Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 62 страниц)

– Не вспоминай об этом, – глухо сказала Евгения Богдановна. – Прошу тебя…

– Почему?

– Мне… больно…

– Мы же близкие люди, Евгения! – нежно промолвил Пятаков, и голос его взволнованно прервался.

– Не вспоминай! Прошу! – с мукой вымолвила Бош.

– Но почему же? Почему? Это же личное! Только наше! Споры и расхождения между нами в партийной жизни, в вопросах… гм… революции это одно, а наша личная жизнь…

– Не может быть личное общим, если расходимся в политике.

– Ты сухарь! – возмущенно вскрикнул Пятаков.

– Не может быть отдельно «мы» и отдельно каждое «я», если «мы» – в единении сердец, а каждое «я» имеет для себя отдельную программу жизни…

– А если наоборот, – насмешливо поинтересовался Пятаков, – если общее «мы» в политическом, а «я»…

– Тогда может быть по–всякому, – прервала Евгения Богдановна и повторила резко: – Но единство мировоззрения – прежде всего!

– Об этом и речь, милая Евгения! – вкрадчиво заговорил Пятаков. Мировоззрение у нас общее, мы члены одной партии…

– Хватит, Юрий! – остановила его Бош. Она пожала плечами и сказала устало: – Если хочешь, я приведу тебе несколько… иллюстраций. Еще тогда, в Японии, над синим–синим в лунном сиянии морем, – она горько улыбнулась, – ты занял позицию, которая совершенно расходилась с позицией всей партии в вопросе так называемого экономического империализма, как говорил Ленин…

– Мы тогда вместе стояли на тех позициях!

– Да. И я тоже. Очень сожалею. Ленин тогда нас обоих и прозвал «япончиками». Но потом, в Швейцарии, Владимир Ильич переубедил меня, а ты…

– А в Стокгольме ты снова выступила против Ленина и разделила тогда мои взгляды! В национальном вопросе!

– Да. Очень печально. Но Ленин помог мне разобраться и поверил мне. Иначе бы он не поручил именно мне, когда после Февральской революции я первой пробилась в Россию через границы, передать ЦК: «Никакой поддержки Временному правительству»… А ты, ты настаивал, чтобы мы поддерживали коалиционное Временное правительство, даже с кадетами, даже с Родзянко и графом Львовым, и снова выступил против Ленина, на Апрельской конференции…

– Ты тоже! – уже сорвался Пятаков. – Ты тоже выступала против тезисов в вопросе о рабочем контроле…

– И я тоже. Жаль, что Ленин не отчитал меня тогда, как тебя за шовинизм! Но после того я поставила точку… на твоем моральном давлении на меня! Нет, нет! – остановила Бош движение Пятакова. – Я не обвиняю тебя в том, что ты сознательно сделал меня твоим послушным рупором: у меня есть свой ум! Сама пришла к ошибочным выводам, сама стала на неверный путь выводов и обобщений. Но морально ты был… властен надо мной. – Евгения Богдановна заговорила громче, голос ее стал звонким. – Именно наша близость, наши… человеческие взаимоотношения, как ты говоришь, и закабалили меня, готовили… твоего единомышленника. Но!.. – она встала и сказала резко: – Но к счастью, я оказалась в состоянии взвесить все собственном умом! И на помощь уму пришло именно мировоззрение – мое собственное и, прежде всего, мировоззрение масс, среди которых мы живем. Да, Юрий, ты должен знать, и я бы хотела, чтобы ты в самом деле понял это: не может быть разное мировоззрение и общая… любовь, что ли! Нельзя быть политическими противниками и… любить, или как об этом нужно сказать?

– Евгения! – вскочил Пятаков. – Что ты говоришь! Опомнись!

– Я уже опомнилась. Давно опомнилась. Вот в этом и все дело. А теперь давай закончим этот никчемный разговор.

–Нет, постой! – подошел Пятаков. – Ты бросила такие обвинения в мой адрес, что…

– Обвинения? Нет, обвинений еще не было. Но если хочешь – пожалуйста: у меня есть и обвинения!

