Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 62 страниц)

И вот они четверо стояли… на границе между Россией и Украиной. Они спешили на Украину – с ленинским заданием, и… опаздывали. Поездов не было. Заносы.

Юрий Коцюбинский сердито ковырнул ногой толстый слой пушистого влажного снега:

– Черт! А это что за эшелоны, не знаешь, Виталий?

Справа от станции на трех или четырех колеях выстроились длинные – один в один – ряды красных пульманов. Снег укрывал каждый вагон пухлой шапкой – поезда простояли здесь всю метель, они прибыли еще вчера и позавчера.

– Хлебные маршруты, – ответил Примаков. – На Москву и Петроград. Задержаны по приказу генерального секретариата. Винниченко с Петлюрой приказали прекратить отправку хлеба в Московщину – пускай рабоче–крестьянская власть пухнет с голоду!..

– Сволочи! – снова буркнул Коцюбинский.

Мягкий и застенчивый по натуре, Юрий никогда не ругался.

– Друзья! – Юрий бросил взгляд на эшелоны с зерном, потом посмотрел на товарищей. – А может быть, будет приказ вернуть эти эшелоны назад, в Киев? Мы бы пристроились на буферах… – Он тут же сердито хмыкнул. – Недурная была бы б картинка! Возвращаемся с хлебом, который Петлюра и Винниченко вырвали изо рта у петроградские и московских товарищей…

– Все равно! – махнул рукой Фиалек. – Колея на Киев еще не расчищена, расчищена только из Киева и на Харьков…

В это время они услышали гудок.

Гудок доносился справа, с киевской линии. Но они все равно смотрели налево и прислушивались: не загрохочет ли, не появится ли поезд из Харькова или Москвы?

Нет. Поезд шел из Кисла. Он вынырнул из–за белого полога черной змеей и пыхтел уже у семафора. Был день, но огни на паровозе светились: белая снегопад мгла стояла над просторами, словно туман, словно удивительный белый сумрак.

Это был пассажирский поезд – из зеленых, третьего класса, и сине–желтых «микст» второго и первого класса, вагонов: вчерашний пассажирский, задержанный в дороге бураном.

– Товарищи! – неуверенно заговорил Коцюбинский. – А может быть, поедем на Харьков? А оттуда – через Полтаву или даже через Екатеринослав – в Киев? Может быть, там, на юге, нет таких заносов?..

– Мне, как знаете, все равно, – ответил Фиалек.

Примаков молчал. Чудновский раздраженно дернул плечом, и его левый рукав снова запрыгал.

– Даже если там нет заносов, в Харькове мы будем завтра, а оттуда еще целые сутки… Уж лучше прямо пешком на Киев…

Лязгая буферами, поезд остановился у перрона. Бомкнул колокол – начальник станции сразу дал первый звонок. Поезд опаздывал на полсуток, начальник спешил отправить его дальше.

Из вагонов выскакивали пассажиры. По большей части это были транзитные – кому ехать из Киева в Ворожбу! По большей части это были люди с чайниками в руках – соскочив, они сразу спрашивали: где кипяток, где куб? Пассажиры промерзли, пассажирам хотелось горячего чаю.

– Саша! – вскрикнул Коцюбинский. – Ты?

Прямо на него налетел Горовиц с чайником в руке.

– Юрко?!

Встреча была совершенно неожиданная – ведь Горовиц должен был быть в Киеве на съезде Советов.

– Андрей!.. Лаврентий!..

За Горовицем – с чайниками в руках – спешили Иванов и Картвелишвили.

– Юрий? Коцюбинский?

– О! Затонский Владимир Петрович! Что за черт! Товарищи! Куда же вы? А съезд?

– А ни куда? Виталий! Гляди, и Чудновский! Здоров, Фиалек!

Все сбились в кучу, хватали друг друга за руки, спрашивали, но ответить еще никто ничего не успел. Ударил второй звонок.

– Кипяток! Где куб? Ребята, кипятку же надо!.. Не успеем!

– Съезд? Съезд! Почему вы здесь? – дергали каждого на них Коцюбинский, Примаков, Чудновский, Фиалек.

