Текст книги "Ближе к истине"
Автор книги: Виктор Ротов
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 72 страниц)
Не знаю, работал ли тогда мой передатчик, но я нажал на кнопку и сказал: «Я «Гром-13»! Подбит, выхожу из строя, заместитель ведет домой».
Немного снизившись на этой же прямой, пропустил
вперед товарищей и решил принять бой с истребителями противника. Помирать – так с музыкой!..
При попытке отвернуть вправо, на солнце, чтоб оценить боевую обстановку, обнаружил, что руль высоты и руль поворота не действуют; штурвал «от себя» и «на себя» болтается, педали двигаются без нагрузки – значит, перебиты тяги рулей. Схватился за рукоятку триммера руля высоты, чтобы немного подрегулировать на кабрирование, но к барабану триммера подскочил, извиваясь, тросик. Последняя возможность хоть как‑то управлять самолетом исчезла. Подчинялись штурвалу (командному рычагу – ручке) только элероны. Но каждому летчику известно, что без руля высоты посадка самолета даже при исправном моторе не гарантируется. С поврежденным же мотором, да еще без руля поворота, посадка вообще невозможна.
Словно в металлическом гробу, летел я по прямой, атакуемый то слева, то справа двумя парами истребителей. Ясно сознаю, что пришел конец. Почему‑то погнало горькую слюну. Умирать не хочется. Подумалось: «Самолет упадет в заболоченный лес. И… Концы, как говорится, в воду: никто никогда не узнает, куда делся летчик Чепига. Родителям после освобождения Краматорска скажут – пропал без вести. А «пропал без вести» – тогда было понятием растяжимым: может, погиб, а может, сдался в плен. И на душе у родителей поселится вечный мрак и страх. Дотянуть бы, принять смерть в расположении наших войск!..
Только подумал об этом, как через разбитый «фонарь» кабины слева сверху влетел снаряд и взорвался в козырьке на расстоянии 30–40 см от лица. Сначала меня ослепило. Потом я почувствовал солоноватый вкус крови, обильно стекавшей с лица. И запах горелого… мяса. Это горело тело от впившихся раскаленных осколков. Провел левой рукой по правому боку, как бы стряхивая с себя огонь, смахнул кровь с лица, чтоб глянуть, куда падает самолет. Над правым глазом, впившись в черепную кость, торчит осколок. Задев его, я причинил себе страшную боль. Правый глаз уже затек. Левым вижу, как, пристроившись крыло в крыло, рядом летит мессершмитт с крестом на фюзеляже.
Немецкий летчик в открытую форточку тыкает в меня пальцем и показывает крест руками, мол, ты сбит. И большой палец вниз – падай. Расстегнул, наглец, молнию комбинезона, отвернул борт и постучал пальцем по груди ря
дом с железным крестом, показал место, где будет приколот новый орден за сбитый штурмовик.
Я понял его правильно. Показываю ему – пролети чуть вперед, и я тебя прошью насквозь без претензий на награду. У меня‑то были еще патроны. А он свои расстрелял в меня.
Немец тоже понял меня правильно. С перекошенным от злости лицом отвернул вправо и исчез из вида.
Глянул вниз, Под крылом узкой ленточкой блеснула река Вазуза – приток Волги возле города Зубова. По ней, я знал, проходит линия фронта. Значит, наши близко. Значит, умру на глазах у своих.
Не успел я порадоваться этому, как рвануло в стабилизаторе и деформировало обшивку. Самолет резко изменил траекторию полета и стал снижаться. На подлете к земле меня выбросило из кабины. Я упал на лужайку правого (нашего) берега Вазузы. Удачно приземлился. Как‑то по касательной. Во многих местах содрал кожу. А на голове – так с волосами. Левый сапог лопнул и слетел, правый тоже лопнул, но не слетел, снялся только наполовину… Я отключился от удара о землю.
Пришел в сознание в полевом лазарете. Долго не мог понять, что со мной, где я, кто я такой и как меня зовут. Солдаты и санитар старались привести меня в чувство. Постепенно, как из тумана, деталь за деталью стал вспоминать. Мне показали окровавленную, продырявленную во многих местах осколками мою гимнастерку, предлагая сохранить как память. Я отказался. Война еще не окончена, летаю не последний раз, и память такую еще успею приобрести.
Переночевал у пехотинцев, а утром они усадили меня на грузовик, подвозивший боеприпасы, и я отправился восвояси. Добрался до ближайшего аэродрома. Через восемь дне!! снова вылетел на боевое задание.