Пятаков взял ее за руку, но Евгения Богдановна отвела его руку.

– И я хотела бы, чтобы ты хорошенько обдумал каждое из этих обвинений. А не действовал бы так, как тогда, когда я делала доклад, возвратившись с Шестого съезда партии: тогда ты только насмешливо улыбался и бросал ехидные реплики – в адрес ЦК и Ленина, а в мой адрес – просто вульгарную брань: переметнулась! Перебежала! Дала обмануть себя! И все это только потому, что я безоговорочно приняла все решения съезда все установки Ленина…

– Ленин! И Ленин! – вскипел Пятаков. – Ленин не сходит у тебя с уст!

– Верно. И не сойдет, Юрий. Ибо я – ленинка! А ты пораскинь–ка своим умом – он у тебя есть, хотя и ослепленный громкими фразами и жаждой дешевой популярности, – и ответь себе самому, кто же ты такой? То ты призываешь к мировой революции, то вдруг доказываешь, что диктатура пролетариата еще не своевременна. То мы не готовы, то не готовы массы! То ты требуешь разогнать Центральную раду, то сам вступаешь в нее…

– Я уже слышал это от братца Леонида и других сорвиголов! И требую прекратить издевательство!..

– Хорошо. Я прекращаю. Ecли ты считаешь это издевательством… Разреши только как председателю областного комитета выяснить с тобой, председателем городского комитета, один вопрос, который так и не нашел освещения в… инспирированной тобой резолюции об обороне вместо восстания. Как быть с Всеукраинской конференцией? И я, и Тарногродский от Подолии, и Неровня от Черниговщины, и организации Юго–Западного фронта требуют созвать ее. Думаю, что мы договоримся и с Харьковом, Екатеринославом, Одессой и Полтавой. И только Киевский комитет возражает. Фактически это возражаешь ты.

Пятаков ехидно бросил:

– Ведь ты тоже всегда была против создания отдельного партийного центра на Украине!

– Да, была. Когда еще теплилась надежда на мирный переход от буржуазной революции к социалистической. Но контрреволюция опередила нас, она наступает широким фронтом и по всей Украине. Теперь уж без объединения наших партийных организаций нам не обойтись, особенно в предвидении восстания. Необходим единый украинский центр, который действовал бы от ЦК в Петрограде…

– Сепаратизм! – зашумел Пятаков. – Это и есть сепаратизм!

Бош холодно сказала:

– Напрасно ты и тут не обходишься без своих… фраз… Создание такого центра у нас на Украине совершенно не противоречит и утверждению Ленина о демократическом централизме в партии и позиции ЦК в национальном вопросе…

– Ленин! Ленин! Снова – Ленин! – уже разъярился Пятаков.

Но вдруг он умолк. Черт возьми! А может, и в самом деле? Ведь создание партийного центра на Украине даст возможность в какой–то мере отгородиться от постоянной опеки… Ленина?

Пятаков пожал плечами.

– Вообще, в принципе, я не против создания у нас партийного центра, – буркнул он, – но ведь вы так непосредственно связываете это, ну, с… авантюрой вооруженного захвата власти, с этим бланкистским вывертом…

– Итак, ты не против идеи создания партийного центра, но против идеи восстания? Хорошо. Но…

– О нашем отношении к восстанию мы уже записали в резолюции! – Пятаков схватил протокол со стола и помахал им в воздухе.

– Знаю: первыми не выступать, а в случае нападения контрреволюционных войск штаба – обороняться и тому подобное. Так вот, на случай такого нападения штаба, то есть если контрреволюция и тут опередит нас, областком решил все–таки попробовать привести сюда Пятнадцатый полк.

– Я возражаю!

Бош гневно взглянула на Пятакова:

– Ты можешь возражать против того, чтобы эта реальная военная сила в помощь нам… вступила на территорию города Киева! Но ты бессилен запретить процессу революции развиваться… за пределами твоей латифундии! Винница, к счастью, не подвластна тебе, но она представлена в областкоме. И я буду выполнять решение областкома…

Она прервала речь и сделала шаг к двери.

