Текст книги "Ближе к истине"

Автор книги: Виктор Ротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 72 страниц)

– Мальчики, – разъял красивые губы Сеня, и отныне мы стали мальчиками, иначе он нас и не называл. – А у меня пива полный чемодан.

– Старик, он что у тебя, канистрой сделан?

– Кто? – не понял Сеня.

– Чемодан.

У Сени отвисла квадратная челюсть.

– Почему канистрой?

– Ну а как же ты пиво туда закачал?

– Фу чудак! Там бутылочки, как девочки новорожденные, рядком уложены… – Сеня с грохотом вытащил из-под кровати небольшой чемодан, бухнул его на стол без опаски и открыл. А в нем действительно бутылки, стихами аккуратно переложены, чтоб не побились. И в самом деле, как девочки новорожденные, запеленатые рядком лежат.

– Старик, – сказал неосторожно Женя, – ты гений! Я так пива хочу, а вот он, – Женя указал на меня глазами, – говорит, что к экзаменам надо готовиться

– К каким экзаменам? – закричал поощренный Сеня так, что мы с Женей сразу поняли – поощрять Сеню ни в коем случае нельзя. Забодает. А Сеня уже завелся. Он достал второй чемодан, и мы увидели вареные яйца, солено – вяленых лещей, осетровый балык и красиво поджаренную курицу. Все это с грохотом валилось на стол, резалось, очищалось, раздиралось. Не успели мы глазом моргнуть, как перед нами стояли наполненные пивом стаканы и в руках мы держали по куриной ноге и очищенному лещу, с лапоть каждый. Лещи пахучие, янтарные – слюнки текут.

Женя почему‑то посмотрел леща на свет.

– Старик, – сказал он сурово, – а почему лещ такой дохлый? – он ставил Сеню на место. Потому что Сеню, мы поняли, нельзя поощрять. Потому что он уже съехал с места. – Ты знал когда‑нибудь Поля Гетти?

– Нет, – отвлекся от приготовлений Сеня. – Кто такой?

– Некоронованный король Америки, старик. Самый богатый человек в мире.

– Ну?

– Вот тебе и ну. Недавно купил машинку для стрижки. И сам себя подстригает. Почему? Экономит. Так?

– Так, – Сеня, уже погашенный, завороженно глядел на Женю, медленно садясь на стул.

– Поэтому прячь все это обратно в чемодан, старик.

Оставь на поверхности одну бутылку и эту вот несчастную курицу, с которой ты так бестактно обошелся.

– Пожалуйста, – сказал Сеня.

– Мы же не последний день здесь, старик. Верно?

– Верно.

– Вот так!..

Мы с Женей съели по куриной ноге и по лещу. Сеня смотрел нам в рот счастливыми глазами, совсем как Женина мама перед этим.

Потом нам пришлось идти в сквер прогуливать Сеню. Он сказал: «Мальчики, я вас угостил? А вы не откажите в компании погулять со мной».

Сеня был забавным парнем, он скрашивал нашу студенческую жизнь. Порой, правда, был несносным. Но это детали. В нем была бездна предприимчивости и почти детской непосредственности. Он был талантливый, честолюбивый, иногда грубоват, а иногда мягок и совестлив, как девица. Сеня! Одно слово: Сеня! Это было яркое пятно в нашей студенческой жизни. Его можно вспоминать с умилением и с ужасом.

Он потащил нас в сквер. И мы с Женей покорились. А что поделаешь – попали в зависимость: стакан пива, куриная ножка и жирный, величиной с лапоть, лещ чего‑то стоят. Надо отрабатывать.

Мы ходили с кислыми лицами, Женя зевал на весь сквер. Я тщетно придумывал, чем бы скрасить эту тяжкую прогулку. Но вот Женя, кажется, разошелся, разогнал сон и стал исподволь с издевкой заводить Сеню. И тем забавляться.

– Старик, ты сколько весишь?

Сеня раскрыл было рот, чтобы ответить.

– Не говори, – остановил его Женя. – Я знаю – 96 кэгэ.

– Откуда ты знаешь? – приостановился Сеня. И вдруг вспомнил: – А – а-а! Я за столом говорил. Ат, Женя!.. Нет, Витя, ты посмотри на него. Это страшный человек! Секёт на раз.

