка – для женщин и улыбка «курносого Мефистофеля» – для мужчин… Словом, Владимир Кириллович тонко и загадочно улыбнулся – двусмысленно, трехсмысленно, многозначительно и дипломатично:

– Но, господа, я имею в виду не Всероссийское учредительное собрание, а наше, украинское, Учредительное собрание, где хозяевами будем мы… с вами, – добавил он.

Улыбка «курносого Мефистофеля» произвела свое впечатление. Произвели впечатление и слова. В зале стало совсем тихо.

Демченко все еще стоял там же, между Винниченко и остальными, и постукивал донышком котелка по ладони. Он размышлял.

Но Винниченко уже почувствовал себя на коне. И был это, кажется, отличный конь – не хуже призеров–скакунов из конюшен графа Бобринского. Он даже – для вящей убедительности – счел возможным еще и пожурить неразумных детей, стоявших перед ним:

– Ай–яй–яй, господа! Надо же понимать и наше положение – у власти в стране… да еще в такое время…

Господин Добрый поставил свой цилиндр на место, у ног на полу. Он уже не улыбался. Лицо его выражало деловую сосредоточенность.

Демченко сел в кресло и тоже положил котелок на пол.

Значит, разговор продолжается. Собственно, он еще только должен начаться.

И будет это – теперь на этот счет нет никаких сомнений – сугубо деловой разговор о разных чисто практических вопросах торговли, промышленности и финансов в области государственного строительства, на основе… абсолютного, собственно – абсолютно относительного взаимопонимания.

Винниченко расправил бородку и кивнул Софии Галечко:

– Я думаю… пани секретарь, нашу дальнейшую беседу следует стенографировать…

5

В сущности говоря, очередная беседа – с делегацией деятелей национального возрождения – после только что состоявшейся конференции с депутацией деятелей торга, промысла и финансов – должна была быть истинной утехой для души и сердца.

Винниченко вздохнул полной грудью, когда девяносто представителей деловых кругов покинули, наконец, конференц–зал.

Ведь это были жмоты–эксплуататоры трудового народа, карбункулы на изнуренном теле нации! А сейчас явятся менестрели возрождения, трубадуры национальной самобытности, крестные отцы в муках рожденной национальной государственности – бесценная национальная элита!

Последние два часа речь шла о чертовски скучных разных там дивидендах, контокоррентах и обороте возвратных и безвозвратных сумм, – одуреть можно от всей этой абракадабры! А сейчас каждое словечко будет сверкающим перлом в драгоценном ожерелье его самых сокровенных грез – звонкой строкой в благозвучном сонете национальной лирики.

Только что он должен был маневрировать, хитрить, выкручиваться – еще и еще раз идти на компромисс со своими политическими убеждениями, даже с собственной совестью: зато теперь Винниченко сможет быть наконец самим собой: не надо притворяться и искать этот проклятый «общий язык».

Да ну их, этих чертовых буржуев! Пока обошлось: уразумели, остолопы, что лучше синица в руки, чем журавль в небе. Дошло–таки до них, что лучше развивать свою деятельность здесь, пускай и с некоторыми ограничениями, нежели потерять все, как там, в России, под большевистскими «совдепами». Будут–таки финансировать, сукины дети, торговлю и промышленность молодой Украинской республики. Во всяком случае, до Учредительного собрания, а там будет видно.

Словом, понемногу успокаиваясь, Винниченко вернулся из конференц–зала в свой кабинет: делегация деятелей национального возрождения, оказывается состояла всего из двух человек, и принимать ее, само собой, следовало в уютном кабинете.

Увидев в записи Галечко фамилии делегатов, Владимир Кириллович засуетился. Ефремов и Черняховская! Коллеги! Да еще какие – старшее литературное поколение! Патроны, так сказать. Правда, и Сергей Ефремов и Людмила Черняховская принадлежали к противному литературному лагерю – уж никак не революционному и тем более не социал–демократическому, а так себе, либералы, мещанская стихия. Однако же соль нации, ничего не скажешь. И сейчас, когда пришло время строить национальное государство, надо поднимать, привлекать, объединять и цементировать, разумеется, все слои общества, тем паче все ветви национальные. Правда, в предреволюционные годы они относились к младшему, революционному поколению, к новым, модернистским течениям свысока и даже самого Винниченко на литературном парнасе считали парвеню. Но ведь теперь они первые пришли к нему, а не он к ним.