– Подожди, Евгения!

Бош приоткрыла дверь и задержалась на пороге:

– Что еще? Только поторопись, я опоздаю на поезд!

– Ну… – Пятаков развел руками, переступил с ноги на ногу. Он был растерян. – Возвращайся скорее, мы еще поговорим обо всем!

– Боюсь, что мы уже обо всем поговорили.

Она широко раскрыла дверь и шагнула через порог.

– До свидания, Евгения!

– Прощай!

НАГОТОВЕ

1

Молебна служили сразу два. Один, как всегда, нa площади перед Софией. Второй – на погосте перед военным собором святого Николая на Печерске.

Именно молебнами начались в Киеве два съезда: донских казаков генерала Каледина и Третий войсковой, всеукраинский. Казаки признавали только одну власть в стране – власть Временного правительства. Украинизированные части – только Центральную раду.

И оба армейских контингента никак не могли решить для себя: друзья или враги они между собой?

За каменной монастырской оградой, перед грандиозной базиликой, возведенной еще двести пятьдесят лет тому назад гетманом Иваном Мазепой, на тесном Никольском погосте, прямо на безвестных могилах, заросших осенним спорышем и присыпанных сухими пожелтевшими кленовыми листьями, стояла, выстроившись шеренгами, тысяча донцов, с огромными чубами, свисающими на глаза, и в шароварах с широкими красными лампасами. Донцы пели:

– «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое… победы христолюбивому русскому воинству… на супротивные даруя…»

Перед стенами Софийского монастырского подворья, из–за которых вздымались в небо одиннадцать куполов древнего храма, поставленного тысячу лет назад Ярославом Мудрым, выстроилась в каре вокруг памятника гетману Богдану тысяча делегатов от украинизированных армейских частей всех родов оружия с тысячекилометрового фронта. Они пели:

– «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое… преславному украинскому воинству победы… на супротивника…»

По окончании службы божьей украинские казаки отмаршировали на Прорезную улицу, 19, где должен был проходить Третий всеукраинский войсковой съезд; донские казаки отмаршировали на угол Бутышева переулка, в помещение бывшей печерской гимназии, выделенное под их съезд.

И оба, съезда начались, как съездам и надлежит начинаться, с торжественной части – с приветствий.

Съезд украинского воинства приветствовал представитель съезда донских воинов.

Съезд донских казаков приветствовал представитель съезда украинского казачества.

После этаких – перекрестных – взаимоприветствий были провозглашены и приветствия, так сказать, прямого порядка.

Всеукраинский войсковой съезд приветствовали руководители Центральной рады – Грушевский, Винниченко, Петлюра.

Всеказацкий на Украине съезд – комиссар Украины от Временного правительства Василенко, военный комиссар ставки фронта Кириенко и новый начальник Киевского военного округа генерал Квецинский.

А уже после этого последовали и непредусмотренные, однако наиболее важные приветствия: донцов приветствовала Англия, украинцев – Франция.

Союзницу Англию представляли: английский консул сэр Доуглас, Великобритании коммерции секретарь мистер Багге и от вооруженных сил Британской империи – лейтенант Браун.

Сэр Доуглас, мистер Багге и лейтенант Браун только что прибыли из ставки фронта – во главе дивизиона английских бронированных автомобилей. Сэр Доуглас, мистер Багге и лейтенант Браун вышли из машины перед печерской гимназией, а колонна английских броневиков рассредоточилась на подступах к Бутышеву переулку, вдоль Аносовского парка.

Союзницу Францию представляли: французский консул Пелисье, начальник французского гарнизона в Киеве полковник Бонжур и сам генерал Табуи – полномочный представитель правительства республики Франции при ставке Юго–Западного фронта.