– Ну хорошо, старик. Задам тебе другой вопрос. И отвечу на него. Только ты сначала подумай, не говорил ли ты нам об этом в прошлом году.

– Как это в прошлом году?

– Ладно, старик, слушай. Ты этих лещей браконьерским пугем добыл? Думай.

Сеня подумал. Женя напомнил:

– В прошлом году ты не говорил нам об этом? – и ответил на свой вопрос: – лещей ты добыл незаконным браконьерским путем на Дону.

– Откуда ты знаешь?

– А на нем клеймо бесцветное. Ту думаешь, я просто так на свет леща рассматривал?

Сеня обалдело помолчал, а потом расхохотался громко. Я тоже смеялся. И Женя похохатывал: хе – хе – хе, глядя на нас.

У всех у троих у нас (надо же так подобраться) было больше чем достаточно чувства юмора. И все мы горазды были разыгрывать один одного. Это и помогало нам скрашивать пустое время.

– Ну вот, – Женя потер руки. – А теперь можно и спать идти.

И мы пошли спать.

Я долго ворочался в постели, не мог заснуть, переполненный впечатлениями. Женя тихонько посапывал. Сеня оглушительно храпел. Еще вчера я не знал ни того, ни другого, а сегодня у меня сразу двое друзей. И каких! Это же личности! Личность, если она есть, заметна сразу. Женя и Сеня – бесспорно необыкновенные парни. Я это уже понял. Я перебирал в уме события дня и никак не мог отделаться от мыслей о клейменном леще. Надо же придумать! Больше всего меня поразила способность Жени импровизировать на ходу. Наши поступки, слова, манеры, привычки, склонности и слабости тут же переделывались им в изящные шутки, каламбуры, подначки. И он был всегда неистощим на них. Только надо было понимать его, не обижаться, подыгрывать ему.

Вот и ^еперь, в вагоне. Сначала это его «старый, злобный, анти ¹еловеческий неуч» неприятно реза) уло г» не слух. Я, правда, не подал вида, и стал приду&^ ыватг rro‑i ибудь в отместку в его адрес. Я понимал истинный смысл этих слов: просто он придумал уже новую деталь для нового образа, новой своей вещи, которая теперь разворачивается в его душе. И этот вагон, и эти дерматином обтянутые кресла, и его сожженная на солнце до адской боли напростоквашенная спина, и эти две женские головки впереди нас может быть уже гуляют на страницах его будущей повести.

Да. Я был прав. Эта людная духота вагона дала первые штрихи новой повести Жени Дубровина. Оказывается, он все видел, все замечал, все слышал, все запоминал. Я уз

наю потом в повести и наш аэропорт, и наш город, и этот пейзаж за окном вагона, и горы вдали, и эти две женские головки: беленькую и черненькую. Только девушки не в поезде будуг ехать, а лететь в самолете. И зачем‑то по авторской воле они погибнут в катастрофе. Зачем? Чтоб обострить сюжет? Чтобы повергнуть Глорского в психологический ср? э1в? Испугался продолжения их отношений? Последнее мне^ кажется наиболее вероятным. Повесть пошла бы тогда по облегченному пути. Друзьям надо было бы сходить с маршрута.

А может, он разделался с ними из опасений, чтоб кто-нибудь не подумал чего‑нибудь? Ведь были же они и впрямь, эти беленькая и черненькая головки. Как два метеорита вошли в маршруг нашего странного похода, в наш микроскопический отрезок жизни, и канули в бездну.

Обладатели головок поднялись с мест, а Женя зачем-то достал кошелек. Черненькая поправила прическу, ухитряясь каким‑то образом видеть свое отражение в стекле окна, обладательница белой головки привела в порядок кофточку на груди. И они двинулись вдоль вагона в нашу сторону. Женя толкнул меня локтем – смотри, мол. Я смотрел, как говорится, в оба. У черненькой кругловатое приветливое лицо. Беленькая – просто блеск. Красивая. И я понял, почему Женя ширнул меня в бок. Вот они поравнялись с нами, Женя, сидевший с краю, обратился к беленькой.

– Тоня, не откажите в любезности…

– Что такое? – остановилась та.

– Мой друг, – Женя кивнул на меня, – вчера обгорел на солнце и едва жив. Если не напоить ех'о пивом – он задымится. Вы же в буфет идете?

