Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 62 страниц)

Премьер Винниченко предложил его арестовать.

Собственно, Владимир Кириллович имел в виду, чтоб арестовали обоих – и его и Петлюру, и лишь из чувства элементарной скромности вслух сказал: «Меня…»

А началось с пустяка: обсуждали процедуру провозглашения Украины самостийным государством.

Что федерацию с Россией надо рвать, в этом уже сомнений не было: ведь с Россией шла война! И Антанта этого добивалась. И Австрия с Германией – тоже. Что надо объявить самостийность, это подсказывала простая логика: раз не федеративная, значит – самостийная. И австро–германцы на этом настаивали. А также и Антанта.

К тому же все настойчивее становились требования на этот счет от влиятельных групп в самой Центральной раде. Украинские эсеры – не те, которые левые, а те, которые правые, – уперлись на одном: «Хай живе самостійна Україна!» Теперь их в один голос поддерживают все партии с префиксом «укр». И прежде всего национальная элита с литератором Сергеем Ефремовым в главе. Склонялись к этому и землевладельческие круги: в самостийности они видели спасение от большевистской национализации земли. А господам Доброму и Демченко самостийность нужна была позарез: мораторий на долги российским фирмам! В типографии Кульженко лежали уже и заготовленные на литографском камне клише украинских денег: первую выдачу эмиссионного банка решено выпустить под обеспечение сахарных запасов – белого украинского золота – на сахарных заводах Терещенко, Балашова и графа Бобринского.

Словом, какие могут быть сомнения?

Но провозглашение самостийности после двухсот лет подневольного существования Украины – ведь это же был акт большой исторической важности! Значит, и отметить его следовало соответственно. Так, чтоб память о нём осталась в веках!

Петлюра настаивал на торжестве всенародного и международного масштаба. С радиостанций разослать искровую депешу–декларацию ко всем народам мира. Правительствам мировых держав – ноты: признавайте нас! Внутри страны отметить праздник самым пышным образом: в столице Киеве – кроме военного парада и манифестации – всенародное вече перед Софией из представителей от каждого села! Оркестры и хоры – на всех площадях. И – бочки с пивом и медом. Вечером плошки, факелы, фейерверк. На Думской площади – сожжение на кострах царских штандартов. В закрытых помещениях – танцы до утра, бой конфетти и серпантина… A по всей стране от Сана до Дона – песни, смех и созвучья речи милой, возрожденные для всех… Гм!.. До Дона еще туда–сюда: там сидит дружественный Каледин. А вот от Сана – с этим придется повременить: отрезан фронтом мировой войны. Но все равно по всем селам и городам девяти украинских губерний…

– Пять… – угрюмо прервал горячую речь Петлюры Винниченко.

– Что – пять?

– Пять украинских губерний пока признали над собой юрисдикцию Центральной рады. Да и от этих пяти – в результате развертывания внутреннего фронта – осталось фактически три: Киевщина, Подолия, Волынь. Ну и кусок Полтавщины и кусочек Черниговщины. Но и в этих трех губерниях – восстании в селах, забастовки на заводах, продвижение большевизированных частей с Юго–Западного фронта…

– Украинского! – крикнул Петлюра.

– Что – Украинского?

– Вы забыли товарищ Винниченко, – вспыхнул Петлюра, – что Юго–Западный фронт мировой войны я два месяца назад объявил Украинским фронтом…

Вот тут–то и началось.

Винниченко тоже вспыхнул. И сразу же стал возражать: идет война – до пышности ли тут? Положение на внутреннем театре военных действий катастрофическое – никаких оснований веселиться! Процедуру провозглашения самостийности надо обставить как можно скромнее. В стиле суровом – пожалуй, даже в стиле греческой трагедии. Как у Мейерхольда: сукна и аппликации. Надо же совесть иметь, а вдобавок к совести – и голову. Время – грозное, в стране – разруха, народ – в беде! Ненавистный враг надвигается черной тучей, под угрозой самое существование государства, но обращаемся к родным людям: давайте мобилизуем все силы и возможности! Ради победы – на муки и пытки, даже на смерть, коли уж суждено.

