Текст книги "Ревет и стонет Днепр широкий"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 62 страниц)

С отрядом сорабмольцев «Третий Интернационал» Данила и Харитон стояли под токарным цехом. Красногвардейский командир Галушка приказал молодежному отряду быть наготове: пускай отстреливаются от «ударников» и юнкеров первая и вторая цепь за угольными кучами вдоль задней линии», хлопцы Мишка Ратманского выйдут из арсенальского двора и бросятся вперед – чтоб нанести удар по цепи юнкеров. Было сорабмольцев человек пятьдесят, и всем приказано примкнуть штыки: драться придется в рукопашную!

– Эй, ты! – куражился неугомонный Харитон. – Гляди, как побежишь с винтовкой, не споткнись, не упади, а то ненароком сам на свою ковырялку напорешься – будет тебе тогда спичка в нос! Не отчихаешься!

– Да брось! – усовещивал его Данила. – Тут сейчас такое начнется, а ты все… хи–хи да ха–ха!

– А что мне – богу молиться? – не унимался Харитон. Куражился он потому, что таки струсил немного перед тем, что их ожидало, и это досадное чувство надо было скрыть даже от себя самого. – Что мне, о жене и малых детках тужить? Это уж вам, многосемейным, дрейфить, а мы, парубки, – вольный ветер!

– А ты, шахтарчук, не похваляйся, – отозвался из толпы кто–то постарше, – а то видели мы таких: перед чаркой штоф похваляется вылакать, а глотнет – и сразу кашлять!

Харитон начал хорохориться:

– Это ты о ком? О нас, шахтерах? Да ты знаешь, что мы по воскресеньям всей «Марией–бис» против соседней Прохоровской стенкой ходили? А прохоровцы знаешь какие? Русаки из–под Курска и Воронежа! Один в один, с вот этакими кулачищами. А ты говоришь… Сам, верно, уже напустил…

К группе быстро подошел Ратманский.

– Ребята! – сказал Ратманский. – Нам от штаба восстания особое поручение.

Сорабмольцы сразу окружили своего невзрачного на вид вожака:

– Уже выходить? По Московской или на Александровскую?

– Выходить выйдем, но в другую сторону. Невозможно ударить на юнкеров, пока с Бутышева поливают арсенальский двор пулями. Нам приказ: уничтожить бутышевских прапорщиков.

– Как это? – удивились сорамбольцы. – Где мы, а где Бутышев! Как же мы туда? Разве крюк сделать – сзади выйти из–под ипподрома?

– В лоб пойдем! – сказал Ратманский. – Из сборочного выкатят сейчас две наши пушечки и ударят по гимназии: попадут или не попадут, а паника будет! А тут мы – в штыки!

– Вот так, прямо улицей?

– Прямо улицей.

– Так они же из своих пулеметов… по нас.

– А ты как думал? По воробьям? – Мишко застенчиво улыбнулся – На то и война, чтоб по тебе стреляли!

У Данилы похолодело в груди. Одно дело – хоронясь за домами Московской, добежать до угла Александровской, а тогда – ура! А другое – выйти на улицу и полверсты топать открыто под пулеметным огнем.

– К воротам! – негромко подал команду Ратманский. – Выйдем из ворот – два десятка правым тротуаром, два десятка – левым. И бегом до самой гимназии! Гранаты в окна – и сразу прыгать внутрь. Стрелять некогда – бить штыком!

– А пятый десяток? – спросил кто–то.

– А с пятым десятком, – смущенно сказал Мишко, – я пойду серединой улицы. Кто ко мне в десятку?

– Я! – сразу выскочил Харитон и презрительно посмотрел на того, кто попрекал его в похвальбе.

– Я! – сразу отозвался и тот.

У Данилы еще сильнее похолодело в груди. Серединой улицы – это ж прямо–таки на верную смерть… Но отставать Даниле было невозможно – задразнит Харитон.

– Я! – сказал и Данила, правда не третьим, а уже потом, когда, вызвалось еще несколько хлопцев.

Харитон одобрительно хлопнул его по плечу:

– Так–то! Мы с Даньком – дружки и на жизнь, и на смерть. Вместе пойдем помирать за революцию. Верно, Данила?