– Да.

– А вы откуда нас знаете? – вернулась черненькая, видя, что подруга ее задержалась.

– Я давно за вами слежу, Нина, – заговорил Женя, доставая из кошелька деньги.

Нина закатила глаза.

– Чудеса да и только! Может вы знаете, куда делись наши мужья?

– Знаю. Они отстали от поезда. Побежали в магазин за бутылкой и отстали.

– Почему? – растерялась Нина.

– Потому что надо было в Краснодаре разрешить им купить бутылку.

– Вот это да, Нинка! – сказала Тоня, машинально принимая от Жени деньги. – Ив самом деле, мы не разрешили им бутылку взять… А вы откуда про нас все знаете?

– Это он, – Женя небрежно качнул головой в мою сторону.

– А он откуда знает? – Нина стала так, чтоб хорошенько рассматривать нас. – А ну‑ка, говорите, куда наших мужей подевали!..

Дело принимало неожиданно серьезный оборот.

– А? Старик? – повернулся ко мне Женя. – Куда мы дели их мужей?

Я сидел, как истукан. Шевелиться не мог, потому что обгорел, по его словам. Надо подыгрывать. Я уже начинал злиться на Женю: он придумывает, а мне отдувайся.

– А? – повторил он, видимо, и сам уже не рад такому обороту дела. – Куда ты дел ребят?

Я молчал.

– Он, девочки, обожженный. На солнце обгорел. Скорей несите пиво, иначе вы будете виноваты.

Девушки переглянулись, посмотрели на нас, как на ненормальных, и пошли дальше. Женя успел поймать Тоню за руку и сунуть ей еще трояк.

– Нам пива, себе конфет…

Теперь я мог заговорить.

– Ты, Женя, молодой, интересный, преуспевающий ухажер! Зачем тебе понадобились эти девочки?

– Они мне не нужны. Но разве ты не хочешь пива?

– Хочу.

– Сейчас будет пиво.

– Я бы мог сходить и купить.

– Это мне надо подниматься, чтоб тебя выпустить. А мне пошевелиться больно. Во – вторых, надо беречь силы, нам через горы идти.

– Но откуда ты знаешь, как их зовут?

– Старик, у меня стопроцентный слух.

Все просто.

Ну а мужиков каких‑то, отставших в Холмской от поезда, мы действительно видели. Только я уже забыл об этом, а он помнил и обыграл так ловко.

Нина и Тоня принесли пива, пытались угостить нас конфетами, которые они купили себе на Женины деньги, мы отказались, они отдали ему сдачи: два пятака. Женя взял и сказал: «Чтоб нам еще встретиться».

– Нет, правда, – обращаясь почему‑то ко мне, спросила Нина: – вы видели, как они отстали?

– Видел.

Девушки уставились друг на дружку.

– А мы, дуры, сидим, ждем их, думаем, они в буфете в очереди стоят…

И они пошли на свои места. Мы молча, с жадностью попили пива.

– Поспим, – сказал Женя и ссунулся в кресле.

Спать мне не хотелось, и я стал смотреть в окно. Желтые поля, бегущие столбы линии передач, белесое небо над перегретой землей.

Духота в вагоне достигла, кажется, предела. Из открытых фрамуг долетали тощие струи свежего воздуха и тут же растворялись.

Скорей бы выйти из вагона на простор. Я закрыл глаза и представил себе, как мы с Женей идем по лесной дороге. Лес дышит прохладой, воздух пахнет листвой и родниковой водой.

– Да, старик, – разомкнул пересохшие губы Женя, – родниковой бы водички сейчас. И в холодочке под деревом посидеть. Как ты думаешь, под каким деревом мы лучше посидели бы?..

– «Несмотря на отчаянное сопротивление человека, окружающая среда продолжает нас окружать», – пробормотал я фразу, пришедшую на ум.

Женя открыл глаза.

– Где ты вычитал такое?

– Не помню.

– Кстати, старик, об окружающей среде. Мы идем в лес, в горы, а что мы знаем про лес?

Я кое‑что знал. Я окончил лесотехничесю й техникум и долгое время работал в лесной промышленности, потом в лесном хозяйстве. Сначала рубил лес, потом восстанавливал его.

