Текст книги "Ближе к истине"

ВОЙДИ В СВОЙ ХРАМ
(Духовный этюд)

«Не весте ли, яко храм Божий есте, и дух Божий живет в вас?»

В конце оригинального текста псалома, взятого мной за эпиграф, стоит вопросительный знак. Я бы поставил точку. Ибо храм Божий действительно в нас. И название ему – Душа.

На северо – восточной окраине Новороссийска, где отрогом своим спускается в город Лысая гора, у входа на кладбище когда‑то стояла деревянная церквушка. Видная отовсюду. Она запомнилась мне празднично – нарядной, сверкающей на солнце маковкой. Мы жили на углу Старошоссейной и Стахановской (ныне Васенко и Тамбовская). Над дорогой, по которой в 1918 году прошел знаменитый Железный поток.

Стахановская улица была крайняя, дальше уже не было домов. По этой улице моя бабушка Екатерина Акимовна и ходила в церковь. А я выглядывал ей вслед в кухонное окошко, выходившее на восход. Смотрел, как она, принаряженная, неспешно поднималась по улочке. В ясную погоду за церковкой поднималось солнце, и позолоченная головка деревянной красавицы купалась в его лучах.

Обласканные этим солнцем, в предвкушении сладкой заутренней, с разных сторон стекались люди и жиденьким потоком вливались в разукрашенные открытые двери.

Мне все время казалось, что в церкви живет некий сверхчеловек, который дарит людям, всему свету красоту и доброту. Потому что церковка чистая, ухоженная; потому что бабушка приходила оттуда просветленная и ласковая. Словно очищенная от греховной суеты домашней, семейных неурядиц и даже примиренная со мной – шалунишкой. Мне, несмышленышу, было невдомек, что бабушка Катя за тем и ходила в церковь, чтоб «подправить», «подновить» храм Божий в душе. Или, как мы, атеисты, говорим, обрести душевное равновесие. Чтоб потом терпеливо жить дальше.

У нее светились глаза, и я понимал, что она простила маме и папе очередной скандал, а мне – мои шалости.

Что все плохое забыто, и мы любим друг друга. Больше всего мне было по душе это ее всепрощение. В этот момент я сознавал свою неправоту, мне до слез было жаль бабушку за ее долготерпение. Наверное, поэтому я любил ее больше, чем родителей. И если во мне есть что‑то душевное, то этим я обязан ей, бабушке Кате.

Не помню, на какой праздник она взяла меня с собой в церковь. Тайком от родителей. (Они были на работе, сестра – в школе). И там, под расписными сводами, в блеске иконостаса и необычного церковного убранства, я впервые почувствовал некое духовное начало в себе и в мире. Может, в тот момент и вселился в меня Всевышний. И стал вторым моим «Я». В нашем симметричном мире человек не может быть асимметричным. Как не может быть птица с одним крылом.

Невиданное доселе внутреннее убранство церкви, множество возжженных свечей, бородатый батюшка с кадилом в руках, из которого исходит запах ладана, дивной мягкости и красоты голоса певчих, умиротворенные лица прихожан, лики святых, внимательно глядящих мне в душу, с загадочными нимбами вокруг головы; разрисованные библейскими сюжетами стены, представляющиеся мне картинами из жизни небожителей; свисающая из‑под купола люстра, слепящая множеством электрических лампочек, – все это мягко хлынуло в душу и там угнездилось навсегда. Я это чувствовал. Я даже чувствовал тепло, исходящее от горящих свечей. Я глубоко вдохнул и замкнул навсегда в себе эти чудные запахи. А когда батюшка в какой‑то момент службы подошел и мазнул мне чем‑то лоб, я сначала похолодел. А потом меня окинуло жаром.

Я не знаю до сих пор значения этого церковного обряда, но я ощущаю приятно – прохладную точку – мегину на лбу. В том месте, где мы как бы концентрируем мысль, когда хотим сосредоточиться. Ее холодок всякий раз касается сердца, когда оно не в меру разгорячится. Как бы призывая к благоразумию. Ее холодок касается души, когда на нее навалится тоска. От этого прохладного прикосновения, как от волшебной палочки, восстанавливается душевное равновесие.

Все ты выдумываешь, слышу я голос оппонента. Может быть. Не спорю. Но если мне так хочется. Если это помогает мне жить и перемогать напасти, то – дай Бог каждому. Та деревянная церквушка с сияющей позолоченной маковкой сгорела во время войны. Кто говорит,

немцы спалили. Кто говорит, наши стрельнули по ней с Сахарной Головки. В общем, нет той красавицы – церквушки. Не знаю, собираются ли ее восстанавливать грешные наши власти, знаю только, что уже и каменный фундамент ее едва заметен.