Генерал Табуи и мосье Пелисье в Киев прибыли еще вчера под вечер, и сейчас на Прорезную, 19 их доставила командирская машина французского бронированного дивизиона полковника Бонжура. Высокие гости сошли с броневика и направились по лестнице на второй этаж – приветствовать съезд, а два французских броневика – командирский и эскортный – развернулись и заняли позиции поперек улицы: один вверху, под Золотыми воротами, второй внизу, на углу Пушкинской.

Приветствие сэра Доугласа съезду донцов было совсем кратким: как и приличествует англичанину, сэр Доуглас был человекам сдержанным и изъяснялся лаконически. Под бурные аплодисменты съезда он заявил, что Англия знает, ценит и любит русских казаков, ибо они всегда были оплотом порядка в государстве Российском и прославились своей непоколебимой борьбой и против внутренних и против внешних врагов России.

– Вы, славни руськи казак, – сказал в заключение по–русски, без переводчика, сэр Доуглас, – проявить целы мир своя беззаветны отвага на фронт за три года мировая война, против варвар тевтон! Ол райт! Теперь такой беззаветны отвага должны проявить вы, славни руськи казак, и в тыл, против враг–анархия с ножом в спина российская государственность! Ол райт! И тогда на фронт снова прийти победа над враг, которы ты звать империализмус, я звать – германски претендент на господство над весь мир. Гур славни руськи казак!

Мистер Багге и лейтенант Браун стояли на эстраде рядом с сэром Доугласом и не говорили ничего. Лейтенант стоял вытянувшись по–военному. Мистер Багге – пухленький, коренастенький – сложил руки на животе и вертел пальцем вокруг пальца, а глаза eго были благолепно возведены горе: коммерции секретарь Багге, лет десять торговавший в Киеве английскими велосипедами и футбольными мячами, а с начала войны – еще и пистолетами «Браунинг» и пушками «Армстронг», – был человеком удивительно доброжелательным и даже благочестивым. Он любил мир на земле, a в «человецех» благоволение; предпочитал любые конфликты между людьми разрешать не силой оружия, а мирным путем – и поэтому все годы своего проживания в Киеве, каждое воскресенье неизменно посещал протестантскую часовенку в Липках и точно так же аккуратно каждый понедельник высылал свои агентурные осведомления в Лондон, в разведку британского генерального штаба.

Приветствие генерала Табуи всеукраинскому войсковому съезду было ещe более кратким.

Генерал Табуи сказал только:

– Вив Украин! Вив л’арме украин’ен! Вив де пепль либр пур амитье – пепль д’Украин е пепль де ла Франс! А ба нотр эннеми тоталь! Вуаля ту!

Съезд гаркнул: «Слава» и «Вив ля Франс».

Потом запели «Марсельезу» и «Ще не вмерла». А впрочем, генерал Табуи вовсе не был таким уж несловоохотливым. Наоборот, как и свойственно французу, был он человеком компанейским и любил задушевную беседу в тесном кругу.

Именно такой задушевный разговор в тесном кругу и состоялся накануне между французским генералом и украинским генеральным секретарем по военном делам.

2

Прибыв вчера под вечер в Киев, генерал Табуи прямо с машины пожаловал в Центральную раду к Симону Петлюре. Это был визит вежливости полномочного представителя французских вооруженных сил при командовании Юго–Западного фронта, который проходил по Украине, – начальствующему над украинскими вооруженными силами лицу. Кроме того, генерал представил полномочному представителю будущего правительства Украины особу, которая временно, до назначения полномочного французского посла на Украине, должна будет содействовать завязыванию деловых взаимоотношений между Францией и Украиной, – представил аккредитованного при Временном правительстве французского консула, мосье Пелисье.

Официальный прием происходил неофициально, в присутствии представителей только двух органов печати, непосредственно связанных с деятельностью особы Симона Петлюры. Это были: корреспондент «Вестника Украинского генерального войскового комитета» – официоза генерального секретариата по военным делам, и корреспондента «Рабочей газеты» – официоза партии украинских социал–демократов, к числу лидеров которой принадлежал Петлюра.