Владимир Кириллович приказал подать чай – заварить обязательно чай Попова, а не братьев Перловых, так как слышал, что в салоне Черняховских подавали чай только этой фирмы. К чаю приказал принести от Семадени конфеты «Кэтти–босс» – Людмила Михайловна любила сладенькое. Потом вернул служанку и велел прихватить еще фруктов. Но когда служанка уже ушла, мелькнула мысль, что Сергей Александрович не прочь пригубить и чего–нибудь покрепче. Владимир Кириллович вызвал другую служанку и послал ее за ромом к чаю – для мужчин и ликером – для дамы. Тут же вернув и эту, он приказал ей и ее товарке быстренько переодеться в национальные костюмы: в салоне Черняховских и на приемах у Ефремовых прислуга подавала к столу непременно в корсетках и в венках с лентами на голове. Патриархов украинской литературы, старейшин украинской общественности надо принять как подобает.

Правда, на «патриархов» Винниченко имел зуб. В своих критических опусах историк украинской литературы Ефремов, отдавая должное литературному таланту Винниченко, разрешил себе, однако, сказать по его адресу, что он, мол, «никакой философ» и лучше ему не браться за разрешение философских проблем. А поэтесса и драматург Черняховская тоже обронила на одном из своих суаре, что считает Винниченко–моралиста человеком аморальным, а литератора – внелитературным… Да уж пусть бог им простит…

Словом, когда «патриархи» современной украинской литературы появились в дверях, Винниченко поспешил им навстречу, радушно раскрыв объятья:

– Людмила Михайловна! Сергей Александрович!..

И вот на тебе…

Ефремов еще на пороге объявил сухо и официально:

– Явились к вам не как двое граждан, а как посланцы общественности. Имеем полномочия от широчайших украинских культурных кругов.

Ефремов сел, сунул трость между колен, оперся на нее скрещенными ладонями, поднял голову с рыже–седым фельдфебельским ежиком и уставился на Винниченко. Черняховская села, взяла лорнет, свисавший до живота на черном шелковом шнурке, аккуратно раскрыла его, подняла к глазам и в свою очередь посмотрела на Винниченко.

Винниченко тоже сел. Сердце у него похолодело от недобрых предчувствий.

Ефремов холодно произнес:

– Господин председатель, мы пришли заявить вам наш протест.

– И выразить наше возмущение, – добавила Черняховская.

– Господа! – простонал Владимир Кириллович. – Прошу обращаться ко мне не как к… главе правительства, а только – коллеге, литературному собрату…

На слова его никто не обратил внимания. Ефремов смотрел с суровым осуждением, Черняховская надменно лорнировала.

Винниченко почувствовал, что все тело его вдруг загорелось и его обдало потом с головы до ног.

– Что случилось, дорогие мои коллеги?..

– Мы недовольны вами, – изрекли в один голос литературные патриархи.

Горько, ах как горько стало в эту минуту у Владимира Кирилловича на душе. Вот тебе и на!

– Я слушаю вас… – тихо и покорно промолвил Винниченко.

И они изложили ему свои претензии.

Собственно, говорил один Ефремов. Черняховская только поддакивала да иной раз вставляла колючее словцо. Но она то и дело поднимала к глазам свой лорнет – и это кололо всего сильней. Сквозь стеклышки лорнета, увеличенные и искаженные сферическими линзами, впивались в Винниченко темные, недобрые, словно птичьи глаза.