– Помирать никто не собирается! – сухо возразил щуплый Ратманский, подтягиваясь, как бы стараясь стать выше, – Грош цена тому солдату, что в бой помирать идет. Я думаю, тебе, Харитон, лучше идти с теми, что вдоль домов двинутся. А то героя будешь строить и нарвешься на пулю для форса.

Харитон сразу сбавил тон. Оно бы неплохо – не пойти, и не от страха, а по приказу командира. Только ж стыд какой – вдруг отшили.

– Да ты что, Мишко? Да как ты можешь? Да я это только так… правда – для форса. Ты меня не обижай! Я аккуратно пойду. Ну, будь же другом! И не могу я оставить своего дружка Данилку, раз он с тобой идет

– Ну ладно! – Ратманский махнул рукой. – Нельзя терять времени. Вон из сборочного уже выкатывают пушки.

Из сборочного цеха и правда выкатили две полевые трехдюймовки прямо во двор. Пулеметы бутышевских юнкеров засыпали двор дождем пуль, но арсенальские слесари ловко приладили стальные листы перед замками пушек, и за этими щитами укрывалась прислуга – по два человека. Пушки поставили посреди двора, пули зацокали, зазвенели о стальные щиты, – и Галушка уже командовал: «Огонь!»

Ребята вдоль стен цеха побежали к воротам. Пушки ударили в ту минуту, когда сорабмольцы уже выглядывали из–за ограды.

– Пошли!

Хлопцы выбежали на улицу и сразу разбились на три ручья: два десятка направо, два – налево. Один десяток – с Ратманским, Данилой и Харитоном – побежал прямо по мостовой. Они видели, как два разрыва вспыхнули где–то за зданием школы прапорщиков, должно быть на Никольской или в Аносовском парке.

– За мной! – крикнул Ратманский. – Вперед!

Вот и Бутышев переулок. Они бежали и видели перед собой лишь двухэтажное кирпичное здание пятой печерской гимназии, ныне – Бутышевской школы прапорщиков. Ее надо было взять.

Данила бежал, и сердце его замирало. Вот–вот сейчас угодит пуля. А как же будет с Тосей? Ведь ей же через три месяца рожать! Принесет маленького Данька… Неужто Даниле так и не увидеть своего наследника, продолжателя рода арсенальцев Брылей? Да и самому умирать не очень–то хочется… Нет, что ни говори, а война совсем не такая привлекательная, как это выглядело на картинках журнала «Огонек». Неужто и в самом деле ему суждено сейчас погибнуть?.. Как это – погибнуть? Не жить больше на свете? Вот так – был, был, и вдруг нету? Не может этого быть…

Пули свистели у самого уха. Харитон бежал чуть позади – длинноногий Данила несся впереди широкими прыжками. И Харитон кричал то «уpa» то «погоди, цапля, мне за тобой не угнаться!».

Пушки рявкнули еще раз – и теперь уже и Данила закричал «ура», потому что увидел собственными глазами, как по крыльцу пятой гимназии вдруг словно ударили молотом и в воздух взметнулись дым и пыль: снаряд угодил прямо в парадный ход гимназии. В тот самый парадный ход, где всегда стоял швейцар в синей ливрее который, если Даниле случалось задержаться перед дверью, говорил: «А ну, проходи, проходи, чего рот разинул! Здесь – только для благородных!..» И тогда Данила сразу начинал люто ненавидеть дружка детских лет Флегонта: продал, черт, перекинулся в «благородные», холера, – бегает с телячьим ранцем за спиной в эту паршивую гимназию!..

Хлопцы с правого тротуара уже подбежали к дому и присели под стеной. Потом размахнулись и – из одного, второго, третьего окна брызнуло осколками, известкой, а потом и дымом. Но дым развеяло ветром еще раньше, чем прогремели взрывы. Ребята взбирались на подоконники и спрыгивали внутрь.

Ратманский, Данила и Харитон вихрем подлетели к дому и кинулись прямо в тучу пыли, стоявшую там, где еще недавно был парадный ход. Этой дверью входил в гимназию только сам директор – действительный статский советник Иванов в треуголке и при шпаге в царские тезоименитства; гимназисты проходили со двора через черный ход.