Когда процедура торжественных приветствий и представлений была закончена, генерал Табуи опустился в предложенное ему кресло и сказал:

– Вуаля, мой генерал–секретарь! Своим актом командирования на Украину своего дипломата в ранге консула правительство республики Франции свидетельствует, что оно готово вступить в прямые дипломатические отношения с украинским государством, буде оно декларирует свою суверенную государственность.

Петлюра встал и поклонился. Он чувствовал легкое головокружение: похоже, что украинское государство, еще и не став государством, обретало под ногами весьма твердую почву – не только украинскую, но и… французскую… К тому же это не Грушевский, не Винниченко, а именно он, Симон Петлюра, был главным действующим лицом в этом важнейшем историческим акте.

Генерал Табуи кивнул представителям официальной прессы:

– Вы можете отметить это у себя, господа, и предать гласности, как только мосье консул, – он отвесил корректный поклон в сторону Пелисье, – даст на это свою визу.

Затем генерал Табуи снова обратился к Петлюре:

– А тем временем наш консул полномочен действовать в столице Украины во всех… гм… гражданских делах, которые… – генерал тонко улыбнулся, – будут содействовать дальнейшему ведению войны против нашего общего врага. – Он снова кивнул корреспондентам. – Об этом вы можете написать хоть и завтра.

Корреспонденты писали, а генерал Табуи говорил дальше:

– Тешу себя надеждой, мосье генерал–секретарь, что обоюдные симпатии и деловые связи между Францией и Украиной будут укрепляться и углубляться в ходе ведения совместных боевых операций. Тем паче, что вооруженные силы французской армии пребывают ныне на вашей территории, а ваши воины – на территории Франции. Я имею в виду доблестные действия русского экспедиционного корпуса под Верденом и Маасом, по национальному составу этот корпус в значительной части украинский. Сорок тысяч ваших украинцев мосье генерал–секретарь, с оружием и руках защищают жизнь французов и проливают свою украинскую кровь на земле нашей родной Франции! Примите еще раз изъявление нашего почтения и нашу искреннюю благодарность, мосье!

Генерал Табуи встал, Петлюра тоже вскочил – и они снова обменялись поклонами.

Петлюра был совершенно потрясен. Кроме того, что сердце его преисполнилось гордостью, он в эту минуту готов был высечь самого себя! Экспедиционный корпус во Франции! Как же он мог раньше об этом забыть? Да ведь и в самом деле этот корпус сформирован из маршевых батальонов преимущестенно в Таврии и на Екатеринославщине и лишь дополнен сибирскими стрелками! Ай–яй–яй! Как же можно было прозевать такой аргумент в перепалках и в переторжках с Временным правительством!.. А впрочем – не беда! Ведь теперь это будет совсем не плохим аргументом при дальнейшем ведении… дипломатических разговоров о финансовой помощи создаваемому украинскому государству со стороны той же Франции. Херсонские и екатеринославские парубки проливают свою кровь на французской земле! Разве это не стоит каких–то там нескольких миллионов франков?

Петлюра сказал:

– Пускай украинская кровь, окрасившая волны Мааса, омоет, подобно святой воде, братство наших наций, которые на крайнем западе и крайнем востоке стоят на страже цивилизации Европы, мой генерал! – Петлюра в случае необходимости умел быть краснобаем. – Виват Франция! Да здравствует Украина!

Они постояли минутку в торжественном молчании – французский генерал и украинский генеральный секретарь – почтительно склонив головы.

– Вы можете это записать и опубликовать, – кивнул корреспондентам и Петлюра.

Когда они уселись, Петлюра сразу ринулся в наступление.