Украинская общественность, духовная элита нации была, оказывается, недовольна «универсалом». Почему – только до Учредительного собрания, а не навечно, насовсем? Почему – федеративная, а не отделенная от России, независимая и самостийная? И почему – республика а не исконно–исторически–традиционный гетманат?.. А к области социальных преобразований! Зачем – отмена землевладения? Ведь тяга к владению землей – это самая суть украинского крестьянина. И почему – рабоче–крестьянская? Ведь Украина – страна крестьянская, а пролетариат – это чужеродное, наносное, дань времени и плод колониальной политики обрусения края. Ну, в крайнем случае, были бы – крестьянско–рабочая… И вообще, вы предали украинское дело, уважаемый Владимир Кириллович! Вы отступник, ренегат. Национальное дело в ваших руках точит шашель, точит червь… марксизма, вульгарный московский большевизм. Чего доброго, еще заведете здесь у нас, на благословенной украинской земле, нищую хамскую «Совдепию»…

Сергей Ефремов говорил спокойно и монотонно, словно читал нотацию ученику, не выучившему урока. Людмила Михайловна лорнировала и роняла: «Странно! Отвратительно! Какая мерзость!..»

– Высказали мы это вам, господин председатель, потому, – сказал напоследок Ефремов, – что, надеемся, не все еще… обольшевичилось в вашем украинском сердце! Должен же остаться в нем хоть лучик национального чувства – упадет этот лучик на алмаз, скрытый пускай на самом дне души, и тогда, даст господь бог, озарит ее свет и поможет нащупать потерянный вами истинный путь взлелеянного в мечтах поколений украинцев национального возрождения. Засим… оставайтесь у врученного вам кормила, и желаю вам здоровья… души…

Ефремов поднялся. Поднялась и Черняховская. Ефремов сухо кивнул. Черняховская глянула птичьим глазом. И они вышли.

Винниченко смотрел им вслед. Прострация приковала его к стулу – он забыл даже встать и поклониться уходящим.

Боже мой! Что ж это творится на свете?

И для тех нехорош, и для этих… изгой…

Винниченко не глядя взял бутылку с ромом, налил рюмочку и проглотил. Ром был отвратительный – мешанина из денатурированного спирта, мятных капель и корицы. Он закашлялся.

– Панна… товарищ София! Я больше не принимаю… Завтра! Послезавтра! Потом…

– То невозможно, прошу товарища презеса! На очереди, прошу товарища презеса, представители глав иноземных фирм и иноземных консульств! Иноземных, прошу пана презеса! То есть крезы и дипломаты, прошу пана презеса!..

6

Но иностранным крезам и дипломатам суждено было еще подождать.

София Галечко, выйдя, чтоб учтиво пригласить их, поспешно вернулась назад одна. Ее лицо, всегда бесстрастное, словно каменное, было взволнованно.

– Прошу пана… извините – товарища презеса, там пришел и требует приема вне очереди сам председатель Военно–революционного комитета, пан добродий… извините – товарищ Пятаков!

Винниченко отшвырнул портсигар, который был у него в руке. У него и так голова шла кругом после этих двух визитов, а тут еще… революционный комитет!

ВРК в списке посетителей на сегодня не было. Но с первого же дня после свержения Временного правительства установлен такой порядок, что представитель ревкома имеет право без предупреждения прийти к главе нового правительства, если того потребуют дела революционной значимости. Как же иначе? А вдруг – контрреволюционный путч? Или, наоборот, началась мировая революция?

Установлено такое положение, разумеется, неосмотрительно – в порыве энтузиазма в дни после октябрьской победы, когда ревком был основной силой в городе и ему подчинялись все вооруженные отряды. Давно бы уже следовало отменить эту… недемократическую привилегию для ВРК, но до сих пор такой статус отменен не был, и Винниченко не имел права его нарушать.

– Что ж, – раздраженно сказал он Галечко, – просите Юрия Леонидовича… Только дайте, пожалуйста, ему понять, чтобы… того… не задерживался у меня долго, ведь вот иностранные дипломаты и вообще… Самому мне будет неудобно сказать это ему прямо… Вы меня поняли?

– Так есть, товарищ презес! Сориентируюсь…

Дверь отворилась, и Винниченко удивленно уставился на посетителя: он его не узнал. У человека, стоявшего перед ним, не было хорошо знакомой бородки испанского гидальго и золотых ниточек пенсне.