Когда я был совсем маленький, отец работал на каменоломнях. Жалованья его не хватало на семью, и мать подрабатывала тем, что носила из леса кизил, терен, груши, кислицы, грибы, дрова. А то и просто нажнет мешок травы на прогалинах, продаст и купит нам чего‑нибудь. А после войны мы держали в лесу за перевалом огород и тем перебивались. Плюс дары леса, конечно. Если б не огород и не дары леса, не знаю, как бы мы выжили. Так что лес для меня и кормилец, и спаситель. И надо же —

такая неблагодарность в ответ: стал дипломированным специалистом по лесозаготовкам. Потом, правда, перешел в систему лесного хозяйства. А там у меня были уже другие функции.

– Я кое‑что знаю, – сказал я, понимая, куда клонит Женя. – В лесу сейчас хорошо.

– Глубокая мысль. Еще.

– В лесу много кислорода. И прохладно.

– Отличная мысль! Ты знаешь природу, старик.

– Одному человеку требуется в год от 300 до 500 кэгэ кислорода.

Женя вскинул брови.

– Я тебя понял, старик. Народ будет бережно относиться к лесу.

– Тем более, что в нашей с тобой автономии уникальные леса. Реликтовые. Почти такие же росли сто тридцать миллионов лет назад. Представляешь? Это же третичный период!..

В Абинске мы сошли с поезда. Нам помахали в окно Нина и Тоня.

На маленькой пристанционной площади стояла бортовая машина. И Женя, терпеливый, мужественный Женя, остановился возле нее с явным намеком. Он сбросил с обожженных плеч рюкзак и посмотрел на меня умоляющими глазами. Я все понял: пешком, конечно, хорошо, но на машине лучше. Я подошел к шоферу и вступил с ним в переговоры.

Машина, оказывается, из Шапсугской (нам по пути). Вот пройдет московский поезд, тогда они поедут.

– Подвезти? А кто вы такие?

– Туристы.

– Путешественники, – поправил меня Женя.

От такой его поправки шофер почему‑то подобрел.

– A – а!.. Пугешественники. Это хорошо. Вот продадут наши бабы свою продукцию, тогда и поедем. Ежели, конешно, место будет.

Мы сели на свои рюкзаки и стали ждать. И наш поезд, которым мы прибыли, тоже стоял и ждал: он должен пропустить московский скорый.

Женя сказал:

– Сейчас приедут их мужья.

На перрон неуверенно вышли Нина и Тоня. Словно два цветочка. Нина в красной юбочке горошком, Тоня —

в зеленой, волнами. И маленький пустой перрон сразу ожил. Я подал им знак рукой.

– Не надо, старик, – сказал Женя. – Сейчас приедут их мужья. Пьяные и злые. Могут быть неприятности.

Я отвернулся.

Поезд «Москва – Новороссийск» приняли на первый путь. Он заслонил собой пригородный. Из вагона, который остановился напротив вокзала, выскочили двое парней. Один тощий и плоский, как тарань весеннего улова; второй коренастый, задиристого вида. Качающимися взглядами они обшарили перрон и тотчас полезли под вагон, перешли на ту сторону состава. Нам видно было, как они двинулись навстречу юбочкам. А юбочки навстречу им. Потом они смешались, пошли к своему вагону и поочередно исчезли, будто их втянуло в зеленое нутро состава.

Московский стоял не более трех минуг. Он уполз, и мы снова увидели наш вагон. А в окне Нину и Тоню. Они улыбались и показывали на нас пальцем своим мужьям. Те нависали над ними, глядели в окно, старались рассмотреть нас.

Один из мужей, тот, что длинный и тощий, как тарань, махнул нам дружески рукой. И в этот момент электровоз рабочего поезда сипло свистнул. Состав дернулся и медленно покатил.

Бабки сгребли свои похудевшие мешки и пустые ведра и побежали к машине. Поднимая выше колен юбки, подсаживая друг дружку, ринулись в кузов. Мы скромно ждали, когда и нам разрешат.

Бабы уселись. Шофер, выставив ногу на подножку, глянул на нас, кивнул, разрешая садиться.

– Давай, путешественники!

Мы бросили свои рюкзаки в кузов и полезли сами.

Бабы, увидев нас, загомонили, засмеялись.

– Цэ шо такэ? – заверещала бойкая чернобровая молодичка. – Та чи гости до нас?

– О – о-о!