Петлюра прервал мизантропический этюд Винниченко:

– Греческую постановку украинской трагедии по вашему сценарию и под вашей режиссурой, – язвительно бросил он, – считаю неуместной, безвкусной и вредной! Нам надо поднимать дух народа, а не плодить уныние…

– А вашу рецензию, – вскочил Винниченко, – считаю бездарной! Видно, что вы давно уже не получали контрамарок в театр Соловцова, и утратили квалификацию театрального рецензента вечерней газеты!

Грушевский бросился их утихомиривать:

– Господа! Ради бога! Такое важное дело, а вы…

Но тут Михаил Сергеевич тоже допустил ошибку – стал отчитывать сразу обоих: как раз политика социал–демократии, мол, и явилась причиной тяжелого положения, создавшегося на Украине. И выложил все. И о «подлаживании» к Совдепам и «фальшивом демократизме». И о срыве, именно по этой причине, великого дела объединения всех живых сил нации! И о забвении «альфы»: что украинская нация – нация крестьянская, а ее основа те, что сидят на собственной земле и за собственную земельку пойдут в огонь и в воду; украинский землевладелец дискриминирован, а только он и может быть гарантом победы над большевизмом! И о забвении «омеги»: что украинская нация – нация безбуржуазная, а вы скоропалительно, за ломаный грош, «сочинили» себе собственную буржуазию – из ляхов Потоцких, кацапов Балашовых и жидов Добрых!.. Михаил Сергеевич так распалился, что помянул даже дело группы левых эсеров, арестованных комендантом Киева, социал–демократом Ковенко, по приказу социал–демократа Петлюры. Конечно, они путчисты, собирались захватить власть, так что «пресечь», разумеется, надо было! Однако ж подобные экстремистские выпады горячих голов только еще раз свидетельствуют о всеобщем недовольстве: политикой эсдеков! Вообще–то Михаилу Сергеевичу начхать на Блакитного, Любченко, Михайличенко – этих «большевиствующих» парвеню в честном роду эсеров – в роду не без урода – пускай себе гниют в Косом капонире! Но ведь они все–таки члены партии эсеров, которую он возглавляет, и следовало хотя бы проинформировать его…

Стычку между Винниченко и Петлюрой Грушевский своим взрывом предотвратил, но ничего хорошего из этого не вышло: теперь они оба смотрели на него волком. И друг друга взглядом призывали к поддержке и общности действий.

Петлюра в особенности разозлился. Ведь шла война, он был командующим вооруженными силами страны и должен был думать о победе на фронте. А чтоб добиться победы на фронте, тыл надо держать в кулаке! Левых эсеров он посадил, а вот большевиков так и не удалось перевешать! Операция, которую он, на немецкий манер, назвал «молния», то есть внезапный, молниеносный арест, заключение в тюрьму, а не то и ликвидация при попытке к бегству всех лидеров киевских большевиков, – операция эта позорно провалилась. Удалось зацапать и спустить под лед на Днепре одного Леонида Пятакова. Пташка, конечно, важная, но – одна! Контрразведчики и гайдамаки, отправившиеся в ту ночь по точным адресам большевистских руководителей, так никого дома и не застали: ни Иванова, ни Гамарника, ни Смирнова, ни Картвелишвили, ни Горбачева, ни Боженко… Хитрые большевики каждую ночь меняли место ночлега. Иванова, например, не нашли ни в квартире Дюбина на Бассейной, 5, ни на Виноградном переулке, 6: ночует, сукин сын, в цехе в «Арсенале»! А теперь, когда тайный замысел Петлюры – террором выжечь большевистскую заразу – выплыл наружу, большевики и вообще ушли в глубокое подполье… Правда, Петлюра задумал теперь новую операцию – «тропический ливень». Ради этого он и задерживает в Киеве свои отборные части – «сечевых стрельцов», «вильных козаков» и гайдамаков – вместо того чтобы отправить их на фронт…