Спотыкаясь о битый кирпич, кашляя и чихая от пыли и динамитной вони, Данила прыгнул прямо в пролом.

«А ну, – мелькнула у него мысль, – погляжу сейчас, какая такая эта гимназия изнутри! Говорил Флегонт, сразу как войти, человеческий костяк стоит. Точно из гроба, а с другой стороны – большой глобус, и на нем все чисто океаны и материки… ”

В вестибюле, затянутом пылью от битой штукатурки, толпились какие–то фигуры с поднятыми вверх руками. Винтовки валялись у их ног на полу.

– Сдаемся! Сдаемся! – кричали юнкера.

– Ура! – заорал Данила

Прямо перед ним была лестница на второй этаж, и он сразу кинулся туда. Ратманский что–то крикнул ему, но было поздно. С площадки второго этажа прогремело несколько выстрелов, и Данилу по руке точно шкворнем вдруг ударили и сразу огнем отдалось в плече… Винтовка выпала у него на рук…

– Убили! – услышал он вопль Харитона. – Сучьи дети! Данилу убили…

Не целясь, Харитон выстрелил вверх, на второй этаж. Он стрелял и стрелял, пока выпустил все пять патронов, а потом и сам бросился наверх по ступенькам, с винтовкой наперевес. Данилы он уже не видел – ему бы только увидеть того, кто убил его дружка!

В эту минуту сквозь перила площадки просунули белый флаг: юнкера на втором этаже тоже сдавались.

Но Харитон уже не мог остановиться, и штык его с размаху проткнул чью–то серую шинель.

– Кто убил моего дружка? – бушевал Харитон. – Кто убил Данилу! Дайте мне его сюда!

Но рядом уже был Ратманский:

– Стой, Харитон! Они сдались!

Он схватил Харитонову винтовку и наклонил штык к земле.

И тут Харитон с другой стороны увидел Данилу. Данила стоял в растерянности и скорей удивленно, чем испуганно, смотрел на свою левую руку. Из пальца по ладони стекала кровь.

– Фу–y! – Харитон опустил винтовку. – Живой! Ишь! Что за наваждение?

Юнкера стояли, подняв руки, бледные и перепуганные. Данила оглянулся, спрятал раненую руку за спину и наклонился за своей винтовкой.

– Вот холера! – смущенно бормотал Данила. – Понимаешь, прямо в палец мне попал. – Он вынул руку из–за спины, из пальца хлестала кровь, посмотрел на руку искоса и попробовал согнуть и разогнуть палец: цела ли кость? Палец сгибался и разгибался: пуля, задев, лишь распорола мясо.

Харитон вдруг рассердился:

– Чего же ты, тютя, панику поднимаешь? Палец занозил, а прикидываешься убитым! Тоже мне – герой!..

Словом, война хоть и не была такой красивой, как на рисунках в «Огоньке», однако, оказывается, и не такая страшная, как чудилось, когда они бежали посреди открытой для пуль улицы.

Бутышевская школа прапорщиков была подавлена. Теперь арсенальцы могли спокойно выйти со двора и двинуться по Московской, против «ударников» и юнкеров. Десяток пулеметов и две сотни винтовок – таковы были первые трофеи сорабмольцев Мишка Ратманского.

Когда они выходили из гимназии снова через разрушенный вестибюль, Данила прятал в карман замотанный носовым платком кулак – стыдился показать, что ранен, и все озирался: где ж это глобус и скелет, которыми так хвастал Флегонт? Скелета и глобуса не было: их вынесли, когда тут разместилась школа прапорщиков.

– Ну и черт с ним, с глобусом! – отмахнулся Харитон. – Не такая уж она цаца, эта гимназия, если присмотреться! А костяками, браток, когда–нибудь все будем – наглядимся еще на том свете…

И все–таки Данила с Харитоном в гимназии побывали, и это был словно шаг в тот мир, который доселе был для них несправедливо закрыт.

8

Красногвардейцы Подола с Георгием Ливером во главе продвигались в город хитрым маневром.