– Что случилось? Почему вы в харьковском поезде? Куда?

– Едем на съезд! – крикнул Саша Горовиц и пустился через перрон к бакам с кипятком, дымившимся рядом с вокзалом. – Товарищи, скорее! Опоздаем!..

Коцюбинский задержал Иванова:

– Андрей Васильевич, что такое! Да скажи толком!

– Садись! В поезде расскажем!

Иванов тоже бросился бегом к кубам.

Но Коцюбинский перехватил Картвелишвили:

– Лаврентий! В чем дело! А съезд?

Лавреитий с. сожалением посмотрел вслед товарищам, что, сверкая пятками, бежали к кубам с кипятком.

– Понимаешь! Петлюра сорвал съезд. Нас разогнали. Едем в Харьков – там и будет съезд.

Ударил третий звонок.

Саша Горовиц уже бежал с чайником назад – он все–таки успел набрать первым. Иванов спешил за ним, ругаясь: ему удалось нацедить лишь несколько капель. Остальные повернули обратно ни с чем.

Залился кондукторский свисток.

– Давай садиться, давай! – Лаврентий потянул Коцюбинского за руку. – Все едем, все делегаты, весь съезд! Ты же делегат. Садись!

Паровоз дернул, вагоны залязгали буферами.

Лаврентий уже был на ступеньке и тащил Коцюбинского на собой, Коцюбинский схватил за руку Примакова – и они тоже вскочили на тупеньки.

– Ничего не понимаю! – весело кричал Примаков. – Люблю, когда ничего не понятно!

Он подал руку Чудновскому, Фиалек подсаживал Чудновского сзади – с одной рукой трудно было вскарабкаться на ступеньку. К счастью, паровоз впереди забуксовал, и вагоны только дергались, но не могли сдвинуться с места.

Коцюбинский крикнул Чудновскому:

– Не садись! Тебе же надо скорее на фронт!

Чудновский отпустил руку Примакова:

– Ничего не понимаю!..

Паровоз уже не буксовал, и вагоны двинулись потихоньку.

Через головы Коцюбинского, Примакова, Лаврентия тянулся Иванов. Он кричал:

– Чудновский Пробирайся в Киев! Зайди сразу же к Леониду Пятакову. Он остался на хозяйстве. Он тебе все объяснит…

Поезд уже набирал скорость, и Чудновский с Фиалеком бежали рядом с вагонами.

– Сразу зайди к Леониду! – повторил Иванов стараясь перекричать стук колес, дребезжание вагонов, – Война!

Поезд уже шел полным ходом, вагоны мелькали перед глазами. Лица товарищей на ступеньках едва виднелись сквозь пар, Иванов еще кричал что–то, но расслышать было невозможно.

– Ничего не понимаю! – Чудновский смотрел на Фиалека. – Ну, война – так что? Четвертый год война…

Фиалек сердито передернул плечами:

– Ты что? Совсем очумел? Не о той войне речь… Ультиматум! Должно быть, Центральная рада, отклонила его. Значит… начинается война…

Черная змея поезда уже скрывалась в снежной мгле. Был день, но сигнальный фонарь на тормозной площадке светился – мигал сквозь белый туман.

– Так, – сказал Чудновский, – на фронте перемирие, а в тылу начинается война…

Он посмотрел на Фиалека, потом на снежную пелену, за которой скрылся поезд с товарищами, потом вокруг: на север – там, за территорией станции, уже была Россия; на юг – туда уходила Украина, белый мрак тумана застилал ее.

5

Война, собственно, уже началась – пускай не в боевых операциях на фронте или в действиях повстанцев по тылам, – а в мирном доме гимназиста Флегонта Босняцкого.

Восстание поднял Данила Брыль.

– Собирай барахло! – приказал он Тосе. – Пошли!

И пока бедняга Тося, всхлипывая, пряча глаза от Флегонта, складывала одеяла, простыни и подушки и запихивала мелочи в кошелку, Данила заканчивал оформление разрыва дипломатических отношений.

– Мое слово – твердо! – решительно отрубил он. – Раз сказано – значит, сделано! И точка.