Разозлился и Винниченко. Когда Грушевский стал выкладывать свои претензии уже и в области международной политики – социал–демократы, мол, возражают против сепаратного мира с немцами, а ведь они, немцы, извечные и навечные друзья украинцев, великая нация, на которую Украине и следует ориентироваться в своем государственном развитии, – Винниченко не выдержал и блеснул эрудицией:

– Ну да! Старое изречение Бисмарка: «Путь Германии на Балканы и в Малую Азию – только через украинский Киев!..» Ваш немец такой же друг украинской нации, как мужику на ярмарке уманский дурень: с чужого воза берет и на свой кладет!.. Заграбастать себе на корысть Украину мечтает ваш мудрый немец!

Петлюра поспешил поддержать Винниченко, ведь гуртом и батька бить легче:

– Я категорически против вашей давнишней и общеизвестной, но сейчас особенно опасной пронемецкой ориентации, глубокоуважаемый Михаил Сергеевич! Наши союзники – Антанта! С ними начинали, с ними и заканчивать! «Не меняй друзей, когда беда у дверей», – говорит народная пословица. И Владимир Кириллович справедливо отмечает: немцы рвутся через Украину на Восток и попутно проглотят и Украину. А Франция с Англией далеко – им путь через Киев не нужен, в Украине они не заинтересованы.

Винниченко был, конечно, доволен поддержкой Петлюры, однако истина, друг Горацио, дороже всего. И потому он иронически заметил:

– Разумеется! Они далеко, и их пути на Восток проходят через Средиземноморье. Зато они заинтересованы в сохранении своих капиталов, инвестированных в украинскую промышленность, шахты и рудники. Кроме того, глупый хохол нужен им как пушечное мясо – для войны против Германии, а теперь еще и для войны против большевиков. Я категорически против ориентации на Антанту!

Грушевский, который был неприятно поражен бестактным наскоком Петлюры, воспрянул духом от поддержки Винниченко:

– Как я рад, что вы – на моей стороне, глубокоуважаемый Владимир Кириллович! Значит, вы – за ориентацию на Германию?!

– Нет! – запальчиво крикнул Петлюра. – Он на моей стороне! Он давал опровержение в газеты, возражая против обвинений в немецкой ориентации!

Винниченко встал, посмотрел на обоих: сперва – на Грушевского, потом – на Петлюру. Винниченко был бледен. Сейчас… свершится! Наступала торжественная минута. Эпохальный момент. Он будет отмечен в анналах истории… Владимир Кириллович застегнул пиджак на все пуговицы. Откашлялся. Еще побледнел. Произнес тихо, но отчетливо, тщательно следя за артикуляцией, – он всегда тщательно следил за артикуляцией, когда хотел подчеркнуть важность того, что скажет:

– Господа!.. Я против ориентации на Антанту…

– Вот видите, вот видите! – даже всплеснул руками Грушевский, торжествующе поглядывая на Петлюру.

– Но я и против ориентации на немцев…

В первую минуту Петлюре тоже хотелось крикнуть «вот видите!», но в следующую его охватило изумление.

– Так… за кого же вы тогда?

– На кого же вы предлагаете ориентироваться? – растерялся и Грушевский.

– Я вообще против ориентации на… внешние силы!

Грушевский и Петлюра смотрели недоуменно.

– Самостийность так самостийность… – добавил еще Винниченко, уже не столь уверенно, но с вызовом.

– То есть как? – Грушевский совсем опешил. – Государственная самостийность это… правильно, но… на кого же нам ориентироваться?..

– Ни на кого не ориентироваться – повысил голос Винниченко. – Ориентироваться на… собственный народ! – В голосе его звенели чувствительные нотки.

Петлюра раздраженно передернул плечами: несет черт знает что! До деклараций ли сейчас? Конечно, на собственный народ – так и говорится! Но правительству–то… как быть?.. Правительство же должно на кого–то… ориентироваться, если хочет быть… правительством?..

Грушевский хлопал глазами. Он ничего не понимал.