Матросы Днепровской флотилии, обувщики Матиссона, портовые грузчики шли небольшими группками, а впереди, за квартал или за два – от подворотни до подворотни – пробиралось несколько девушек из «Третьего Интернационала». Девушки несли в руках кошелки – будто выбежали за свеклой и картошкой в лавочку, а пройдя квартал или два, разведав, что там и как, возвращались назад и рапортовали.

И подольские красногвардейцы где делали крюк проходными дворами, где, пригнувшись, перебегали улицу, а где беспрепятственно двигались напрямик. На Сенном базаре из–за ларей кто–то открыл огонь – пришлось отойти за Ивановские бани и от аптеки Марцинчика зайти ларям в тыл. Стреляли курсанты Третьей школы прапорщиков – пришлось их разоружить, надавать по шеям и отпустить на все четыре стороны.

Помогло подолянам и то, что казаки Шевченковского полка, расквартированного от Щекавицы до Житомирской, продолжали держать нейтралитет – по приказу Центральной рады, но на поверку нейтралитет этот оказался односторонним: войска штаба они не пропускали на Подол, но вооруженным рабочим разрешили свободно пройти с Подола в город. Шевченковцы не довольны были Временным правительством, которое не удовлетворяло требований Центральной рады, и ничего не имели против того, чтоб если не они, так кто–нибудь другой положение Временного правительства поколебал.

Позднее, когда подольские вышли уже на Владимирскую – позади Софии, потому что от присутственных мест их осыпали пулеметным огнем, – оказалось, что среди красногвардейцев идет немало и гайдамаков: казаки–шевченковцы по одному, по двое присоединялись к восставшим. А возле оперы нагнали подолян и целая шевченковская сотня: эта сотня решила нарушить приказ Центральной рады и полным составом присоединиться к восставшим.

Тогда Ливер подал команду: по Фундуклеевской вниз к Крещатику – в атаку! Потому что девушки–разведчицы только что сообщили, что на Бессарабку с Васильковской вышел отряд железнодорожников и рабочих сахарного завода с Василием Назаровичем Боженко но главе.

Вниз по Фундуклеевской подольские красногвардейцы вышли на Крещатик. Боженковцы от Бессарабки махали им навстречу шапками и кричали «ура!».

9

А Боженко проклинал весь свет, поминая черта, беса, дьявола, сатану и самого люцифера. А в первую голову – мировую буржуазию, гидру контрреволюции. Временное правительство, Сашку Керенского и его маму.

Василий Назарович был раздосадован.

Складывалось все, как говорили на Бульонной, на «ять» – и на тебе, такой вышел конфуз!

– Начальник штаба! – кричал в сердцах Василий Назарович. – Пиши мне боевой приказ по всем правилам тактики и стратегии! Если тебя учили по небу шнырять, так ты что – на земле негодящий? Тьфу! Побей тебя сила божья, разве вас, авиаторов, обходным маневрам не обучали? Не обучали? Так обучайся теперь! Чтобы через десять минут был мне приказ к наступлению, как положено: чтоб была легенда, маневр, эшелонирование, прикрытие флангов и формула оперативною задания! Я, брат, сам был фельдфебелем, пока в тюрьму не сел, и во всей этой словесности и тактической муре разбираюсь!

Дело в том, что Боженко решил во что бы то ни стало лобовым ударом захватить штаб – центр руководства войсками контрреволюции. С Демиевки он вывел отряд красногвардейцев человек в триста. Из Киева–второго – железнодорожников сотни две. Да и по дороге пристало разного народа тоже добрая сотня. Войска было под рукой у Василия Назаровича свыше полутысячи – добрый батальон. Но когда Ростислав Драгомирецкий, назначенный Василием Назаровичем начальником штаба, предложил идти на штурм вверх по Кругло–Университетской, – сверху, от штаба, встретили их огнем двух десятков пулеметов да из нескольких полевых трехдюймовок – картечью. Красногвардейцы должны были откатиться и засесть в каменном здании Бессарабского рынка.

Василий Назарович стоял теперь посреди павильона, сразу за мясным рядом, хлестал со злости тушу бычка нагайкой и проклинал весь свет и его окрестности. Нагайку Василий Назарович только что добыл в бою, у какого–то донца и тут же решил никогда больше не расставаться с нею, ибо была она упитанной, как раз по руке, а гарцевать на лошади ему уже весьма полюбилось.