– Данила, – умолял Флегонт, – но как же так? Мы с тобой ведь друзья. Всю жизнь душа и душу!

– Душа в душу! – вскипел Данила. – А куда смотрит твоя душа? Центральной раде под хвост!..

– Ну, Данько, – попробовал урезонить Флегонт, – если говорить о Центральной раде, то ты несправедлив…

– Не я против Центральной рады, – прервал Данила, – а Центральная рада против нас!

– И совсем не против, – парировал Флегонт, – она только добивается самых широких национальных прав для Украины! Разве ты забыл, как дал когда–то в морду тому чиновнику, который передразнивал нас, когда мы говорили по–украински? И школы украинской мы еще при царе требовали – демонстрацией шли. И вообще… А когда дело дошло до создания Украинского государства, то…

– Государства! Что ты мне про государство, когда я – про народ?

– Так народ же и должен создать государство: Украинскую народную республику! А что в Центральную раду пролезли и всякие господчики, так затем же и добиваемся, чтоб Центральная ряда была переизбрана. И ты за это, и я за это. Так почему же…

– Что ты мне голову морочишь! – снова сердито прервал Данила. – Раз ваши против мировой революции пошли…

– Ну, знаешь, – рассердился уже и Флегонт. – Мировую революцию не одна арсенальская Красная гвардия делает! Мировая революция придет через социальное и национальное освобождении всех народов на земле! Каждый народ должен завоевывать свои права! И нести ради этого свои жертвы…

– Это ты пойди своим «вильным козакам» скажи, а мне твои слова без интересу!

– Жертвы! – крикнул Флегонт. – Понимаешь, что такое жертвы! Уступить! Иногда и пострадать невинному! Пролить не только чужую, но и свою кровь! В боях на баррикадах в Октябре отдавали жизнь вместе и красногвардейцами и гайдамаки из богдановского куреня! А наш Харитон – разве не за всемирную революцию погиб, разве не за украинский народ?

Данила вдруг взбесился. Он чем дальше, тем больше становился похож на своего отца: вдруг вспыхивал, сатанел и в такую минуту готов был черт его знает на что.

– Не смей мне – про Харитона! – завопил он. – Это, твои «вильные козаки» его убили, будь они прокляты!..

– Ну, не мои… И почему – мои? То какие–то из–за Днепра, из Звенигородского коша. Их же внезапно взяли под обстрел, они да не знали – кто. Если б им было известно, что это рабочие защищаются, они бы, может, не против нас, а против юнкеров пошли…

– Может, может! – яростно передразнил Данила. – Может, были б яйца, коли б курка была!.. А может, я тогда только и правду воочию увидел, когда они, сучьи дети, Харитона уложили! Может, у меня тогда глаза открылись. Может, тогда и пришел конец нашей с тобой… дружбе! Конец! Хватит! Сказано – и точка! Ну, ты готова, Тоська?

Тося, плача, заворачивала последние пожитки в платок.

– Да я уже… Только ж, ей–право, Данилка, может, ты б еще подумал, может…

– Может! Может! Хватит! Всё! Пошли!

Он схватил тюк с одеялом и подушками

– А ну, подсоби–ка!

Флегонт машинально взялся за тюк, чтоб поднять его Даниле на плечо, но Данила решительно отстранил его:

– Кому говорю, Тоська! А ну! И ноги нашей здесь больше не будет!

Тося потянулась к огромному узлу, схватилась за него обеими руками.

– Что ты! Что ты! – вспыхнул Флегонт. – Разве тебе можно? – Он искоса посмотрел на ее большой живот. Так же решительно, как Данила только что оттолкнул его, он оттолкнул Данилу, осторожно отстранил Тосю, схватил в охапку тюк с постелью и взвалил его Даниле на спину. – Свинья ты, Данила.

– Сам свинья!

– Дурак!

– От дурака слышу!

– Еще пожалеешь!

– Жди!

Данила одной рукой держал узел на спине, другой подхватил кошелку с вещами. Тосе оставил только узел с мелочью.

– Прощай! И на этом – чур!..