Когда бываю в Новороссийске, хожу на могилку дедушки, бабушки и папы. Они вместе там лежат. Каждый раз я прохожу по тому месту, где когда‑то стояла церковь. Каждый раз мне кажется, что рано или поздно люди вспомнят, что на этом месте был духовный храм. Что место это свято. И надо бы воссоздать эту духовную обитель.

Родители мои неверующие. Но я не помню ни одного плохого слова от них о вере, о Боге. Они не верили, но жили с Богом в душе. Как и многие тогда. Да и теперь, Я тоже неверующий. Но всегда уважал и уважаю веру в Бога.

Мои родители были беспартийные. Но верили во все лучшее, что исповедовала коммунистическая партия. Я – партийный. И свято верю во все лучшее, что исповедовала коммунистическая партия. Как и многие. Мы иногда заводили разговор с покойным отцом моим о партии. Почему он беспартийный? Он лукаво так отвечал:

– Не достоин. Потому как иногда крещусь.

И в самом деле, он иногда крестился. Мама тоже. Она жива до сих пор. Ей девяносто два. Она подвижная, ухаживает за собой сама. Еще и помогает по дому сестре. У нее светлая голова. Начнет вспоминать – заслушаешься.

В церковь так и не ходит. Разве что только по праздникам. В комнатке у нее прибран «святой уголок» – иконка и лампадка. Никогда не видел, чтоб она молилась. Но крестится все чаще.

Я чувствую, с годами она все больше склоняется к вере в Бога. Иногда мы говорим с ней об этом. Мол, есть ли Бог?

– А как же?! – каждый раз восклицает она с мягкой иронией в голосе. – Кто‑то же нами правит? – и возденет руку кверху, к небесам. А потом укажет на грудь: – И тут у нас Бог. И вокруг нас Бог, – поведет рукой вокруг. – Везде, во всем. В каждой травинке и во Вселенной. Бог самотворящий. Он живет в каждом из нас. Люди должны это понимать. Кто понимает, у того храм в душе. Обитель Божья…

– А что ж раньше ты нам не говорила? Когда мы были маленькие?

– Нельзя было. Дядю Мишу сняли с должности по доносу. Будто у него отец был поп.

Дядя Миша работал начальником районного отделения милиции в Баку. Его сняли по ложному доносу. Его отец, мой дедушка по отцу, был железнодорожным рабочим.

– А потом… – мама выдерживает долгую паузу, подыскивая слова поделикатнее, чтоб рассказать мне в очередной раз, как расстреливали рабочих в Красовской балке. В присутствии попа. Это видел мой дедушка по маме, Григорий Васильевич. После виденного пришел домой и с порога кинул шапку в «святой угол». С тех пор не стал ходить в церковь.

Мама напоминает мне об этом, как бы оправдывая свое сдержанное отношение к церкви.

– Ну а теперь что произошло? – не очень деликатно ставлю я перед нею вопрос. – Поверила в Бога?

– Уважаю. И уважала. И возраст, наверное, – отвечает она задумчиво. – Только и осталось, что поговорить с Богом. Он теплется в душе, – она показывает рукой на грудь. – Как свечечка. Согревает.

Второй раз в жизни я был в церкви, когда крестил дочь моего друга Яши Добрачева Таню. Меня он выбрал крестным отцом. Мне тогда было семнадцать. Я толком еще не сознавал рискованности этого шага. И опомнился, когда стал секретарем райкома комсомола и членом партии. Я уже был семейным, и жили мы тогда в Сибири.

Помню, опасался, что райкому партии каким‑то образом станет известно, что я крестил ребенка в Новороссийске. Тогда запросто исключали из партии, и о карьере думать было нечего.

Теперь мне кажется, что в райкоме все‑таки прознали о моем прегрешении. Когда я начинаю перебирать в памяти свое прошлое, я всякий раз спотыкаюсь о ряд необъяснимых неудач в жизни. У меня были десятки шансов продвинуться по работе. Но все время мешали какие-то обстоятельства. Будто невидимая рука отодвигала меня от удачи. Не давала ходу. Может, и в самом деле за мной по пятам ходило некое тайное досье, в котором значилось, что я крестил в церкви ребенка. Кроме того, я всегда был дерзок с властями. Я крестил не только дочь друга Яши Добрачева, а еще и свою родную дочь, тоже Таню. Там же, в Новороссийске, будучи в отпуске. В той же церкви.