Как раз в это время стало известно, что прибыла подмога: две сотни подольских и сотня казаков–шевченковцев.

– Мама родная! – развеселился Боженко и на радостях так хлестнул нагайкой мертвого бычка, что распорол мороженное мясо до кости, словно мясницким топором. – Да нас же теперь целый полк! Слышь, Ростислав? Даю тебе повышение, будешь начальником штаба полка! Называться будем «Первый полк социалистической революции». Пиши дислокацию, чтоб генералу Квецинскому через десять минут был каюк!

К Боженко подошел Ливер.

– Здорово, Жора! – приветствовал его Василий Назарович. – Молодчина, что с нами соединился! Сейчас спряжемся и будем кончать с контрой!

Ливер ответил на крепкое рукопожатие могучей боженковской руки не поморщившись, но потом, когда Василий Назарович его руку отпустил, сказал с недовольной гримасой:

– Слушай, Василий Назарович, воюешь ты, брат, неправильно. Разве можно – в лоб? Ну пускай нас сейчас и восемьсот, так их же, верно, здесь защищает центр руководства добрых несколько тысяч. И пулеметы. И трехдюймовки… Так дело не пойдет, Василий Назарович.

Тут как раз сыпануло картечью по стеклянной крыше рынка, и мелкие осколки битого стекла дождем посыпались на головы и плечи повстанцев, заполнивших огромный павильон базара, укрывшихся за его толстыми стенами.

Боженко вскипел:

– Что ты мне толкуешь! Кто из нас двоих умеет воевать – я или ты? У кого перемышльская пуля под лопаткой – у меня или у тебя? Я царской армии фельдфебель, а ты недоученный землемер! Я на позициях два года отвоевал, а ты эти годы по сибирским тюрьмам гнил! Тут, брат, не землю мерять и не тюремную вошь бить, а кровь проливать надо! Кровью возьмем, вот и все!

– Кровь надо лить вражью, а не свою, – спокойно возродил Ливер, снимая свою фуражку ученика землемерного училища и стряхивая с ее широкой тульи стеклянную порошу. – А ты хочешь штаб нашей кровью залить. Не хватит, Василий Назарович, нашей крови, чтоб штаб в ней, как в море, потонул. Таким способом нам, Василий Назарович, штаба никогда не взять.

Боженко уже раскрыл рот, чтоб разразиться новыми проклятиями, но в этот момент подошел Ростислав Драгомирецкий с планом города Киева из справочника скорой помощи – это была единственная карта, которой восставшие пользовались в своих боевых операциях.

– Вот, – сказал Ростислав и по армейской привычке вытянулся, докладывая. – Правый фланг пойдет позади новых строений и выйти должен вот здесь: тут новая, eще безымянная улица делает петлю к Виноградной, на Левашевскую, к концу Лютеранской. Левый пойдет проходными дворами через низ Лютеранской и Меринговскую к театру Соловцова. На Банкетной они должны сомкнуться – снизу и сверху. А центральная группа тем временем отвлечет противника на себя и будет заманивать вниз – чтоб его ударные силы втянулись в Кругло–Университетскую. Тогда из дворов Кругло–Университетской, слева и справа, отрезаем их ударную группу и таким образом…

– Долго! – сердито отрубил Боженко, глядя на развернутый перед ним план и, совершенно очевидно, ничего в нем не разбирая. – Да я и названий улиц–то не запомнил. Ни к черту не годится твоя дислокация. Так мы никогда не возьмем штаба.

– А я предлагаю его и не брать, – подал голос Ливер. Боженко совсем взбеленился:

– Да ты что? Контра? Или меньшевистский прихвостень? Ты что предлагаешь? Отказаться от восстания? Предать пролетарскую революцию?

– Нет, – все так же спокойно отвечал Ливер, снова снимая фуражку и отряхивая ее, так как снова ударило шрапнелью по стеклянной крыше, – и предлагаю иначе развернуть боевые действия. Пойми, Василий Назарович. Основной удар штаб направил сейчас на Печерск; если «Арсенал» и авиапарк будут взяты юнкерами, восстание обречено на гибель. Надо идти на помощь «Арсеналу» и авиапарку.