Собственно, конфликт между Данилой и Флегонтом назревал давно, только не было случая ему проявиться, а предвидеть обострение противоречий ни Флегонг, ни Данила не умели, да, возможно, и не хотели. Сперва они не очень–то и замечали, что путь в жизнь стал раскрываться перед ними по–разному. Все было ново, все было не так, как раньше, все было – революция. И нечего удивляться тому, что Флегонт больше тянулся к «Провите» – гимназист же, интеллигент, всякая там культурная деятельность; а Данилу влекло к красногвардейцам – ведь на заводе, среди своих. Да к тому же были и «Просвита», и красногвардейцы как будто вместе – и те и другие проще Временного правительства. Ничего дурного не видели они и в том, что Данила пошел–таки в красногвардейский отряд, а Флегонт – в просвитянские инструкторы к «вильным козакам»: пускай повозится, интеллигенция, с несознательным элементом, пускай их глупые головы просветит!.. Даже то, что Даниле довелось принять участие в восстании, а Флегонт в это время отсиживался со своим куренем на Подоле, не вызвало между ними недоразумений: Флегонт завидовал Даниле, а Данила Флегонту сочувствовал.

Но вот произошли эти последние события: Центральная рада разоружила большевистские части и разогнала съезд Советов, а Совет Народных Комиссаров из Петрограда – высшая теперь советская власть – предъявил Центральной раде ультиматум. Красногвардейцы прятали оружие, чтобы не отобрали гайдамаки, а «вильные козаки» получали оружие, отобранное Петлюрой у большевистских частей.

Вот и выходило, что Данила с Флегонтом стали теперь как бы друг против друга.

6

С узлом на спине, с кошелкой в руках Данила толкнул ногой дверь и вышел в палисадник, Тося, всхлипывая, утирая слезы концом косынки, покорно двинулась следом. На Флегонта она не смотрела. Ей было горько и стыдно Горько – что должна была уходить из дома, где так уютно прижилась, а теперь неизвестно, куда и деваться. Стыдно – оттого что Флегонт был такой милый и добрый: ведь по собственному почину позвал их к себе жить после их свадьбы с Данилой – отдал им свою комнату, а, сам ютился за печкой на кухне. Стыдно, что уходили как чужие, как враги, и наговорил Данила Флегонту страшных слов, вместо того чтобы поклониться и спасибо сказать…

Тося на порогу задержалась, поклонилась низко, пряча глаза, и прошептала тихонько, чтоб Данила ненароком не услышал:

– Спасибо за ласку и привет… Не держи, милый, зла: может, Данила еще одумается…

Флегонт выскочил за дверь:

– Куда же вы пойдете, Данила?

Данила не ответил. Грохнул калиткой и вышел на улицу. Флегонт выбежал в палисадник и на улицу – не глядя, что снег и мороз, – в одной тужурке, без шапки?

– Данила!.. У твоих же негде жить… и у Тосиных – тоже…

Тося заплакала в голос и быстро прошмыгнула мимо Флегонта.

Данила широким быстрым и решительным шагом пошел налево, к дому родителей. Там и правда негде было им с Тосей приютиться: шестеро в хате Колиберды, пятеро в хате Брылей.

Флегонт стоял за калиткой на улице, в одной тужурке, простоволосый, ветер ерошил ему чуб, снежком присыпало плечи. Но Флегонту было жарко – жаром обдавало голову и грудь. А холодно было у Флегонта на душе. Тоска, горе, отчаяние сжимали его сердце в ледяной комок. Он сейчас потерял что–то. Что–то дорогое, драгоценное.

Что же это за утрата? Что он потерял? Дружбу? Нет, больше. Разве это Данила ушел? Ушло что–то большое–большое. Кажется вся жизнь, прожитая им до этих пор… Слезы подступили к горлу Флегонта. Да, слезы, хотя Флегонт, с тех пор как из мальчика превратился в юношу, не плакал ни разу. Плакать, хотелось, как на могиле. О чем плакать? Кто умер? Чья могила?..

Может быть, плакать надо по той жизни, которая еще впереди? Может быть, именно ее утратил Флегонт? Может быть, что как раз она и ушла?..