– А – а-а!

– Та до кого ж цэ воны таки гости гарнэньки да чистэньки?

– А у нас девчата мэдови!..

Женя ухмылялся, поглядывая на меня. Мол, как, принимаем приглашение? А я наметил: выедем за Абинск и слезем. Солнышко к закату, погода отличная, переночуем в лесу и завтра утром, отдохнувшие, двинем уже по – настоящему пешком.

Отъехав от Абинска километров пять – шесть, я крикнул бабке, что сидела возле кабины:

– Постучи, пусть остановит!

Бабы подняли протестующий крик.

– Чого это?!..

– А як же наши девчата мэдови?

– Га – га – га!

Шофер остановился, высунулся из кабины.

– Что случилось?

– Мы сойдем! – крикнул я.

Женя, недоумевая, засуетился. Я спрыгнул на дорогу, принял от него рюкзаки, потом и его самого. Да не удержал, он свалился, ударился об дорогу.

Машина ушла, мы остались. Кругом лес и горы. Наконец‑то!

– Ты чего, старик? – уставился на меня Женя, держась за ушибленную коленку. – Так хорошо ехали. Такие гостеприимные женщины…

– Все, Женя. Хватит дурочку ломать. Переходим в автономный режим.

– Да? – он осмотрелся. Впереди вставали горы, поросшие лесом. Дорога убегала в ущелье меж гор. Сзади над дорогой сомкнулись кроны высоченных тополей. Внизу слева раскатилась по камням речка Абинка. За речкой зеленел лужок, а дальше тянулось распаханное поле. – А ты знаешь, здесь хорошо! Мне нравится.

– Вон там, на той лужайке, мы и поставим палатку, – сказал я.

Женя глянул на меня с уважением и молча покорился.

Мы перебрались вброд на ту сторону речки, сбросили рюкзаки, и Женя сразу пошел к воде. Ополоснул руки, лицо. Пришел счастливый. Мы поставили палатки, развели костер, приготовили ужин, между делом любуясь природой. На поле паслась стая ворон. Они слетали с тополя, который возвышался над нашими палатками. Солнце быстро садилось в той стороне, где остался Абинск. Бросило сноп сверкающих искр и скрылось за вершинами деревьев.

На реку, затем на лужайку надвинулась тень. И потекла дальше по вспаханному под зябь полю. Воронье закаркало недовольно, взлетело и облепило тополь над нами. Женя стал кидать в них камнями, прогоняя.

Опустились сумерки, стеснились вокруг нашего костра.

Женя пишет: «По ту сторону горной речки кто‑то курил».

И описывает, как Глорский, пошедший с котелком по воду, принял светлячка за огонек сигареты. В это трудно поверить, потому что Глорский дока, все знает. Но Жене, очевидно, надо было упростить его, снять на время яркие, слепящие краски, приземлить. Может, для того, чтобы дать возможность читателю глазами Глорского увидеть всю ту красоту, которая окружала их. И с этого момента Глорский становится похожим на самого автора. Он мягок в движениях, не фонтанирует остроумием, он находится в тихом восторге и глубоко счастлив, созерцая дивные, меняющиеся каждую минуту картины природы. Ночь, звезды, шум речки, летающие светлячки, похожие на мигалки на самолетах; искры от костра, запах дыма и вкусного кулеша.

Родился Женя в поселке Таловая Воронежской области. Потом жил в Острогожске, на берегу речки Тихая Сосна. Там, где родился и вырос художник Крамской.

Все предки его – коренные россияне. От них с генами перешли к нему любовь к земле, природе, тишине. Я понял это тогда, глядя на него, притихшего, счастливого, ушедшего в себя. Вспоминал, как он тяготился многолюдием и сутолокой Москвы. Как рвался из города на просторы окраины, к реке, в лес.

Нашим излюбленным местом в Москве, когда мы учились в Литинституте, был Серебряный Бор. Ездили мы туда автобусом № 20. Там, лежа на теплом песочке или на лежаке, подставив спину солнышку, он писал тогда роман «Тысячелетний дождь», который так и не вышел в свет. А я, стараясь не мешать ему, читал учебник.

Однажды к нам прискакала ворона и стала нахально рыться своим огромным, похожим на кайло, клювом в наших вещах. Женя сказал;

– Витя, прогони ее. Она видела, как мы покупали бутерброды, и теперь ищет их.