– А я о чем говорю? – взмахнул нагайкой Боженко. – Спасать надо «Арсенал» и авиапарк! Возьмем штаб – и юнкера с Печерска дадут ходу.

– Штаба нам не взять, – упрямо повторил Ливер. – А арсенальцев и авиапарковцев тем временем расколошматят. Там ведь и юнкера, и «ударники», и донцы. Пойми, Василий Назарович, перед штабом мы ничто. А по отношению к тем, кто наступает на «Арсенал» и авиапарк, у нас очень выгодная позиция. Раз мы на Бессарабке, мы, выходит, зашли им в тыл. Правильно я говорю, товарищ офицер?

Ростислав одобрительно кивнул головой:

– Донцы фактически от штаба уже отрезаны. Если нам повернуть фронт…

Боженко хлопнул Ливера по плечу:

– Жора! Друг! Дай мне в морду, ты таки голова! Да, если ж нам флангом на Александровскую выйти, мы ж и юнкеров и «ударников» отрежем от штаба начисто! Молодчина Жора! Вот тебе и недоученный землемер! Вымерял землю что надо! Хрен с ним, с твоим штабом! Айда Собачьей тропой и садом Александровской больницы к дому генерал–губернатора, а там и к царскому дворцу! Начальник штаба! Демиевцы с железнодорожниками пускай по Виноградной на кручу лезут! Ты их поведешь! Подольские с Ливером с правой руки пойдут, Черепановой горой. А всех остальных давай мне: донцам на горб сяду. Не зря у меня эта казацкая нагайка. По казацким спинам пускай и погуляет!

– Надо бы оставить здесь заслон, – подал мысль Ростислав. – Демонстративный. Чтоб противник в штабе не догадался, что мы ушли. Огонь здесь ослаблять нельзя…

– Верно, – сразу согласился Боженко. – Пускай гайдамаки здесь остаются и тарарам подымают! Все равно элемент ненадежный – еще и перекинуться могут, сучьи дети. Давай приказ! Пошли! Вот это будет бой так бой! По всем правилам тактики и стратегии.

Но бой не состоялся.

Только цепь красногвардейцев вышла на Собачью тропу, а с холма над Александровской больницей затрещал красногвардейский пулемет, в тылу сводного полка казаков, который наступал на «заднюю линию» «Арсенала», – донцы сразу подняли белый флаг.

Парламентеры заявили: предыдущее решение казачьего съезда они расценивают как недоразумение и совершенно не желают вмешиваться в дела здесь, на Украине. А потому из боя выходят…

Боженко буркнул себе в бороду какие–то непечатные слова, потом почесал затылок:

– Что ж это вы, хвосты собачьи, своими языками болтаете? Как провозглашать себя властью в Киеве да на Украине, так вон какую бумагу намаракали и распечатали по всем газетам! А как задний ход, так Василию Назаровичу тишком–нишком на ушко? – Боженко вытянул себя нагайкой по голенищу и заорал: – Пишите мне, сучьи дети, и теперь такое решение на бумаге – со всеми подписями и печатями, как полагается! Ростислав!! – окликнул он Драгомирецкого. – Как газеты сегодня, выходят или не выходят?

– Не выходят, Василий Назарович.

– Вот беда! – Боженко снова почесал затылок. – Все равно пишите и гоните мне бумажку сюда: как–нибудь уж расстараемся, чтоб люди узнали! И чтоб не от вас, парламентеров, свинячих, писулька была, а от всего вашего казачьего съезда!

Сводный полк спешенных казаков, созданный из делегатов съезда, срочно созвал очередное заседание съезда, здесь же, в печерских ярах, и вынес такое решение:

«Ввиду открытия конференции представителей от всех войсковых управлений в городе Новочеркасске и в связи с необходимостью плодотворной работы съезда в тесном единении со всеми властями, – переехать съезду в полном составе в г.Новочеркасск. Всем частям, поддерживающим Временное правительство, съезд предлагает держать нейтралитет по отношению к событиям на Украине.»

Боженко свернул козью ножку из крепкой махорки Мангуби с Хоревой улицы на Подоле: легкую махорку Спилиоти с Почаевской на Куреневке он не употреблял, – затянулся так, что резануло в груди, откашлялся и выразил свое согласие.