Штурм Кенигсберга
К началу штурма Кенигсберга я побывал над ним: два раза летал на разведку со строгим наказом – ни единого выстрела, ни единой бомбы по городу. Потом возил начальника штаба 952–го авиаполка майора Дорфмана.
С трех сторон был окружен обреченный город.
Немецкому командованию было предложено сдать го
род без боя. Но противник упрямился, стягивая в город тысячи орудий и другой техники, надеясь на мощные форты и толстые стены города, веря в то, – гго Сталин вот – вот законфликтует с союзниками. Немцы заявили, что будут драться до последнего. Тогда было решено взять город силой.
Бомбовый и штурмовой удар по Кенигсбергу наносился с интервалами в тридцать секунд. Спешили, ибо ухудшались погодные условия. Нижняя кромка облаков висела на высоте 80—120 м над городом. Кресты храмов и высокие заводские трубы с громоотводами протыкали облака. Штурмовикам было приказано не входить в облака, а работать с подоблачной высоты, лавируя между трубами и шпилями, рискуя быть сбитыми своими же. Минами, снарядами и бомбами, которые летели из‑за облаков.
Четверка, которую я вел, должна была нанести бомбовый удар по одному из внутренних фортов, на окраине города. По компасу и створу хорошо известных мне ориентиров легли на боевой курс. Только я скомандовал атаку и сбросил бомбы, как мой самолет сильно встряхнуло и мотор выбросил масло. Задымился и заглох. Мой стрелок Карасев, сидевший сзади у турельного пулемета, крикнул мне по телефону: «Товарищ майор, мы горим!»
– Ничего. Держитесь покрепче! Будем садиться, – успокоил я его. А сам думаю, хватило бы подлетной инерции, чтоб выскочить за город. Скорость приближалась к критической. Самолет может просто рухнуть. И в этот момент за крышами домов я увидел высокую насыпь кольцевой железнодорожной линии. Всего на несколько сантиметров выше этой насыпи мне удалось «перетянуть» самолет через насыпь. Но за насыпью поперек нашего планирования стоял домик. Это уже смерть! Обойти его уже не было никакой возможности. Единственное, что я успел, – это подвернуть немного руля, чтоб не в стену врезаться, а в широкое окно – все мягче удар. И… проткнул корпусом домик и вывалился во двор.
Несколько мгновений сидели, боясь пошевелиться, – живые мы или нам кажется? Потом отряхнулись от пыли и кирпичных обломков и стали выбираться из помятого фюзеляжа. Ощупали друг друга: живы и невредимы. Чудо! А вокруг рвутся мины и снаряды: наши наступают. Спустя несколько минут нас окружили пехотинцы. Пообнимались, и они побежали дальше. А мы с Карасевым пошарили в доме и обнаружили два исправных велосипеда. На
них и двинули искать свою часть. Карасев умел ездить на велосипеде, я же измучился, пока мы добрались домой.
К утру были у себя. Через час уже осматривали новый самолет, который получили вместо сбитого. Перекусили, вздремнули, и в полет.
После Кенигсберга работа штурмовиков мало походила на схватки с неприятелем. Скорее это было избиение фашистов. Советская авиация полностью господствовала над всем театром военных действий.
16 мая 1963 г.
ЮРИЙ ЧЕПИГА.
А теперь я приведу выписку из летной книжки Юрия Яковлевича:
– 53 уничтоженных (не подлежащих ремонту) танка,
– 75 различных орудий и минометов,
– 2 бронепоезда,
– 6 дотов и фортов, разрушенных в районе Бреста, Гумбинена, Кенигсберга, Пиллау,
– около 400 автомашин с войсками и техникой,
– 4 железнодорожных эшелона, уничтоженных на станции Полотняный завод под Калугой, на участке ж. д. между Спасс – Деменском и Ельней и на ст. Ржев,
– 2 железнодорожных моста под Старой Руссой и Смоленском у Дрогобужа,
– 1 переправа через Неман в Каунасе,
– 4 немецких штаба в разных селениях,
– 1 морской транспорт в Балтийском море,
– 25 бомбардировщиков на аэродромах Вязьмы, Шаталова, Витебска, Фишхаузена,
– 5 истребителей и 1 бомбардировщик, сбитые в воздухе,
и т. д.
В одном из писем Юрий Яковлевич написал мне: «Я хочу, чтобы читатель мой знал – главным для меня было исполнение долга перед Родиной. Иногда в пылу схватки с врагом меня ослепляли вспышки гнева, и тогда я был особенно хладнокровен и беспощаден. Но никогда я не злобствовал и не мстил. Я наказывал врага мастерством боевого полета».