Тогда Винниченко заговорил патетически, почти декламируя:

– Нация, если хочет быть свободной, если считает, что созрела для этого, должна ориентироваться единственно на свои внутренние силы… прежде всего! – добавил он на всякий случай. – Нация ориентируется на нацию!

Это звучало как афоризм, но было бессмыслицей. Особенно сейчас, когда стало уже ясно, что единение всех «живых сил нации», как говорил Грушевский, всех кругов, слоев и прослоек – провалилось. И вообще было принципиально немыслимо: Винниченко ведь считал себя марксистом, плехановцем и должен это понимать. И потому он поспешил провозгласить:

– Единение национальных сил – нонсенс! Мы должны опереться на единение классовых сил!

Грушевский замахал руками: известно! давно известно! Он еще когда говорил, что Винниченко – большевик! И особенно опасный большевик, потому что – украинский! Троянский конь!..

Петлюра взглянул ехидно, но с опаской:

– Что же вы предлагаете?

– Восстание!

– Какое восстание?

– Против кого восстание?

– Всенародное восстание. Собственно, восстание беднейших слоев крестьян и рабочих. На территории, где еще… в силе власть Центральной рады. Против Центральной рады.

– Вы с ума сошли! – охнул Грушевский.

Петлюра молчал. Он начинал догадываться. Собственно, он еще не догадывался, в чем дело, но начал подозревать, что мастер сложной интриги и неожиданных сюжетных ходов, драматург Винниченко нащупал какую–то хитроумную идею.

Но Винниченко не стал их томить, он уже излагал свою «идею»:

– Наши собственные украинские полки изменяют нам и переходят на сторону врага – большевиков. На рубежах Украины наши украинские рабочие и крестьяне поднялись против нас – вместе с большевиками. Вы это понимаете? – уже почти кричал он. – Украинский народ против вас и – за большевиков!..

Грушевский и Петлюра помрачнели. Не потому, что услышали страшную новость: страшное уже давно не было новостью. Грушевский стал мрачен потому, что надо было во что бы то ни стало добиться ориентации на Австрию и Германию, а этот… рехнувшийся «свободный художник» тянул куда–то и вовсе в тупик. Петлюра понурился, потому что так и не мог уловить, в чем тут соль, а значит, не мог перехватить идею и поперед батька объявить себя ее родителем.

Винниченко между тем нашел в себе силы преодолеть патетику и заговорил вразумительнее:

– Мы должны… поднять восстание против нас самих – там, где его еще не подняли, но все равно поднимут завтра или послезавтра. Должны… свергнуть наше правительство, создать новое, объявить его… – большевистским – украинским большевистским, разумеется! – и пресечь, таким образом, губительную для нас войну. Должны заключить мир с Советом Народных Комиссаров, договориться – на паритетных началах, разумеется! – с харьковским правительством Юрия Коцюбинского… и вообще объявить на Украине советскую власть…

В комнате воцарилась тишина. Глубокая. Глухая. Даже звенело. Впрочем, это звонил трамвай за двойными рамами, на Владимирской. И булькала вода в трубах водопровода в туалетной за стеной.

– А тогда… – тихо, почти шепотом добавил Винниченко, – снова… возглавить ее… советскую власть на Украине…

Грушевский поглядывал на Винниченко с сомнением: может, и спятил, но ведь и сумасшедшим приходят на ум… здравые мысли… Что–то было… в идее Владимира Кирилловича… Только…

Петлюра смотрел тоже неопределенно. Пожалуй, ему даже импонировал план Винниченко. Ведь соблазнительно: кто–то устраивает восстание, переворот, а ты, под шумок… захватываешь власть… Он уже отведал этого однажды, в октябре, – и ничего, пришлось по вкусу. Либо иной вариант: ты – вроде не ты, совсем не такой, как думали люди, лучше или хуже, но – другой… И этакую штуку он уже выкинул однажды – тогда, во время корниловского путча… Словом, рука набита. Только…

Винниченко отлично представлял себе, что кроется за этим «только» и у Грушевского и у Петлюры. Ведь люди–то без… размаха, мелкие души, пигмеи…

Он сделал величавый, почти трагический жест.