Флегонт стоял и смотрел Даниле и Тосе вслед.

Морозный ветер с Днепра шевелил его волосы, снежинки застревали в них, потом таяли, скатывались на лоб и стекали по щекам, словно Флегонтовы слезы.

Потом Флегонт повернулся и быстро побежал в дом.

В комнате он разбросал книжки на столе, нашел тетрадь – то была тетрадь гимназиста восьмого класса Флегонта Босняцкого с латинскими экстемпорале – и торопливо вырвал из нее листок. Он сейчас напишет письмо. Данила с ним и разговаривать не хочет, так он изложит ему все в письме, на бумаге.

Флегонт схватил карандаш и написал:

«Данила! Ты не хочешь иметь со мной дела, но жить вам негде. Можешь возвращаться и жить здесь, как жил. Из дому уйду я. Потому что я один, а вас двое, а скоро будет трое. Не ищи и не спрашивай, где я. Вы меня нисколько не обидите. Флегонт».

Флегонт свернул листок, схватил фуражку и шинель и выбежал на улицу. Он пойдет сейчас к Брылям или Колибердам и передаст письмо через кого–нибудь из малышей.

Куда он денется сам?

Флегонт это уже решил. Он пойдет к Марине. Даже лучше, что уйдет из дому и будет не один: одному ему сейчас тяжело, одному стало одиноко на свете. Он пойдет, к Марине, потому что и Марина ведь сейчас в душевной упадке, ей тоже стало тяжело и одиноко жить ни свете. Он должен поддержать ее. В конце концов, она ведь только девушка, слабый женский пол, а он мужчина! Он должен ваять на себя. Что взять? Всё. И Марину, и себя самого. В конце концов, они будут вдвоем – Марина поддержит его, а он – Марину.

И Марина не должна возражать. Разве после той ночи они с Мариной – пускай не перед людьми, но перед богом, перед самими собой – не муж и жена?

МИР

1

Декабрь в Париже и вообще не холодный, но в этом году он выдался теплым на диво. Барометр неуклонно стоял на «ясно», ртуть в термометре ни разу не падала ниже нуля, мосье и медам появлялись днем на бульварах в одних костюмах. Листья каштанов только–только опали и – из–за нерадивости дворников – еще ласково шелестели под ногами. Кроме хризантем и бульденежей цветочницы на перекрестках предлагали даже фиалки, правда – оранжерейные.

По в синем кабинете на Кэ д’Орсэ – где обычно происходили самые секретные и сугубо конфиденциальные, государственной важности, однако же неофициальные совещания – в широком и высоченном фламандском камине пылал огонь.

У огня грелись: министр иностранных дел Франции мосье Пишон, глвнокомандующий союзными армиями в Европе маршал Франции Фош, лорд Роберт Сесиль – английский дипломат, и генерал Мильнер – военный министр Англии.

На низком кофейном столике между ними лежал документ. Он именовался: «L’accord Franco–Anglais du 23 décembre 1917, definissant les zones d’action françaises et anglaises». В переводе это означает: «Франко–английская конвенции о размежевании французских и английских зон влияния – от 23 декабря 1917 г.» (нов. ст.). В Париже этот документ побывал уже в Пале–Рояле, то есть в Государственном совете и Люксембургском дворце, то есть сенате; в Лондоне – в Вестминстере, то есть в парламенте: Нижней палате и Палате лордов. Эта был официальный государственный акт, что подтверждали факсимиле мосье Клемансо, главы французского правительства, и Ллойд Джорджа – премьер–министра Англии; и все же этот документ как бы не существовал в природе – был он абсолютно и строжайше секретный. Это был тайный документ.

Появилась эта конвенция на свет в результате созванной 30 ноября (нов. ст.) «Межсоюзной конференции» и деятельности созданного на ней специального «Верховного совета» на котором дебатировался так называемый «русский вопрос», то есть проблема вмешательства во внутренние дела бывшей Российской империи, а ныне – Российской советской республики. Большевистскую заразу надо было ликвидировать в самом зародыше – так сказать, в инкубационном периоде.