Я стал прогонять ворону, но она не только не ушла, она бросилась на меня драться. Мы обалдели. Женя швырнул в нее босоножек. Она отпрыгнула, но потом снова пошла к вещам, где в портфеле действительно были бутерброды с отварной севрюгой.

– Слушай, старик, надо пожертвовать один бутерброд, иначе она не даст нам заниматься.

Пришлось отдать ей один бутерброд.

Ворона склевала его и прониклась к нам полным дове

рием. Она перелетела и села к Жене на подголовник лежака. Жене понравилось это.

– Давай, старуха, диктуй, а я буду записывать, – сказал он вороне. Она заинтересованно посмотрела на раскрытую пайку одним, потом другим глазом. Может, она думала, что это сыр. Пыталась даже клюнуть. – Ну ты! – прогнал ее Женя. – Роман не опубликован еще. Иди‑ка ты к Вите и займись политэкономией.

Ворона перелетела ко мне и стала рассматривать раскрытый учебник. И пыталась клевать его. А потом снова полезла в портфель.

Вокруг нас собрались дети и ребята повзрослей. Потом потихоньку придвинулись взрослые мужчины и женщины. И все думали, что это наша прирученная ворона. Просили нас, чтоб она еще что‑нибудь сделала. Мы открыли портфель, и ворона вытащила сверток с бутербродами, растрепала его и высыпала бутерброды на песок. Публика покатывалась, а Женя, который очень любил бутерброды с отварной севрюгой, натянуто улыбался.

Вываляв бутерброды в песке, ворона принялась потрошить портфель. Повытаскивала блокноты, книжки и свежие газеты, которые мы купили по дороге сюда. Особенно ей понравилась «Вечерняя Москва». Она пыталась ее развернуть. Мальчишки и взрослые хватались за животы, а Женя комментировал с серьезным видом:

– Там есть статья о бережном отношении к природе, она хочет предложить ее вам… – и посмеивался: хе – хе – хе!

Выпотрошив портфель и развернув наполовину «Вечернюю Москву», ворона принялась за нашу одежду. Прежде всего за Женину ярко – желтую тенниску. Она терзала ее клювом и топталась по ней ногами, а потом наложила на нее ко всеобщему восторгу публики.

Тут Женя возмутился.

– Ну ты! Старая! Наглости твоей предела нет! – Он выдернул из‑под нее тенниску и крепко огрел нахалку. Ворона с диким криком улетела. Публика разошлась, а Женя напустился на меня: – Приручает тут всяких! – и пошел к воде застирывать рубашку.

Может, с тех пор он и невзлюбил ворон? Потому что сейчас, на берегу речки Абинки, он стал бросать в них камни, стараясь прогнать. Они дико вскрикивали и перелетали с ветки на ветку.

– Напрасный труд, – сказал я Жене. – Запах нашего кулеша с ума их сводит. Пусть себе. Мы поедим, помоем посуду, и они успокоятся.

Но они долго не могли успокоиться. А ночью жутко кричал сыч.

Может, именно это воронье и жуткие крики сыча навеяли ему тревожную тему, которая потом прошла в повести «Билет на балкон». Тема опустошительной ядерной войны. Тема равнодушных людей, для которых мир с его тревогами и проблемами как бы не существует.

Уже тогда, в нашу первую ночевку на природе, в разговорах Жени у костра я почувствовал тревожную ноту: «Неужели все это, эта красотища однажды…» Его меланхолическое состояние я отнес на счет неважного самочувствия: обгорел на солнце, не выспался, об дорогу ударился. Теперь вот нахальное воронье раскаркалось над нами. Им‑то, конечно же, предпочтительнее была бы падаль войны, чем эти два здоровых и счастливых человека.

Ах, с какой же силой, с каким убийственным сарказмом он потом обрушится на Василия Петровича, который вроде человек, и вроде и не человек, а так – одноклеточное.

Перед сном он мне сказал, продолжая какую‑то свою мысль:

– A – а! Ладно, старик. Хватит об этом. Ты мне о лесе, о лесе еще расскажи. На сон грядущий. Подкинь мысль, чтоб с нею я и уснул.

– Я могу подкинуть такую, что не уснешь.