– Конечно, – скорбно вымолвил он, – без жертв не обойтись. Собственно, без самопожертвования. Нам, конечно, придется уйти. Временно! – поспешил он добавить.

Грушевский встрепенулся: уйти? кому? куда?.. Нет! Пускай уж они уходят, а не я!.. Пускай уж эсдеки, а мы, эсеры…

Но Винниченко и это движение души Грушевского разгадал. Он произнес великодушно, вернее – милостиво, ибо чуть свысока:

– Собственно, вам, глубоко–и многоуважаемый Михаил Сергеевич, отцу родного дела, уходить не надо: вы останетесь на своем высоком, незапятнанном посту. А мы… – он глянул на Петлюру и сразу же отбросил этот вариант: уйти вместе с Петлюрой? На равных, так сказать, правах? Разделить и лавры мученичества, и лавры… позднейшего триумфального признания? Нет, с Петлюрой – ни в рай, ни в ад! – Я! – решительно промолвил он. – Я пожертвую собой! Уйду я!

Грушевский облегченно вздохнул. Петлюра насторожился.

А Владимир Кириллович уже оседлал коника вороного и пустился в карьер.

– Конечно, – говорил он, – просто уйти в отставку – это не даст эффекта! Надо же понимать психологию масс! – В самом деле, разве им, малым мира сего, дано разбираться в такой тонкой материи, как психология масс? – Массы такому фортелю не поверят. Нет! – Голос его зазвучал металлом, непреклонно. – Правительство или, во всяком случае, глава правительства должен быть свергнут. Меня надо свергнуть!

Владимир Кириллович тут же сам оценил свое предложение: еще не бывало такого случая в мировой истории, чтоб глава правительства сам против себя восставал, сам себя свергал, однако – глядите, люди добрые – он предлагает именно такой акт и в жертву отдает себя самого!

– Меня надо арестовать! – звенел металлом голос Винниченко. – И посадить! В Косый капонир! В военный каземат! Централ для смертников! В железную клетку!.. Разумеется, дав возможность… бежать… Ибо суровая стража – это выяснится впоследствии – объявит себя моими приверженцами… Потом я могу даже перебраться за границу…

Перед взором Винниченко – розовое сияние. Даже радуга–веселка – все семь цветов спектра – триумфальной аркой поднялась над горизонтами грядущего… Аз приемлю муки за вы!.. Всемудрого пророка побивают каменьями. Остракизм. Мытарства в изгнании… И вот – прозрение нищих духом. Где наш великий пророк? Волим великого пророка, ибо без него ни в тын, ни в ворота… Приидите – поклонитеся. Мольбы с битием кулаками в грудь и разрыванием одежд… Что ж, не до личных обид, когда нация гибнет! Он милостиво, с горькой усмешкой, дает свое согласие. И вот – триумфальное шествие обратно. Ликующие толпы выходят навстречу. – Путь устлан пальмовыми ветвями, нет – калиновым цветом по украинскому обычаю! А вот и вершина: он наверху пирамиды один, собственной персоной, без Грушевского и Петлюры…

Петлюра тоже представлял себе примерно такую же картину и сгорал от зависти. Здорово придумано! Ведь выхода все равно нет. Так либо иначе эсеры дорежут. Вот пускай и попробуют сами! Натворят черт знает чего, наломают дров – все равно им не справиться: ведь обстановка такая, что и Ньютон бы не поймал своего яблока! И дадут им по шее люди добрые и злые. А тогда – будьте любезны… Браво, Владимир Кириллович! Нет, таки не зря писал он хвалебные рецензии и на «Черную пантеру» и «Ложь» в театре Соловцова! Только разве то были пантера и ложь? Вот это ложь так ложь! И черная пантера налицо: сам Владимир Кириллович… Однако… он самосвергнется, самоарестутся, самозаключится, потом – самовозвеличится, а ему, Петлюре, что?

И вдруг Симон Васильевич повеселел. Повеселел внутренне – в душе, а внешне, наоборот, стал мрачен, величав, трагичен. Он сказал:

– Я тоже уйду!