Вполне может быть, что именно эти обстоятельства и не пускали меня к успеху по службе. Ну что ж! Я и не печалюсь особенно. Что Бог ни дает – все к лучшему. Может, благодаря тому, что меня «не пущали» наверх, я и

прошел по жизни сравнительно безбедно. Хотя жизнь порой ставила мне такие подножки, на которых можно было и голову сломать. Мне удалось пройти чистым сквозь пакости, на которые не скупится действительност ь. Удалось уберечь Храм Души от всякой липучей нечисти. Я всю жизнь упорно выметаю из него всякий мусор, который заносит туда ветрами жизни. Сохраняю порядок в душе.

Мы часто говорим: человек образумился, нашел в себе силы…

После окончания Литературного института в Москве мне довелось быть проездом в столице. Конечно, я тотчас позвонил своему другу – однокашнику по институту Валерию Шатыгину. Он работал редактором в «Роман – газете». Друг обрадовался моему приезду. Но как‑то глухо. Дело под вечер. Конец рабочего дня. Он рассказал, как к нему доехать, и через час я был у него.

Продолговатая комната с одним окном в глубине. Их, редакторов, двое. Возле второго горбилась маленькая старушка. Валерий качнул в ее сторону головой, сказал тихо:

– Мариэтта Шагинян! Лениниану двигает… – и предложил выйти в коридор, чтоб им не мешать.

Только мы пристроились возле окна покурить, в коридоре появился Василий Шукшин. Я заволновался про себя: за каких‑то полчаса двух знаменитостей лицезреть – это же событие! Он в линялой гимнастерке, в галифе и кирзовых сапогах. (Он тогда еще бравировал своим армейским прошлым). Только от главного. Утрясали продвижение рукописи. Пожал Валерию руку, сказал:

– Я ему с ходу – будете издавать, нет? Думаю, если запнется, забираю рукопись…

– Ну и? – Валерий слегка напрягся.

– Сказал – будем.

– Вот и хорошо. А это… – Валерий представил Шукшину меня. Тот посверлил меня веселыми глазами – буравчиками, потухло обронил:

– Жаль, некогда. Послушать бы про Кубань…

И ушел, гремя сапогами.

Валерий кивнул ему вслед:

– Тоже занеладили с Софронихой. Жена у него – дочь Анатолия Софронова. Ушел из дома, зашибает…

– Почему тоже? – насторожился я. И он поведал мне о полном семейном раздрае: жена спуталась с каким‑то дипломатом. Но это полбеды. А вот на работе – не ладится, и друг предал…

По его отечным подглазьям я понял, что он «зашибает» капитально. Видно, и в самом деле ему плохо.

– Тебе не до меня? – спросил я, огорченный такими его делами.

– Ну что ты! – встрепенулся он. – Это здорово, что ты приехал. Вот сейчас… – он глянул на часы. – Скоро пойдем. Зайдем в храм. Тут недалеко. Храм Вознесения. Если не возражаешь.

Я не возражал. Хотя страшно удивился про себя – Валерка Шатыгин! Коммунист! Атеист до мозга костей, и вдруг в храм…

Пошли прогулочным шагом. Была ранняя осень. Сухо, тепло. Самый раз пройтись по Москве. Он рассеян и задумчив. Еще бы! Жена изменяет. Я ее знал. Красивая. У них сынишка. Она помешана на Африке, пробивается туда в командировку. И его подбивает. Он категорически упирается. И вот разлад.

– Где же ты теперь живешь?

– У матери, в Одинцово. Это она надоумила пойти в храм. Да все бы ничего, Сашка – друг предал… На мое место метит. Я его сюда перетащил, а он теперь под меня ковыряет…

Вошли в храм. Такого великолепия я еще не видел. Высоченные расписанные своды, свечи, чинные служители в своих одеждах, дивноголосый хор, кадило, источающее запах ладана, боголепные лица прихожан. И среди них вдруг знакомые. Пригляделся – Шукшин. Так вот куда он спешил! Он, видно, почувствовал мой взгляд. Оглянулся. Постоял немного и стал пробираться к выходу. Скольжу взглядом по лицам и удивляюсь – как много молодых. Ба! Еще знакомое. Шагинян! «Лен и ни а ну двигает», – вспомнились Валеркины слова. Так вот где они «спасаются»! И я успокоился. Если им, знаменитостям, можно, то нам и Бог велел. И я снова ушел в какие‑то глубинные ощущения. Будто все это я помню: сверкающее позолотой убранство, дивноголосое пение, запах ладана…

Говорят, что с генами предков нам передается и память прошлого. Наверное, поэтому я чувствовал атмосферу Божьего храма не умом и не сердцем, а как бы всем существом своим. И с тех пор я нет – нет да и размечтаюсь о том, что и в самом деле память прошлых тысячелетий перетекает из поколения в поколение с кровью и генами, в которых заложена не только физическая сущность каждого, но и сам дух.