В первый момент в голове Винниченко мелькнула мысль, что Юрий Пятаков вдруг сбрил усы и бороду и снял пенсне из соображений конспирации. Но какая же, к черту, конспирация сейчас, когда в Украинской народной республике объявлена широчайшая свобода совести и партийной принадлежности, а большевики фактически стали в городе первыми людьми?.. Тогда тут же возникло другое, обратное предположение: что бороду, усы и пенсне Юрий Пятаков до сих пор носил исключительно для конспирации и немедленно от них избавился, как только надобность в конспирации отпала. Но обе догадки не соответствовали действительности: перед ним стоял не Юрий Пятаков.

– Леонид… Леонидович? – узнал наконец Винниченко, присмотревшись.

Да, перед Винниченко стоял не Юрий, а Леонид Пятаков.

– А я был уверен, что пришел Юрий Леонидович, когда мне доложили, что меня хочет видеть председатель ревкома.

– Юрий Пятаков… уехал из Киева, – сказал Леонид сердито. – Но пришел к вам действительно председатель революционного комитета.

– Разве не Иванов замещает во время отсутствия уважаемого Юрия Леонидовича?

– Иванов лежит тяжело больной, – так же сердито ответил Леонид.

– Ай–яй–яй! Опять обострение тбц? – сочувственно поинтересовался Винниченко.

– Товарищ Винниченко, – сказал Леонид Пятаков, – ревком поручил мне…

– Да вы садитесь, прошу вас!

– Ревком поручил мне потребовать от вас неотложных и решительных действий!

У Владимира Кирилловича снова засосало под ложечкой. Ну что ж это такое, в самом деле! Все от него чего–то требуют! Все на него нападают! Все приходят сюда только с претензиями…

– Что случилось, уважаемый Леонид Леонидович?

Леонид Пятаков остановился перед Винниченко – какой–то весь устремленный вперед; он даже наклонился через стол и, нагнув голову, глядел исподлобья, словно собирался боднуть. Глаза его так и впились в лицо Винниченко.

– Казачий съезд, – заговорил он взволнованно, – выехал в Новочеркасск к атаману Каледину в полном составе сформированного полка…

– Об этом известно еще с… – начал было Винниченко, но Леонид продолжал:

– Позавчера выехало на Дон Константиновское юнкерское училище…

– Выехало…

– Вчера отправилось туда же Александровское. Сегодня Николаевское. Теперь получены сведения, что комендатура комплектует еще офицерский эшелон; каждый из господ офицеров, активных участников борьбы против власти Советов, кто только выразит желание, может получить соответствующие документы и безвозбранно… передислоцироваться на Дон к контрреволюционному атаману Каледину!

– Ну и что, товарищ Леонид? – на лице Винниченко играла веселая улыбка. – Это же чудесно! Мы избавляемся от накопившихся здесь сил контрреволюции! Ваш брат, уважаемый Юрий Леонидович, как председатель Исполкома Совета рабочих депутатов, дал на это свое согласие… Надо радоваться отъезду белогвардейцев!

– Оно и видно, что вы радуетесь! – угрюмо констатировал Леонид Пятаков, не отвечая на слова о брате. – Перед отправлением каждого эшелона контрреволюционеров вы устраиваете торжественный митинг и провожаете белогвардейцев пылкими речами с приветствиями и пожеланиями…

– Я этого не делал!

– Не имеет значения: не вы, так другие полномочные представители Центральной рады. Сегодня произнес горячую речь с пожеланием успеха белогвардейцам ваш коллега господин Порш!

Винниченко пожал плечами. Привязался к нему этот… революционный романтик, ничего не смыслящий в делах государственного строительства! И вообще Владимир Кириллович был шокирован – и тоном Леонида Пятакова, и манерой поведения, и самой постановкой вопроса, к тому же еще и намеками, что он – старый революционер и глава революционного правительства – мог произносить приветственные речи контрреволюционерам и белогвардейцам!..