Грушевский радостно вскинулся:

– Вы тоже, Симон Васильевич, решили… арестоваться?

Петлюра сделал вид, что не услышал этого бестактного вопроса.

– Страна в опасности! Грозит военное поражение! Я – вождь армии! Кормило освободительной борьбы беру в свои руки, лично!

Винниченко бросил ревнивый взгляд: уж не намерен ли Петлюра оттягать у него половину трагической славы?

Петлюра сказал:

– Я еду на фронт! Принимаю боевое командование. В грозный час главнокомандующий должен быть со своим войском… А вы, – кивнул он Грушевскому величаво, снисходительно, милостиво, – вы создаете себе здесь… новое правительство, какое уж вам по вкусу. Потом, когда вернусь с победой…

Он умолк. Дальше не стоило выбалтывать наперед…

Грушевский облегченно вздохнул. Кажется, все устраивается наилучшим образом. Они уходят сами, и не надо брать на себя ответственность… У Михаила Сергеевича стало веселее на душе, и, как человек мягкого характера, он сразу же проникся сочувствием к своим поверженным товарищам.

– Владимир Кириллович, – промолвил он сердечно, – но к чему же такие крайности? Восстание!.. Мятеж… Смута…

Винниченко меж тем уже увял: за душевным подъемом всегда приходит упадок.

– Как хотите, – вяло отозвался он, – можно и без восстания.

– И зачем же так грубо: арестовывать вас…

– Можно и не арестовывать…

– Просто сядете себе и уедете, куда вам заблагорассудится…

Винниченко пожал плечами. Он уже стыдился своего порыва, жалел, что подал гениальную идею: бисер перед…

– А мы составим новый генеральный секретариат. И не только из одних эсеров, – по доброте души Грушевский был согласен и на это, – пускай и из ваших социал–демократов останется кто–нибудь… из большевизированных…

– Пускай и так…

– Правда, без этих… самых… левых коммунистов…

– Пускай без коммунистов… Нет, нет! С коммунистами, обязательно! Иначе массы не поверят!.. Надо же понимать психологию масс!

А Петлюра уже не мог усидеть на месте. Мысленно он уже парил над линией фронта от Бахмача до Пирятина. На белом коне. Главковерх делит с воинами тяготы похода, горечь поражений, сладость побед. Недурная идея – не правда ли? И разве это идея Винниченко? Ничего подобного: его собственная. Вернется победителем после сражений, и тогда…

А впрочем, если по совести, то идея была и не его. Лишь вчера настаивали на подобном варианте полковник Бонжур и капеллан Бонн. Тоже вот так сидели, хмурились, раздумывали, как выпутаться из дурацкого положения: и на фронте бьют и престиж кормчих тю–тю… И надумали братья–масоны: эсдеки проиграли бой Центральной раде, эсдекам все равно сматывать удочки, но – как уходить? С позором или героем, чтоб вернуться со славой? А вернетесь с боевой славой, сам черт вам не брат, даже конкурента Винниченко – побоку: ибо вы, брат Симон, будете тогда действительно герой–победитель, а он – штафирка, крови не проливал, сидел себе в кабинете, и вообще его к тому времени погонят эсеры… Только, брат Симон: держитесь нас крепко, не выходите из–под нашей руки, неукоснительно придерживайтесь ориентации на… Францию.

Петлюра остановился перед Винниченко – понурившимся, и Грушевским – повеселевшим, и коротко, сухо, по–деловому – ведь он же не какой–нибудь там романтик! – изложил свои тактические и стратегические планы:

– Всю армию – в один мощный кулак. Удар – на Полтаву: именно против наших, украинских, большевиков: своя зараза страшнее занесенной! С русским захватническим большевизмом вы справитесь и одной агитацией: кацапы, мол, зарятся на наш украинский хлеб, – мужик за свой кусок хлеба полезет на стену!.. А против Юрия Коцюбинского – каков отец, таков и сын, я его хорошо знаю, имел уже с ним дело! – я уже формирую специальную ударную часть: «Кош Слободской Украины» будет она называться…

– А почему «Слободской»? – полюбопытствовал Грушевский.