Я верю этим словам. Это его характер, это сама суть
его. За долгие годы, которые я знал его, я не видел, чтоб он злился или хотя бы сердился на кого‑то или на что‑то. Он был странный, но он был терпимый, он был доверчивым до наивности и по – настоящему добрым. А если нарывался на злость, умел как‑то погасить ее своим уникальным искусством побеждать, дарованным ему самим Господом Богом.
И воевал он и жил несуетливо, хладнокровно и расчетливо. Держался среди людей тихо, незаметно.
После увольнения в запас в 1953 году долгое время работал на Туапсинском судоремонтном заводе. Потом по линии Общества'по распространению знаний ходил и ездил по путевкам, выступал перед молодежью с рассказами о боевой жизни. Все он делал аккуратно, основательно. И ни одной праздной минуты.
Недавно я побывал в Москве и, конечно же, съездил на Поклонную гору. Там, в зале Боевой Славы, в списках Героев Советского Союза я нашел имя моего героя.
И снова воспоминания захлестнули меня. Приехал домой, достал архивы, все, что с ним связано, – письма, фотографии, блокноты с записями, перечитал и сел за письменный стол. Захотелось в наше развальное и развратное время рассказать людям от человеке, который жизнь отдал служению Родине. О Человеке с большой буквы. Может, кому‑то из нынешних людей западет в душу хоть малая толика того несказанного света, который излучала душа Юрия Яковлевича. Может, хоть на миллиметр подвигнет кого на хороший поступок или заставит задуматься о своей судьбе, о судьбе страны, родной земли, на которой родила его мать. На которой вырос и растит своих детей и внуков. Может, задумается над тем, что творится, и ужаснется.
На этом я намеревался поставить точку. Но заглянул в конверт, который казался мне пустым. И обнаружил в нем письмо на листочке в линеечку. Это было последнее письмо Юрия Яковлевича. На нем не было обычного номера и нет даты. По неясному штемпелю можно догадаться, что отправлено оно было в конце 1974 года. И я еще вспомнил кое‑что, о чем не могу не написать. Он пишет:
«Дорогой Виктор Семенович! Помню Вас еще молодым, с большой энергией бравшимся за благородный труд – творчество.
А я уже стал стариком, не нужным властям. В этом году даже путевку в санаторий дали «горящую». Я, конеч
но, отказался. Попросил нормальную. Полковник Шевченко (из крайвоенкомата) объяснил: «На всех нуждающихся путевок не хватает. Вот только горящие».
Что ж поделать?!
В войну все силы и здоровье отдал боям за Родину. А теперь остатки дней приходится доживать в разряде людей «низшего сорта»?
Не дай вам Бог до такого дожить!
ЮРИЙ ЧЕПИГА».
Я пошел к крайвоенкому и показал ему это письмо. Военком, не помню теперь его фамилии, записал координаты Юрия Яковлевича и сказал: «Разберемся».
Полгода, наверно, спустя мы случайно встретились с Юрием Яковлевичем в Новороссийске. В одной из столовых. Он в хорошем настроении. Приехал по приглашению «Общества» выступать перед новороссийцами. Поглядывает на меня лукаво. Вдруг говорит: «А в этом году я получил хорошую путевку…»
Я сделал вид, что непричастен к этой его радости. Мне почему‑то было стыдно за наших власть имущих. За их невнимание к таким людям. Уже тогда ощущалось очерствление наших властей. Нашей системы. Может, поэтому она и рухнула с таким грохотом?..
С тех пор мы с ним не виделись.
Был я как‑то в Туапсе скорым проездом, в 1986 году. Заночевал в гостинице. По телефону разыскал Юрия Яковлевича. Он обрадовался, как ребенок. По его голосу я понял, что ему очень плохо. Потом трубку взяла какая‑то женщина и сказала: «Ему очень плохо. Не надо его тревожить…»
– Адрес! Ваш адрес! – крикнул я в трубку, но женщина положила телефон.
Была уже полночь. Рано утром мне уезжать. И я решил по ночи пойти по старому адресу Юрия Яковлевича. На звонок вышла незнакомая женщина. Неприветливо оглядела меня и на вопрос, здесь ли проживает Юрий Яковлевич Чепига, ответила:
– Не знаем такого, – и захлопнула дверь перед моим носом.
Я возвращался в гостиницу и думал: да, эта из тех, кто не знает своих Героев – защитников Отечества. И не желают знать.