– Леонид Леонидович, дорогой вы мой! – с укором сказал он. – Вы не можете не согласиться, что в наших же интересах избавиться от всей этой контрреволюционной сволочи. Так что эту отправку надо понимать как… высылку. Но при этом следует быть… дипломатом! Нет, нет! – заторопился он, увидев, что упоминание о дипломатии произвело неблагоприятное впечатление. – Я только имею в виду, что высылку надо обставить так, чтоб… не дать повода для кривотолков, собственно – для раскрытия истинной подоплеки, словом – не спровоцировать пересудов, которые нам пойдут не на пользу…

– И для того чтоб избежать таких пересудов, вы разрешаете белогвардейцам уезжать с оружием в руках?.. Словом, товарищ Винниченко, – даже пристукнул Леонид кулаком по столу, – мы требуем – требуем, слышите? – немедленно прекратить отправку из Киева на Дон казаков, юнкеров, офицеров и прочей вооруженной военщины! На Дону собираются сейчас силы контрреволюции, не признающие власти Советов. А атаман Каледин формирует контрреволюционное правительство!

Слово «требуем», прозвучавшее к тому же дважды, да еще в императивном тоне, укололо слишком болезненно – и Винниченко уже собирался возмутиться и вспылить. Но вовремя сдержался и почел за лучшее сделать вид, что не обратил на него внимания. Тем более что как раз представился подходящий случай перевести разговор на другое.

– Да, да! – подхватил Винниченко. – Такая опасность существует: этот царский сатрап имеет намерение объявить свою военную казачью хунту чуть не всероссийским правительством! Именно потому… то бишь я хочу сказать, что, имея это в виду, а главное – в целях восстановления порядка на территории всей бывшей Российской империи, а не только у нас на Украине, и взяв курс на создание новой демократической государственности, мы, Центральная рада и генеральный секретариат, осуществляем некоторые конструктивные мероприятия.

– А именно? – мрачно полюбопытствовал Леонид Пятаков.

– Понимаете, – неторопливо заговорил Винниченко, откидываясь в кресле. – Совет Народных Комиссаров в Петрограде еще не признан большинством населения в преобладающей части бывшей Российской империи. Да и вообще….. – Винниченко сделал пренебрежительную гримасу, – прежний абсолютистский метод формирования централизованной власти сверху, из Петрограда ни одну из партий и ни один из слоев населения удовлетворить не может. И вот я… собственно – мы обратились со специальной декларацией ко всем окраинам бывшей Российской империи – к народам Дона, Кубани, Кавказа, Поволжья, Средней Азии и Сибири, а также Молдавии и Белоруссии – с призывом создать союз народов бывшей Российской империи и делегировать от своих национальных правительств полномочных представителей, которые – корпоративно – и составят новое, конечно временное, до Учредительного собрания, центральное правительство…

Теперь Пятаков сел.

– Винниченко, – сказал Леонид, и голос его дрогнул, – вы… в самом деле разослали такие декларации?

– Еще когда!

Леонид вскочил со стула:

– Это же… контрреволюция!

Винниченко тоже встал:

– Прошу думать над тем, что вы говорите, Пятаков!

– Вы собираетесь … – Леонид от волнения стал задыхаться, – сколотить шовинистические сепаратистские хунты, составить из них… правительство, которое объявит себя… центральной властью в противовес… Совету Народных Комиссаров, то есть революционной власти, созданной Октябрьской революцией!

Винниченко раздраженно передернул плечами:

– Мы не признаем Совет Народных Комиссаров в Петрограде центральной властью. Это – всего лишь правительство Великороссии.

Леонид Пятаков смотрел на Винниченко. Зачем он сюда пришел? С кем он разговаривает? Разве здесь вести разговоры, заявлять протесты, требовать?.. Здесь надо…

– Господин Винниченко, – сказал Леонид, стараясь все–таки сдержаться, – ваша Центральная рада уже заявила в октябре, что она против восстания, затем, воспользовавшись этим же восстанием, она объявила себя правительством на Украине. Но вы, кажется, забываете, что на Украине – власть Советов, местных Советов, а центральной украинской властью Центральная рада будет признана лишь при условии, что ее состав будет переизбран на съезде местных Советов.