Винниченко, как ни был он подавлен, тоже не мог не подкусить:

– На Слобожанщине что–то Центральной раде не очень везло…

– Именно потому! – вызывающе крикнул Петлюра. – Чтобы вправить мозги дуракам–слобожанцам… «Кош Слободской Украины», потому что идем вызволять от большевиков как раз Слободскую Украину! В кош свожу «вильных козаков» гайдамаков, сердюков и в основу – «усусы» полковника Коновальца! Еще добавлю – для идейного и культурного воздействия – отряды национально сознательной студенческой молодежи! Даже из гимназистов, реалистов и семинаристов! Мальчишек! Эти пойдут за Украину на смерть! Молодая элита!..

Обнародование четвертого «универсала», то есть провозглашение самостийности Украины, – завтра же, девятого января по старому стилю, или двадцать второго по новому, по–европейски, – решено провести по возможности просто и скромно: без шума, без всякого тру–ля–ля, почти «шито–крыто». «Кош Слободской Украины» молебствует за самостийную, а потом отправляется на фронт – добывать самостийность…

4

Гайдамацкий «Кош Слободской Украины» спешно отбывал на фронт – так что операцию «тропический ливень» приходилось проводить тоже наспех, на скорую руку.

Прежде всего гайдамаки разгромили помещения всех профсоюзов. Снаружи – срывали вывеску, ломали двери, били окна. Внутри – срывали флаги, транспаранты и плакаты; где были портреты Карла Маркса или Ульянова–Ленина – топтали ногами; книги, газеты, листовки, вообще какие были бумаги – жгли; шкафы, столы, стулья рубили шашками… Профсоюзных деятелей и всех служащих выталкивали на улицу и гнали на Лукьяновку, в тюрьму.

Потом пошли по заводам – тем, что поменьше и не было собственных вооруженных отрядов Красной гвардии, – врывались там в фабкомы или завкомы. Наскоро устроив погром, всех наличных членов фабзавкомов, а также рабочих, которые пытались оказать сопротивление или только взывали к совести, тоже отправляли в Лукьяновскую тюрьму.

Затем пришла очередь рабочих клубов. Администрацию, если таковая была, арестовывали, а на дверях вешали замок. А если замка под рукой не случалось, забивали накрест досками.

В проходной караульне Лукьяновского «тюремного замка» согнанных людей принимали контрразведчики во главе с самим бароном Нольде. Тех, в ком филеры опознавали членов большевистской партии, барон Нольде приказывал запирать в камеры, на квадратный метр пола, по два человека. Гражданам, филерами не опознанным, Нольде велел показывать руки. Если на ладонях были мозоли либо одежда в мазуте или еще какой–нибудь смазке, контрразведчики отпускали два–три удара нагайкой и отправляли в тюремную церковь, потому что в камерах становилось уже туго с квадратурой пола. В церкви было просторнее, но донимал мороз, так как печей там не топили. Если признаков принадлежности к классу пролетариата ни на ладонях, ни в одежде не оказывалось, Нольде сам, персонально, отвешивал две оплеухи – по одной с правой и с левой руки – и предлагал пропеть «Ще не вмерла Україна». Вслед за тем счастливчика – чтобы не путался под ногами – вышибали за ворота тюрьмы. Напутствие, после соответствующих матюков, давали такое:

– Смотри! Чтоб ты большевиков за версту обходил! Попадешься во второй раз – всыпем в мотню двадцать пять. В третий – сам подставляй дурацкий лоб под пулю, а то повесим!..

До вечера в Лукьяновской тюрьме набралось уже «четыре комплекта»: тысячи две людей. Пить разрешено – снег, есть – сосульки с крыши, в уборную не выводить – пускай делают друг на друга. До особого распоряжения!

Улицы города опустели. Лавки закрылись. Народ спрятался по домам. У кого были сараи или погреба – туда, подальше. С окраин старались удрать за город, в леса – Святошинский, Боярский, Козинский. В Броварский, через мост пройти было невозможно: по мосту на Дарницу как раз маршем двигались из города на фронт боевые порядки только что созданного, но уже победоносного «Коша Слободской Украины». Артиллерия, пулеметные отделения, конные отряды, пехота.