– Итак, – заговорил лорд Роберт Сесиль, – наши ревностные труды утверждены обоими правительствами, конвенция подписана – теперь надо строго ее придерживаться.

– И соблюдать все ее предначертания, – добавил мосье Пишон.

Ненадолго воцарилось молчание. Влажные брикеты рурского угля шипели и потрескивали в камине, на каминной доске отсчитывали неумолимый ход времени бронзовые часы, за окном, за толстыми стеклами приглушенно гудел Париж: клаксоны авто, грохот электрички, выкрики газетчиков и цветочниц. Стояла предобеденная пора, но солнце садится в декабре рано, и по бульварам уже разливалась сиренево–оранжевая мгла. Она располагала к мечтательности и кейфу. В сущности, это было лучшее время дня в Париже. Еще полчаса – и вдоль улиц вспыхнут ожерелья матовых электрических фонарей. Впрочем, ведь шла война, на Париж налетали немецкие цеппелины – и ожерелья фонарей–светляков не вспыхнут: столица Франции ночью жила затемненной военной жизнью.

– Я думаю, – нарушил мечтательное молчание маршал Фош, – придется произвести некоторую, даже немалую, передислокацию наших поиск, в частности на Ближнем Востоке: на Балканах и в Малой Азии.

– Вы имеете в виду не только сухопутные, но и морские силы, маршал? – поинтересовался лорд Роберт Сесиль.

– Наши вооруженные силы на суше, на норе и в воздухе, – невозмутимо продолжал свою речь, как бы не слыша вопроса, маршал. – Ведь перед нами Кавказ, Каспий, Крым, юг России и Украина…

– И Прибалтика, – добавил министр Пишон. – Так что не следует забывать и Балтийское море.

– В Прибалтику, – заметил министр Мильнер, – возможен еще путь с севера – через Северный океан, Мурманск и Архангельск, а еще – Финляндию. Думаю также, что на Дальнем Востоке мы тоже не можем положиться на союзную нам Японию, поскольку у нее свои интересы и свои претензии на дальневосточные русские территории. Поэтому в морских передислокациях мы не должны забывать и русское Приморье, открывающее путь в Сибирь, на Урал… э сэтэр…

Он склонился над документом, еще раз перечитывая уже знакомые строчки.

В документе определялось точно: согласно конвенции, в английскую сферу влияния входили Кавказ, Кубань, Дон, а также север России; во французскую сферу включались Крым, Бессарабия, Украина, а также Прибалтика.

Эти территории надлежало взять под опеку. Опекать дипломатическим, политическим и… вооруженным путем.

Таким образом, все было ясно как день.

И так же ясно как день было то, что армии стран тройственного союза, то есть Германии, Австро–Венгрии и Турции, на эти территории не должны проникнуть ни в коем случае. Войну нужно довести до победного конца. И заставить продолжать вести войну Россию тоже. Или хотя бы те части бывшей Российской империи, которые ныне откалывались от нее и желали вести самостоятельную политику: Кавказ с десятком национально–государственных новообразований; Прибалтику, с предполагаемыми государствами Литвой, Латвией и Эстонией; Польшу, которая, по сути, уже была признана как новый государственный организм в Европе, служащий заслоном против большевистской России; Бессарабию, под эгидою, разумеется, союзников–румын; Крым, с татарским ханством либо и без него; Дон, с атаманом Калединым и с концентрирующимися там силами российской контрреволюции; Украину, с Центральной радой.

Гм Украина…

Вот тут–то перспективы несколько затуманились. Именно тут, на Украине, скрещивались, даже переплетались ясно очерченные зоны – и зоны военных действий, и зоны будущих, после победы, экономических проблем. Украинский хлеб – это еще не было проблемой: зерно ведь можно измерить бушелями и поделить. A как быть с проблемой индустрии? Ведь в Украине были равно заинтересованы и французские и английские промышленники, и английские и французские банки. Шахты и рудники на Украине принадлежали преимущественно капиталу французскому, но в металлургии превалировал английский капитал.

Да, над Украиной для обеих сторон, подписавших конвенции о разделении зон, еще стоял немалый… знак вопроса.