Так отошла в вечность история моего знакомства и
общения с замечательным сыном Отечества, великим защитником земли русской – летчиком – штурмовиком Героем Советского Союза Юрием Яковлевичем Чепигой.
Июнь, 1996 г.
РАЗГОВОР У ОБЕЛИСКА
Так уж получилось – я ничего не нашел в библиотеках о подвиге Григория Трофимовича Чуприна. Единственная справочка в двухтомнике «Герои Советского Союза», в которой я вычитал, что Григорий Трофимович родился 2 октября 1918 года в поселке Холмский Краснодарского края в семье крестьянина. Работал в колхозе. Был призван в Красную Армию в 1939 году. В 1941 году окончил военнополитическое училище. На фронте с июня 1941–го.
В 1943 году окончил курсы «Выстрел». Командовал батальоном 920–го стрелкового полка, 247–й стрелковой дивизии, 69–й армии, 1–го Белорусского фронта. Действуя в передовом отряде дивизии, 28 июля 1944 года сбил заслон противника, форсировал Вислу и захватил плацдарм.
Отразив контратаки противника, его батальон занял населенный пункт Бжесце (Польша), создав благоприятные условия для форсирования реки дивизией. Звание Героя Советского Союза присвоено 27 февраля 1945 года.
После войны был райвоенкомом. С 1948 года в запасе. Награжден орденами Ленина, Александра Невского, медалями. Умер 18 марта 1971 года. Похоронен в г. Абинске.
Вот и все.
Правда, еще фотография была. Красивый овал лица, гладкая прическа, взгляд твердый, волевой, бесстрашный. Из тех бойцов, которых и пуля боится, и штык не берет.
Покопавшись в архивах военкоматов и ничего не обнаружив существенного, кроме скупых анкетных данных, я решил съездить в станицу Холмскую, на родину Героя. А потом уже на могилку в Абинск. Дождался весны, и 18 марта, в день его кончины, отправился на автобусе. Уже в пути вдруг перерешил – думаю, проскочу сначала в Абинск, на могилку, а потом уже в Холмскую. Авось кого из родственников встречу на кладбище. На одной из остановок купил цветы и… бутылку водки. Возложу цветы, а потом с кем‑нибудь, кто окажется рядом, помянем Героя, и оггуда отправлюсь в Холмскую.
В Абинске расспросил, где кладбище. Добрался, отыскал могилу Григория Трофимовича. Скромная оградка, скромный обелиск со звездочкой. Надпись о дне рождения и дне кончины Героя. Тишина вокруг и по – мартовски прохладный ветерок. Травка зеленеет. На деревьях набухают почки, кутаются в первый серебристый пушок листочки. Небо в сером неподвижии. И довольно прохладно.
Я повесил на оградку свою сумку, в которой призывно булькнула бутылка, и увидел неподалеку на лавочке мужчину в темно – серой «аляске» и в черной вязаной шапочке. Сухолицый, морщинистый, с впалыми щеками и кустистыми, нависшими бровями. Он смотрел на меня с неким интересом.
– Кем доводитесь Григорию Трофимовичу? – без обиняков спросил он, как только увидел, что я обратил на него внимание.
Я помедлил с ответом. Что ему сказать?
– Да вот приехал помянуть.
– Похвально. Похвально, – сказал он, поднимаясь с лавочки, вынимая из кармана сигареты и направляясь ко мне… – А я вот тоже… пришел покурить с ним. Он любил это «Давай закурим, товарищ по одной…». Шульженко поет. – Он протянул мне пачку «Примы». – Давайте покурим…
– Вы его знали?
– Ну как же?! Однополчане. Сам‑то я орловский. А сюда, на Кубань, он меня затащил. Посля демобилизации.
Он поднял капюшон «аляски», повернулся спиной к ветру, сквозливо гулявшему меж деревьев и надгробий.
– Я у него связистом был. Мы тогда вместе награды получили. Он Героя, я медаль «За отвагу». Форсировали Вислу возле Пулавы…
Покуривая горькую «Приму», я слушал его и думал: сам Бог послал мне этого человека. И мысленно похвалил себя, что сподобился прихватить бутылку: как нельзя кстати! Вдруг разговорится фронтовик. Предложил:
– Может, помянем по солдатской? У меня… – я выразительно кивнул на сумку, где стыла бутылка.