– Нет, старик, не надо. А впрочем… Давай. Любую. Пусть она вышибет ту, которая не дает покоя.

– А что тебе не дает покоя?

– Я же тебе говорил, старик. Ты старый, невнимательный, античеловеческий друг! Я тебе сказал: «Неужели все это, – он кинул взглядом вокруг и поднял глаза к темному звездному небу, – вся эта красотища однажды…»

– Если не однажды, то постепенно мы, люди, и уничтожим все. Вот, например, лес. Форменным образом – рубим сук, на котором сидим. Еще и радуемся: план выполняем, экономику поднимаем…

– А посмотри, какой ты кострище разложил! – тут же уел меня Женя. – Это же тоже лес?

– Ты, Женя, старый, ненаблюдательный, ехидный друг. В костре горят сухие ветки. От них надо очищать лес. Чтоб ему жилось и дышалось свободнее. И вообще тебе надо знать, что в лесу есть так называемые спелые и перестойные деревья. Их надо вырубать. Освобождать подросту жизненное пространство. Вот это действительно на пользу лесу и народному хозяйству. Одних только ценных

пород – бука, дуба, пихты, каштана – спелых и перестойных в нашей с тобой автономии более 176 тысяч гектаров, это около 46 миллионов кубометров. При нынешних темпах рубки – примерно полтора миллиона кубометров в год – работы хватит на 30 лет. А за тридцать лет новые леса поспеют. Так что лес надо рубить. Спелый и перестойный. Чтоб новый рос… Помогать надо лесу возобновляться.

– Хе – хе – хе! – рассмеялся обычным своим смешком Женя и полез в палатку. Потом высунулся. – Спасибо, старик. Я теперь буду спать спокойно. Знаешь почему? Потому что ты подал мне интересную мысль, есть над чем подумать: каким – таким образом лес сохранился до наших дней с третичного, как ты говоришь, периода без помощи человека?

– Подумай, подумай. Над этим многие голову ломают.

– И ты подумай, старик.

– Я уже надумался.

Не знаю, о чем он думал в ту ночь. У меня были свои мысли: вот окончил я Литинститут… Шесть лет! Шесть долгих, коротких лет! Можно и нужно подвести какие‑то итоги и спросить у себя – ну и что дальше? Я не мог отделаться от этой мысли и не мог сосредоточиться на ней. Мешал Женя. Вернее, его итоги. Подводя свои итоги, я невольно думал о его успехах. И получалось, что у него они несравнимо ощутимее: редактор областной газеты, выпустил три книжки, опубликовал с полдюжины рассказов в разных столичных журналах. Член Союза писателей. То есть он практически добился своего. А я только думаю – что же дальше? На моем счету пара очерков да пара рассказов в нашем альманахе «Кубань». Вот и все. А мне уже тридцать восемь лет!..

Догадывался ли мой друг о том, что я на распугье? Да. Мы были настоящими друзьями, мы не только понимали, мы чувствовали друг друга с полуслова, если можно так выразиться. Правда, в походе он не говорил со мной на эту тему. Основательно и искренне он поговорит о моей творческой состоятельности на страницах повести «Билет на балкон». Через Кутищева. А чтоб я не «узнал себя», он сделал его диспетчером таксомоторного парка.

Глорский чувствует творческий кризис друга. Утешает его: «Ты хороший, добротный писатель». Он даже делает великодушную попытку возвысить его над собой: «Я завидую тебе, старик». Он бичует себя нещадно: «Какую пус

тую, бесцветную жизнь я вел до сих пор… Игорь, ведь ни строчки, ни одной настоящей строчки за столько лет». Наконец он предлагает писать вместе: «Давай писать вместе». (Кстати, это на самом деле было. Об этом ниже.) «У нас, – говорит Глорский, – счастливое сочетание. У меня выдумывать всякие штучки, чтобы глушить читателя. У тебя усидчивость, детальное описание, все такое разное…» И наконец, он тоже подводит, причем вслух, свои творческие итоги. Они его не радуют. Халтура все, халтура! И он мучительно ищет выход из своего творческого кризиса. И видит выход в том, чтобы научиться у друга самодисциплине, упорству, аскетизму. Он принимает «веру» Кутищева, пытается отбросить прошлое и со свойственной ему энергией и верой в себя строит планы на будущее. «Теперь я знаю, о чем напишу». Он решает взять себя в руки, просит Кутищева помочь ему в этом. «Старик, ты должен взять меня под железный контроль». «Старик, дай я тебя обниму. Ты вернул меня к новой жизни».