– С вашего разрешения, мой генерал, – молвил Петлюра с апломбом, – два слова о наших, взаимоотношениях с Временным правительством. Говорю об этом потому, что абсолютное дружелюбие во взаимоотношениях между Временным правительством и Центральной радой в значительной мере могло бы способствовать делу победы на Восточном фронте мировой войны. А между тем Временное правительство не дало своей санкции на юрисдикцию Центральной рады на всех украинских землях, признав прерогативы генерального секретариата, как органа высшей власти, лишь над пятью украинскими губерниями. Черт знает что это такое! В ведении военного дела наши возможности, таким образом, ограничены ровно наполовину. Мы могли бы выставить вооруженных сил, способных пойти в активное наступление на нашего общего врага, в два раза больше! Правительству Франции уместно было бы обратиться к Временному правительству – с интерпелляцией по этому вопросу, мой генерал!..

– Это заявление, – поспешно обратился генерал Табуи к корреспондентам, – я просил бы не фиксировать! – Он развел руками и при этом натянуто улыбнулся Петлюре. – Поймите, мой генерал–секретарь, принимать такое заявление мне, аккредитованному при ставке русской армии, было бы бестактно…, гм… и вообще… в такую трудную минуту, когда силы анархии в вашей стране… Словом, – почти сердито закончил генерал, – я имею полномочия лишь в деле ведения боевых действий на фронтах войны, а не в дипломатической сфере…

Петлюра не сообразил, что оказался в дураках, и хотел уже было удариться в амбицию, однако в эту минуту увидел: полковник Бонжур, который во время разговора добросовестно выполнял только роль переводчика, не добавляя от себя ни единого слова, вдруг заговорил весьма красноречиво. Петлюра именно увидел, а не услышал его речь, ибо полковник Бонжур и дальше молчал, а говорили его руки. Он сложил два пальца крестом, затем сделал движение рукой от себя; затем коснулся лба… Петлюра еще не был ахти каким знатоком азбуки немого языка ордена, в котором с легкой руки Бонжура стал неофитом, однако до его сознания дошло: прерви, брат мой, на этом излияние своих чувств – вопрос, которого ты сейчас коснулся, найдет свое решение в высших сферах, в кругу руководящих мастеров нашей ложи…

И разговор между французским генералом и украинским генеральным секретарем продолжался. Он длился еще два часа, как отметили в своих отчетах корреспонденты официозов, и содержанием своим – в изложении тех же корреспондентов – касался исключительно положения на фронте и перспектив разворачивания боевых действий против общего врага, армий Германии и Австро–Венгрии. При этом представитель генерального штаба Франции высказал пожелание поддерживать постоянный тесный контакт с высшим военным органом Центральной рады.

На прощание полномочный представитель вооруженных сил республики Франции отдал честь и произнес:

– Вив л’Украин! Э нотр виктуар оси! Будем готовы!

Петлюра вытянулся и молвил:

– Вив ля Франс! Да здравствует наша победа! Мы готовы.

Почетный эскорт – сотня «черных гайдамаков» личной охраны пана генерального секретаря под командованием сотника Наркиса – сопровождал высокую особу полномочного представителя вооруженных сил республики Франции до самой Дарницы, до места постоя французского гарнизона в Киеве.

3

Для Данилы с Харитоном этот день минул словно в тумане.

Началось еще на рассвете – скандалом на всю Рыбальскую улицу: подрались Иван Антонович Брыль с Максимом Родионовичем Колибердой. Сбежались, ясное дело, соседи, вызвали милицию из Печерского района, посылали и за врачом в Александровскую больницу.

Поводом для кровавого эксцесса между непримиримыми врагами – кумовьями и сватами Иваном Брылем и Максимом Колибердой – явился вчерашний митинг на «Арсенале». Вчера на арсенальском митинге – по поводу состоявшегося недавно Шестого съезда партии большевиков и Второго всероссийского съезда Советов который должен был вскоре состояться, – по докладу Андрея Иванова было принято постановление: большевистские решения приветствовать, требовать передачи власти Советам – и поручить отстаивать это делегатам, избранным от Киевского совета, арсенальцу Фиалеку и солдату Примакову. Но предварительно разгорелся яростный спор: каким же путем добиваться власти Советам – только мирным или, быть может, и боевым? Против захвата власти упорно возражало меньшинство: меньшевики, эсеры и организация «Ридный курень».