Именно – знак вопроса. Ибо для обеих сторон не было секретом, что большая часть акций украинских железнодорожных компаний не принадлежит ни одной из договаривающихся сторон – ни Франции, ни Англии, а находится а рука банков Соединенных Штатов Америки. Не было секретом и то, что банки Соединенных Штатов Америки развернули сейчас бурную деятельность, намечая строительство новых и новых железнодорожных магистралей на территории Украины. А в портах, куда приводили эти железнодорожные линии, американские компании готовились возвести целые крепости… элеваторов для украинской пшеницы…

И вообще, впереди была еще война. Надо было еще победить Германию, которая считала себя… основным претендентом и на украинский хлеб и сахар, и на украинский уголь и металл, а также на украинские железные дороги. Да и на всю Украину в целом.

Сиренево–оранжевый туман над Парижем сгустился – спускались сумерки. Бульвары окутала лиловая дымка – город укрылся пепельной пеленой мглы: совсем сезанновский пейзаж. Но ожерелья огней над площадями и проспектами столицы Старого Света не вспыхнули: война, затемнение, опасность налетов немецких цеппелинов.

В синем кабинете на Кэ д’Орсэ стало сумрачно.

Только в камине шипел и потрескивал рурский – тоже еще не выяснено: французский или немецкий – антрацит.

2

В двадцатом веке невозможно было бы, конечно, поддерживать международные связи, если б современная наука не обогатилась такими чудесами технического гения в области коммуникаций, как каблопроводы через океаны или искровое радио на суше и на море.

Правда, сейчас пылала, мировая война. – и это значительно ограничивало возможность использования технических шедевров. Трансокеанские каблопроводы не действовали – в результате растущей боевой активности субмарин. Трансконтинентальный кабель Англо–Индийской компании пролегал через территории воюющих держав и потому был поврежден. Искровое радио для межгосударственных связей стало непригодно, ибо разведки вражеских армий научились виртуозно расшифровывать коды противника. А обыкновенный проволочный телеграф действовал лишь в пределах одной страны. Так что для выполнения своих обширных планов дипломатам приходилось прибегать к иным путям: в условиях войны они известны лишь разведкам и контрразведкам.

Впрочем, в пределах одной страны вполне пригодным для использования оставалось остроумное изобретение Бэла и Эдисона – обыкновенный телефон.

Во всяком случае, Владимир Кириллович Винниченко и не представлял себе, как бы он мог строить совершенно новое государство, а тем более выводить его на международную арену, если б не телефонный аппарат.

Сегодня он едва успел войти к себе в кабинет, ровно в десять, а аппарат уже затрещал.

– Алло?

Доброго утра желал премьеру Украинской народной республики полномочный представитель французского командования господин Табуи.

– Мосье Винниченко! Вчера вечером я получил из Парижа ел ордр, по–вашему это будет – приказ: просить вас – в предвидении оказания Украине Францией максимальной технической помощи – безотлагательно представить нашему посольству программу действий и перечень всех нужд украинского правительства.

У Винниченко сразу стало тепло на душе: вуаля – вдобавок к уже подученным двумстам тысячам еще и перечень всех нужд! Это можно толковать только так: все дело строительства Украинского государства Франция готова взять на свой счет! А кто этого добился? Разве не он, не Владимир Кириллович, своей тонкой и дальновидной политикой?

В завершение приятного разговор Табуи сказал с истинной французской галантностью:

– Прошу вас не забыть, мосье премьер–министр, что такой демарш – ведь вы понимаете, что означает это слово по–вашему? – я делаю первым, раньше всех остальных государств! И это должно убедить вас в том, что симпатии Франции к вашей стране абсолютно реальны и эффективны! Как, надеемся, реальным и эффективным будет и участие Украины в дальнейшем ведении войны?..

Только Винниченко положил трубку и сложил уже губы, чтоб засвистеть какую–то бравурную песеньку, телефон снова зазвонил.

– Алло? – весело откликнулся премьер–министр.