– Нейтралитет?.. Гм! Пускай будет и нейтралитет. А то тоже мне – наследники престола династии Романовых: свербит им над всей Украиной властвовать! А вшей у себя в чубах уже перещелкали?.. Ростислав! Посылай гонца – аллюр три креста! – в ревком, леший его знает, где он сейчас находится: пускай под землей разыщет и этот рапорт самому Андрюше Иванову в собственные руки передаст! Десять минут на выполнение: одна нога здесь, другая там…

Теперь против «Арсенала» стояли только на правом фланге юнкера и «ударники» в Мариинском парке.

10

И тогда ревком подал сигнал к контрудару.

Ход операции разработан был наперед – по всем правилам позиционной войны: артиллерийская подготовка, кинжальный пулеметный огонь и рукопашная атака!

Из артдивизиона на Печерском базаре, через кварталы нагорной части города, забарабанила шрапнель по крышам кафе–шантана «Шато де флер», где разместился оперативный пункт войск штаба. Тяжелая артиллерия из–за Днепра накрыла свинцом безлюдные днепровские склоны от Почтовой площади до водокачки и Провала, отрезая боевые резервы на подходе. Орудия авиапарка взяли под частый огонь Александровскую улицу, царский дворец и резиденцию командующего округом – дом генерал–губернатора. Две арсенальские пушечки усердно засыпали бризантами аристократические особняки Липок – война дворцам!

Липки и вся нагорная часть города были взяты в огневое кольцо и по квадратам накрыты артиллерийским огнем, но в квартале штаба, между Лютеранской и Банковой, не упал ни один снаряд: по штабу не стреляли, здание штаба было объявлено неприкосновенным – там в подвале находился арестованный первый ревком.

И вдруг воцарилась тишина – мертвая тишина, как перед грозою, и из–за стен «Арсенала» и корпусов саперных казарм загремело «ура». Арсенальцы – на дворец генерал–губернатора и саперы – на Мариинский парк ринулись в атаку.

От «задней линии» и из–за угла Московской улицы арсенальцы шли плечом к плечу с красногвардейскими отрядами, которые разрозненно, поодиночке или группами прибыли в течение ночи с Шулявки, Подола, Демиевки и Слободки. Из саперных казарм и капониров с саперами шли: бойцы телеграфного батальона, рота искровой связи, раненые из печерских госпиталей, солдаты разных частей, присоединившиеся к восставшим, а также селяне и рыбаки из заднепровских прибрежных сел, пробившиеся на помощь пролетариям повстанцам – за власть Советов!

Возле памятника Искре был стык двух флангов атаки – и там сошлись уже и затрепетали рядом два красных знамени: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Власть – Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!»

Широкой цепью рабочие, солдаты и крестьяне с винтовкой на руку двигались от Собачьей тропы до самой Козьей тропки на Козловке, и две–три тысячи голосов запели пускай не в лад, однако разом:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов…

Отряд сорамбольцев «Третий Интернационал» шел в первой линии на дворец генерал–губернатора. Мишко Ратманский кричал:

– Вперед, пролетарская молодежь! Будущее принадлежит нам! Да здравствует Интернационал и власть Советов!

Данила с Харитоном бежали следом за ним. И теперь уже действительно не было никаких сомнений, что жизнь прекрасна. Ведь были они теперь заправскими революционерами, пускай и соpамбольцы.

Вздувайте горны, куйте смело,

Пока железо горячо…

В окопчике возле Кловского спуска лежал поручик Петров и тоже стрелял. Три фигуры в цепи – Ратманский, Данила и Харитон – это и была сейчас цель для его карабина. Петров был неплохой стрелок – выбивал девяносто из ста возможных. Но то было на стрельбище и мишень неподвижна, а здесь – в бою, и цель перемещалась очень уж быстро, зигзагами. Кроме того, у поручика Петрова дрожали руки: двое бежали зигзагами прямо на него, третий припадал на колено и гвоздил пулями по насыпи перед его окопчиком.