Максим Колиберда и Иван Брыль оба голосовали с меньшинством: Максим – как деятель «Ридного куреня», Иван как вообще беспартийный приверженец единой, на большевиков и меньшевиков не делимой, социал–демократии, однако оба – противники какого бы то ни было насилия и кровопролития.

Именно это и стало поводом к баталии: Брыль с Колибердой никак не могли стерпеть, что, таким образом, они сошлись на одном и том же и стали словно бы… единомышленниками.

Правда, по домам они разошлись мирно, не проявляя друг против друга каких–либо агрессивных намерений, только надулись оба и каждый что–то бормотал себе под нос. Хлопнув – каждый в отдельности – калиткой своего двора, они только погрозили друг другу кулаками и скрылись в домах. С тем Рыбальская улица и улеглась мирно спать.

И утренний рассвет над Печерском наступил ясный после дождливой осенней ночи. Расчудесно было под солнцем на земле! Мириадами бриллиантов искрилась изморось на голых ветках деревьев; словно стекая с Кловских склонов, клубился над Собачьим яром легкий белесый туман; зазеленевшая снова травка покрылась как бы серебристой дымкой; а на огородах, там, где был выкопан картофель, среди порыжевшей ботвы, яростно и шумно суетились стайки воробьев, охотившихся за поживой. Тут и там пели петухи, а с Днепра гудели уже паромы пригородного пароходства, перевозя рабочий народ со Слободки на утреннюю смену по заводам.

Иван и Максим всю жизнь вставали одновременно – и едва ли не в одну минуту направлялись за сарайчики, в уборные. Так было и сегодня: двери домиков Брыля и Колиберды открылись одновременно, и одновременно появились Иван на своем крыльце, Максим – на своем. Вот тут–то оно и началось.

И начал, как всегда, задиристый Максим.

– А как вы думаете, кум–сват, пан–товарищ беспартийный социал–демократ, – заговорил он ехидно, – не следует ли нам какое–нибудь расписание движения между собой установить, чтобы в одночасье не ходить по малой или большой нужде? Богопротивно мне то и дело видеть вашу физиономию!

Иван бросил на бывшего своего друга и побратима тяжелый, уничтожающий взгляд.

– А вы, раскольник пролетарского единства, не в лицо мне глядите, а знаете куда?

Максима это, конечно, задело.

– Грубиян! – взвизгнул он, затоптавшись на месте.

– От грубияна и слышу! Но ни видеть, ни слышать не желаю! Тьфу!

– А ежели не желаете слышать и лицезреть, так и перетаскивайте ваш паршивый нужник на свой собственный огород!

Уборные Брыля и Колиберды были расположены рядом, спинка к спинке, у плетня, на меже между дворами, один год продвигаясь больше на территорию брылевского двора, а другой – колибердовского. В этом году пришла очередь передвинуться им немного на огород Колиберды.

Ивана задело за живое. И не столько эта паршивая уборная, сколько несправедливость, необъективность и беспринципность бывшего кума и свата. Горько и обидно стало у него на душе, что с таким вот, черт знает кем полжизни прожил он душа в душу! Сознание это унижало и оскорбляло его. Горечь разочарования, возможно, самого большого за всю жизнь, жгла его огнем.

Иван сошел с крыльца и сделал два шага к плетню. Постепенно он начал приходить в бешенство.

– Так, может, – молвил он, через силу сдерживая ярость и тоже прибегая к насмешке, – вы бы, соседушка, побежали в вашу Центральную раду и предъявили бы иск моему нужнику? – Иван сделал еще два шага, поскольку и Максим приблизился к изгороди. – Ей–ей, соседушка! Очень просто выиграете суд! Вам же и взятку давать не нужно: профессор Грушевский по протекции присудит вам бесплатно все мое г…

– И–и–и! – завизжал Максим, переступая с ноги на ногу; попервоначалу ему просто хотелось покуражиться, а теперь он должен был защищать свою политическую честь. Поэтому он воздержался от злых слов, готовых было сорваться с языка, и, с трудом владея собой, только спросил елейно–ехидно: – А как посоветуете, куманек–сватанек? Может, чтобы вернее дело было, лучше будет этот иск пустить через вашу неделимую социал–демократию? А? Потому как объединились уже и эсдеки, и меньшевики, и большевики – чтобы спасать революцию Керенского: «Комитет спасения» сварганили!