Выходит, в тот момент, когда я мучился вопросом – что же дальше? – Женя мучился тем же вопросом. Только у меня были свои проблемы, у него – свои. Я ничего, по сути дела, не успел. Он многое успел, но «все это не то». Я ему верю, хотя кое – кому может показаться, что Глорский (Дубровин) рисуется здесь. Ведь он издается, он писатель, он признан. Чего же более? Дело в том, что Глорский задуман глубже. Он понимает, что успех его призрачный, что впереди его ждет творческий крах, если он не возьмется за дело как следует, если не научится пахать глубже. А творческий крах для него страшнее, чем творческая несостоятельность Кутищева для Кутищева. С высоты больнее падать. Но он, Глорский, не может быть другим, а потому он не состоится как серьезный писатель. Он это понимает и потому, может быть, исчезает не только из поля зрения друзей и близких, а и вообще из жизни.

Читателю в какой‑то момент кажется очевидной творческая несостоятельность Глорского, а потому его великодушное признание Кутищева как хорошего добротного писателя, желание помочь ему походит скорее на издевку, чем на дружеское участие. В самом деле, чем может помочь утопающий утопающему?

Кутищев, должно быть, понимает это и потому отказывается писать вместе с Глорским. Но наверно не только потому, что Глорский ему не помощник, скорее всего в нем протестует его творческое самолюбие: ему не нужен

успех, к которому приведут его за руку. Он или сам его достигнет, или не состоится как писатель. Так он решил.

Это его решение глубоко задевает Глорского – Кутищев отвергает его щедрость, не желает идти с ним в одной упряжке! – и тогда он отбрасывает прочь все свои благие намерения и снова становится Глорским. (От себя не уйдешь.) Это и срыв, и вызов другу и жизни, и самому себе, это и отчаяние. Он легко дает подхватить себя вихрю нового увлечения и исчезает навсегда.

Ну а что же сам автор?

Во вступительной статье к сборнику «Билет на балкон» кандидат филологических наук В. Скобелев пишет: «Разумеется, всякое художественное произведение (и в первую очередь проза и драматургия) – эго, в конечном счете, испытание героя, проверка делом его социальной и нравственной ценности. В этом смысле Евг. Дубровин не исключение, с тем лишь отличием, что испытание героя предстает у него как жестокий психологический эксперимент, имеющий подчас самые неблагоприятные последствия…» ¹

Именно этому жестокому эксперименту подверг себя Женя. Я говорил в начале повести, что мы пошли через горы не от скуки, а чтобы посмотреть на себя и испытать в чем‑то. И подумать над вопросом: «Зачем ты?»

Ответ на этот вопрос для самого Жени, очевидно, оказался неутешительным.

Женя был недоволен собой в то время, когда мы пошли в поход. Об этом можно было судить по его репликам, настроению, но выражению лица, по глазам, когда речь заходила о нем, о его творчестве. Нельзя сказать, чтоб он скисал. Наоборот, он испытывал удовольствие, когда мы касались этой темы. Иной раз даже я замечал тень самодовольства в его глазах. Но он никогда не кичился своим взлетом, собой, своими литературными успехами. Наоборот, заминал разговор, когда я начинал хвалить его. «A – а, старик, все это не то».

Мне нравилось все, что он написал к тому времени. Но мне всегда хотелось от него чего‑то большего. Сказать – серьезного теперь я не решаюсь, потому что теперь понимаю, – у него все серьезно. За всеми теми веселыми и, казалось бы, бесконечными похождениями и проделками его героев стоят большие общественно – нрав

¹Дубровин Евгений. «Билет на балкон». Центрально – Черноземное книжное издательство. Воронеж, 1971. С. 279.

ственные проблемы и болезни нашего общества, мимо которых автор не может пройги равнодушно.

Погода нам сопутствовала. Утро на следующий день было прохладным и росным.

Я встал раньше. Развел на пепелище костер, сварил кашу, подогрел чай.

Проснулся Женя, вылез из палатки. Заспанный, помятый. Первым делом заглянул в котелок, сказал: «Хорошо». И пошел к речке умываться.