Из телефонной трубки донесся ласковый и доброжелательный голосок толстяка Багге, британского консула:

– Сэр! Льщу себя надеждой, что слова, которые вы от меня сейчас услышите, порадуют ваше благородное и мужественное сердце главы молодого Украинского государства… Сегодня ночью я получил из Лондона приказ: просить вас – в предвидении оказания правительством Великобритании максимальной технической помощи Украине…

– Безотлагательно представить вашему посольству программу действий и перечень всех нужд украинского правительства?..

– Откуда вы… знаете? – искренне удивился мистер Багге. В голосе его зазвенели нотка плохо скрытой тревоги.

– Только что с аналогичным предложением уже обратился ко мне представитель правительства Франции.

В телефонной трубке что–то квакнуло. Впрочем, возможно, у мистера Багге был насморк и это он чихнул.

– Что ж… – промямлила телефонная трубка, – в таком случае…

– О, дорогой консул! – поспешил утешить его Винниченко, ибо он был искушенным дипломатом и понимал, что в таких случаях надо успеть одновременно ударить и в бубен и в барабан, – наш документ мы составим в двух абсолютно идентичных экземплярах, и гарантирую вам, что вы получите его одновременно с консулом Пелисье: в один день, в один час и даже в одну и ту же минуту…

Винниченко положил трубку и, если бы не служебная обстановка – кабинет, может войти секретарша, – он отколол бы сногсшибательное антраша! Итак, и Англия и Франция, кажется, у него, Винниченко, в кармане… Но в эту минуту опять зазвонил телефон.

Это был еще раз Табуи.

– Милль пардон, мосье премьер–министр. У меня еще один ордр из Парижа: наше командование интересуется, как решило ответить ваше правительство на ультиматум народных комиссаров? Если это не секрет?

Винниченко – не фигурально, а совершенно реально – почесал затылок:

– Видите ли, генерал, дело в том…

Дело было в том, что генеральный секретариат настрочил уже целых три варианта ответа – и все три оказались никудышными. Все три были, конечно, равно наглые, все пытались путем казуистических ухищрений вину за создавшуюся ситуацию возложить на Совет Народных Комиссаров, но, по существу они не были ответом, и лишь уклонением от ответа на совершенно конкретные требования ультиматума.

– Видите ли, – нашелся наконец Винниченко, – мы, очевидно, оставим ультиматум вообще без ответа.

– O! – генерал был совершенно потрясен. – Но если ультиматум оставляют без ответа, это ведь означает… войну…

– Ну, если б дело дошло до… войны… – на миг Винниченко стало нехорошо он не любил войны, ведь он же был антимилитарист; но закончил он бодро, с перенятой у французов галантностью: – то война против Совета Народных Комиссаров при нынешней ситуации не шла бы вразрез с интересами Антанты в ее войне против австро–германского блока – не так ли, генерал?

– О!

Генерал не мог не оценить сей политической галантности и, очевидно, остался вполне доволен.

Винниченко положил трубку и пожал плечами: что он мог сказать еще? Да, и – если быть честным с собой – ей–богу, он не мог себе представить, чтоб советское правительство, которое первым пунктом своей программы выставило – мир между всеми народами на земле, которое добивалось мира между воюющими сторонами и даже готовилось подписать сепаратный мир с австро–германский блоком, – решилось бы развязать… войну со своим конфедератом, Украиной.

Но едва трубка коснулась рычажка, телефон зазвонил снова.

Это был еще рад мистер Багге,

– Сэр, льщу себя надеждой, – заворковал добросердечный мистер Багге, – вы не будете в претензии, что я разрешил себе побеспокоить вас еще раз. Но, получив соответствующие запросы из Лондона, я хотел бы проинформироваться…

– Как отнесется наше правительство к ультиматуму?

– Вот именно, сэр! И как это вы догадались?

– Мы не будем отвечать на ультиматум.

– Да что вы говорите? Но ведь это означает…

– Совершенно справедливо, сэр!

Винниченко раздраженно положил трубку. К дьяволу этих проклятия конквистадоров! Со своим империалистическим нахальством они уже позволяют себе… вмешиваться во внутренние дела других государств!..

Но излить свое возмущение до конца Винниченко не дали: телефон уже снова трещал вовсю.