– Плевать я хотел на вашего Керенского! – рявкнул Иван и, сдерживая бешенство, ухватился рукой за кол в плетне.

– Почему же – плевать? – язвительно спрашивал Максим. – Во главе же «спасения» ваш же брат социал–демократ, сам большевистский Пятаков стоит…

– Шибздик твой Пятаков! Раскольник пролетарского единства!.. И ты – шибздик! – Бешенство уже сотрясало Ивана.

Кличка «шибздик» была оскорбительной, и в пылу полемики нобходимо было отплатить еще ядовитее.

Максим заговорил уже совсем сладеньким и ласковеньким голоском – хоть и к ране прикладывай:

– Почему же – раскольник? Teперь же в этом самом социал–демократическом единстве за «товарищем» Пятаковым уже и «добродий» Винниченко из генерального секретариата…

– Шибздик твой Винниченко!..

– И сам меньшевистский голова Думы, их высокородие господин Дрелинг!..

– Отойди! – загорланил Иван, ибо ярость полностью овадела им. – Отойди, а то ненароком ударю!

Он выхватил кол из плетня и замахнулся, конечно, только для острастки.

Но юркий Максим еще быстрее подхватил палку, лежавшую на земле по ту сторону плетня, – это была именно та палка–посох, с которой он ходил весной с кумом–сватом созывать гостей на свадьбу Тоськи с Данькой, – и выставил ее против Иванова кола, сам предусмотрительно присев за плетень.

Вот тут оно и стряслось. Максим только хотел отвести Иванов кол, ну, толкнуть его в грудь, чтобы не напирал на плетень, ибо плетень был ветхий, мог же и повалиться. Но когда он присел, палка его пошла вверх и Иван сам напоролся на нее – и не грудью, а именно лицом.

Острие палки скользнуло по щеке Ивана и содрало кожу до крови.

А кровь и боль – они хоть кого приведут в бешенство.

Иван размахнулся, теперь уже не в шутку, и хряснул Максима по голове. К счастью, кол угодил не в темя – ибо если бы в темя, то был бы конец, а выше уха и, чиркнув, содрал Максиму с уха кожу.

Дико завопив, Максим хотел было броситься наутек, но злость уже заела его, и он еще несколько раз ткнул своей палкой сквозь плетень. Ивану досталось в грудь и в плечо – тут, у плеча, палка и осталась, ибо прорвала пиджак и застряла в материи.

– Караул! Убивают! – визжал Максим,

А Иван – разодранного пиджака, убытков и надругательства он уже никак не мог простить – еще огрел Максима колом по спине.

– Караул! Люди! – благим матом вопил Максим.

Иван уже перепрыгнул через плетень и в приступе бешенства готов был еще колотить Максима, пренебрегая тем, что на Печерске лежачего никогда не бьют, – но уже повыскакивали из домов Меланья с Мартой, со всеми брыленками и колиберденками, на шум сбежались соседи справа и слева, забежали во двор и Данила с Харитоном: они как раз направлялись из Флегонтовой халупы, где теперь проживали Данила с Тосей на Собачью тропу, спеша в помещение медицинских женских курсов на торжественное собрание делегатов.

Общими усилиями, совместными уговорами и увещеваниями забияк, пустивших друг другу кровь во имя протеста против кровопролития, удалось все–таки разнять.

Милицию кликнул кто–то из соседей, а доктора Драгомирецкого, спешившего в больницу, перехватили по дороге малые брыленки и колиберденки.