Один умный человек сказал: если б даже не было Бога, его следовало бы придумать. Так и хочется добавить: если ты даже не веришь в Бога, все равно он в тебе. Обитель его – твоя душа. Все дело в том, понимает человек это или нет.

И в том, как он к этому относится. Если плохо, то мы говорим – Бог отвернулся от него. Если терпимо – то Бог милует его. Если хорошо – то помогает. Если истово – то любит. Это будет понятно, если вдуматься в то, что мы г оворим иногда: он не в ладах с собой, сам себе враг, душа-человек. Или: Бог с ним! Вдумайтесь только – «сам с собой не в ладах». Значит, в каждом из нас живут двое. Один материальный, второй духовный. Под сводами храма Души. Этот второй бесплотный, но настолько реальный, что подчас сильнее нас. Ведь иногда мы думаем одно, а делаем другое. Это и есть проявление нашего второго «Я». Необъяснимая сила этого «Я» и есть промысел Божий. Это понимают и чувствуют верующие. Ищущие же в вере – понимают это, но не чувствуют.

Мы говорим: постарайся понять себя. Что это такое? Это значит, заглянуть к себе в душу, войти под своды храма Души. Туда, где обитает Бог. Где мы ищем и находим то, что ищем. Чем чаще мы обращаемся к своей душе, тем чаще мы находим правильные решения. Тем лучше понимаем себя. Обращаясь в себя, мы как бы держим совет с собой, с некой субстанцией внутри нас. Которая нас вразумляет и наставляет. Где мы находим согласие с собой. Ну разве это не храм? Разве это не чудо? Не Божественный разве промысел?

Слово Бог – просто символ, которым обозначено понятие. Это могло быть и другое слово. И оно есть, другое слово, – Аллах, Кришна, Перун, Один… Слова разные, а суть одна. Слова разные, а Бог един. Это Самотворческая сила, Высший разум, Естество, Природа, Творец, Создатель, Господь Бог. Как хотите назовите, но суть остается та же. Как ни назови человека – Ваня, Петя, Маша, Саша – суть та же – человек. Мы привыкли представлять предметно. В то же время мы знаем, что существуют вещи беспредметные, незримые. Но упорно склонны придавать всему реальные очертания, предметность. И Бога мы хотели бы видеть. Знать в лицо. И когда мы не можем этого, то и существование его мы ставим под сомнение. Но тем не менее, мы отлично понимаем и точно знаем, что есть душа, есть мысль, есть воздух, есть электрический ток в прово

дах… Существует целый микромир, не видимый даже в электронные микроскопы. И существует еще такое, о чем мы даже не подозреваем. Хотя и не сомневаемся, что это нечто незнаемое существует. Придет время, и мы познаем его. И когда познаем, то наречем каким‑то словом – именем. Так же, как нарекли Создателя Богом. А его обиталище Душой. Мы все прекрасно понимаем, но нам все недосуг. Нас «достали», как принято теперь говорить, реальные неурядицы сложной жизни. Не до высоких материй. Не до Бога. Не до духовных исканий. Нам некогда в душу к себе заглянуть. В этом вся беда. Мы потихоньку забываем о собственной душе. Все гуще зарастает тропинка к храму Души, который всегда с нами. А там уже – как в давно не прибираемой квартире: все покрылось слоем пыли, затянулось паутиной. Не оттого ли на человечество обрушивается беда за бедой? Не оттого ли прорицатели предсказывают Конец Света?

Человек!

Вспомни о Душе. Войди в свой Храм. Вымети из него накопившийся мусор, очисти от пыли и обмети паутину. Наведи в нем чистоту и порядок. Пусть засияют его своды лучами веры в лучшее в людях. Пусть Свет отодвинет Тьму. Как сказал поэт: «Да будет Солнце, да скроется Тьма».

кКубань сегодня». 19.04.1997 г.