Петрову приказали, и он пошел в бой: он был офицер и привык точно выполнять приказы. Все младшие офицеры штаба были посланы сводным батальоном в окопы, и Петров, таким образом, снова попал на передовую. Только два года тому назад – прямо из седьмого класса гимназии – под Перемышль, а теперь здесь, в родном Киеве, под завод «Арсенал», в двух кварталах от гимназии, которую он так и не окончил. Впрочем, и тогда в первом бою под Перемышлем, было такое же точно облачное, хмурое, словно равнодушное, небо вверху, а вокруг такой же треск выстрелов и грохот разрывов. Но тогда был подъем, воодушевление, в груди теснились слезы восторга и священный огонь! А теперь в душе и сердце – пустота. За что воюет теперь он, Петров? Очевидно, опять – за Россию, родину, А впрочем, он точно не знал. Известно было только – против кого он воюет: против анархии. Против тех, кто разложил армию и тем самым открыл путь немцам. Гимназист–поручик Петров был патриот: он любил родину и с пятого класса знал назубок трактат Карамзина «О любви к отечеству и народной гордости». Вот только не представлял себе, какова его родина и какой ей следует быть. Прошлое отечества Петров знал из учебников Иловайского и Платонова: в прошлом мощь, величие и слава. Настоящее ему пришлось увидеть самому: беспорядок, путаница, неразбериха – ничего не поймешь, сам черт ногу сломит! О будущем отечества в учебниках ничего не говорилось, и сам Петров ничего представить себе не умел. Вроде бы и правильно, а в то же время что–то не так. Тоска! Приказали – и вот он стреляет. А хочется плакать. Что еще будет впереди, кто его знает, а сейчас такое чувство, что жизнь загублена.

Пуля попала Петрову прямо в лоб – и гимназист–поручик Петров свалился наземь.

Данила и Харитон с ходу перепрыгнули через мертвое тело неизвестного офицера, что застывшим взглядом словно вопрошал хмурые небеса: в чем дело? за что? почему и зачем?.. И они побежали дальше, преследуя офицеров, юнкеров и «ударников», которые бросали винтовки и спасались бегством – за Кловский спуск, за Виноградную, в сад Александровской больницы.

Но с Собачьей тропы тоже уже двигалась цепь. Впереди скакал на коне Василий Назарович Боженко – верховая езда пришлась ему по душе, а этого, буланого, он отбил у какого–то штабного курьера. Офицеры и юнкера срывали погоны и поднимали руки вверх. А кто не срывал погон и рук не поднимал, того Боженко вытягивал нагайкой и лупил до тех пор, пока юнкер или офицер не хватался–таки за погоны, падал на колени и поднимал руки. Тогда Василий Назарович опускал нагайку, сплевывал в сторону и говорил:

– Матери твоей хрен! Скажешь ей, что плохо тебя учила и я за нее к твоей заднице руку приложил. Ну тебя к лешему – живи! Беги домой, смени штаны…

Дворец генерал–губернатора был взят одним наскоком – со всем огневым и пищевым припасом на добрый полк: пулеметы, винтовки, патроны, консервы, шоколад и папиросы Соломона Когана и бр. Коген.

Во фланг царскому дворцу арсенальцы вышли стеной на Александровскую улицу и вo фланг помещению штаба – от Александровской больницы.

A Мариинским парком двигались саперы. Роскошный парк императрицы Марии был исковеркан и изуродован. Аллеи преграждали срубленные столетние деревья – заслоны и накаты. Клумбы изрыты индивидуальными окопчиками. Длинная траншея хода сообщений шла через английские посадки – от разбитых оранжерей почти до розария перед главным входом во дворец. В окопах брошены были винтовки, цинки с патронами, шанцевый инструмент, ротные минометы. Валялись повсюду погоны, портупеи, фуражки; офицерские и солдатские – юнкерские – кокарды хрустели под ногами.

Юнкера и офицеры, быть может пять или шесть тысяч человек, одной волной в панике скатились к шантану «Шато» и к Александровской площади.

На памятнике Искре упал подрубленный трехцветный флаг и заполыхал одноцветный – красный: «Вся власть Советам!»

Это была победа.

Собственно, почти победа.

Потому что была еще вторая линии фронта – по Левашевской улице, и был еще штаб – центр руководства войсками контрреволюции.