Впереди – в неудержимом устремлении на поле победоносной битвы, в кровавую сечу – на белом коне первым переступил границу мирного города и сошел с настила Цепного моста сам атаман коша, главнокомандующий всеми вооруженными силами УНР, батько Симон Петлюра.

За ним гарцевали «черные гайдамаки»: часть, образованная из сотни личной охраны Петлюры, под командой атамана Наркиса; ее пополнили уголовниками, выпущенными из киевских тюрем, дезертирами, служившими прежде в кавалерийских полках, анархистами; старшинами назначили делегатов съезда новой, только что созданной партии УС – украинских самостийников.

Последними, после двух украинизированных юнкерских училищ, куреня «сечевых стрельцов» – «усусов» и новой формации сечевиков – «усусусов», то есть куреня, сформированного из студентов университета и Политехникума, – маршировали и самые молодые воины, которым лишь вчера было вручено оружие: батальон «Молодая Украина» – из учащихся средних школ, мальчиков возраста наполеоновских солдат, от шестнадцати лет. На вид это войсковое соединение выглядело довольно пестро: светло–серые шинели гимназистов, черные с желтым кантом – реалистов, голубые штаны – семинаристов. Семинаристы по большей части шли при шашках – взводными, бунчужными, сотенными, ибо были постарше и уже отпускали усы.

Маршировали юноши лихо. Прав ли был Наполеон Бонапарт в своей оценке боевых качеств шестнадцатилетнего солдата, это они еще покажут завтра, в бою, но на марше, в строю, они были выше самой высокой оценки по любой системе – пятибалльной, двенадцатибалльной: им по праву полагался еще «плюс» сверх того. Шли нога в ногу. Винтовки – штык в штык. Шеренги – в ниточку. И в особенности блистали равнением: «направо равняйсь!», «налево равняйсь!» Юные воины приветствовали каждого встречного офицера звонкими ударами подошв о мостовую. Сердца у них так и пылали восторгом. Боже мой! Давно ли – всего полгода тому назад – собирались они на свое первое собрание учащихся средних школ? На Большой Подвальной, 25, в гимназии украинофила Науменко. Требовали весьма скромной украинизации образования – введения родного языка, украинской истории, литературы, пели «Заповіт» – высшее и единственно возможное для них проявление безграничной, хотя и не вполне осознанной любви к родной стране; мечтали о славном будущем Украины, неясно только, каком именно… И вот они уже воины, рыцари с оружием в руках – это вам не родной язык, история и литература! – идут в победный бой, чтобы завоевать любимой Украине ее прекрасное будущее. Правда, каким же оно должно быть, это прекрасное «будущее», они… не представляли и теперь.

Флегонт Босняцкий шел во второй сотне. Пятая киево–печерская гимназия, четвертая киевская, третья. Впереди – в первой сотне: коллегия Павла Галагана, гимназия Стельмашенко, гимназия Жука. Позади – третья сотня: гимназия Науменко, седьмая и первое реальное… Первой и второй гимназии не было, не было и гимназии «Группы родителей»: эти гимназии признавали только единую и неделимую Россию – белоподкладочники по большей части – и подались с белогвардейцами к Каледину на – Дон. Не было и второго, реального, католического, имени святой Екатерины: «катеринщики» признавали над собой власть только… католическую. Не было и шестой, дорогожицкой: «дорогожитцы» с вечера разбежались кто куда, а на своей гимназии повесили транспарант: «Долой Центральную раду, да здравствует Власть Советов!..» Впрочем, не было гимназистов и из частной гимназии мадам Шульгиной: папочки частных украинских гимназистов были преимущественно генеральные секретари и члены Центральной рады, и их сыночкам не подобала простая солдатская винтовка… В отряде «украинских скаутов» они несли курьерскую службу в качестве связных между Центральной радой и генеральным секретариатом.