– Не – е! – энергично качнул он головой. – Укатали сивку крутые горки: выбрал свою норму. Теперь, – он «резанул» ладонью по животу. – Прохудилась пивоварня, – как говорит моя старуха… – Помолчал, глядя в сторону, вдаль. Вдруг решительно ударил окурком оземь. – А – а-а! Где наша не Пропадала! Семь бед – один ответ…
Я вжикнул молнией на сумке, раззявил ее и, не снимая с оградки, развернул в ней нехитрую закусь. Раздвинул походный стаканчик, которым в Кисловодске пил нарзан в бюветах, достал турнабор: ложка, вилка, нож и открывачка. Налил сначала ему.
– Ну! – взял он стаканчик. – Царствие тебе небесное, комбат! Тогда миновала нас костлявая, а вот на гражданке ухайдокала жись.
Он помолчал, задумался на миг.
– На то, видно, Божья воля. Ага! – Выпил залпом и выплеснул мнимые остатки, сказал, не кривясь: – Меня зовут Василий Иванович. Как Чапаева. А вас?
Я назвался.
– И все‑таки, кто вы комбату?
– Как вам сказать? Хочу вот написать о нем. О подвиге его…
– Писатель, что ли?
– Книгу о Героях Советского Союза собираем…
– Ну и?..
– Ну и самого‑то нет. И порасспросить некого.
– Как некого? А я?
– Вот вы только. Счастливый случай. А так – не знал, что и делать.
Василий Иванович задумался, вяло жуя хлеб. Взглянул на обелиск, вскинул свои кустистые брови, сказал:
– Пойдем сядем на скамеечку. На ней вроде затишнее…
Пошли сели на скамеечку, я развернул газетку с колбасой и хлебом. Молча выпили еще по одной. И снова он нехотя пожевал хлеб. Закурил и сильно затянулся.
– Дело было летнее. Жара! Мы в составе Первого Белорусского. Левое крыло. Командующий Рокоссовский. Наша шестьдесят девятая под командованием генерала Колпакчи шла через Ковель, Люблин. Добивали группу немецких армий Центр. Ох и гнали! Не позавидуешь фрицам. К тому времени научились уже бить фашистов. Белорусские партизаны помогали. Потом подключились поляки. Дружили мы тогда. Это сейчас нас развели. А тогда!.. Ломим. Фриц бежит почти без оглядки. Впереди Висла. Предстоит форсирование. В короткие привалы готовим плавсредства для переправы. На ходу пополняемся. Идем впереди всей армии. Разведка боем – наша. Первое соприкосновение – наше. А он хоть и бежит, сам огрызается. Особенно на подступах к Висле. Заслон за заслоном. Надо пробивать. И готовиться к форсированию одновременно. С нами, правда, танковые подразделения. Этакий железный кулак, нацеленный в морду фрицу. Ладно!..
27 июля вышли на Вислу. Приказ – рано утром форсировать Это почти с ходу. Это под Пулавой А под Мангушевым – другая группа войск. Тоже готовится к форсированию. Это чтоб одновременно ударить, разодрать силы немцев. Умно было задумано. Что и! Рокоссовский! Друг Жукова! У нас командующий Колпакчи, у соседей Чуйков. Сила! Да и мы, солдаты, уже заматерели. Некоторые из‑под Сталинграда топают, некоторые из‑под Москвы. А были которые из‑под Ельни. Пол – России, пол – Европы прошли. Это ж какие расстояния!.. Ну и все такое-прочее… – Василий Иванович почему‑то медлил сказать про главное, как они форсировали Вислу. Чувствую, его окатывает нервная дрожь. Вижу, как трясущимися руками закуривает новую и все не решается, оттягивает рассказ о главном, вспоминает какие‑то подробности, детали. Вдруг усмехнулся.
– Помню, перед рассветом уже, чуть наклюнулась зорька, – мне в туалет приспичило. Оно не столько по нужде, сколько от мандража. Стыдно себе признаться, но что поделаешь? Говорю Трофимчику – так между собой мы называли комбата. Мол, разрешите до ветру. Говорит, давай. Заодно за меня, Канючит в животе. Это хвост поджимается от страха. Посмеялись. И куда что делось: вся спичилка прошла… А тут и команда. Выметнулись из леска: надувные плотики, лодчонки откуда‑то, но больше самодельные. Все, что было под рукой. Снаряжение на плотики и марш – марш. До половины реки шли тихо. Потом фриц спохватился. И… началось. Вода кипит! А мы в ней что галушки! Половина, если не меньше, от батальона осталась. А Трофимчик стоит на плоту в полный рост. «Вперед!» И ничто его не берет. Словно заговоренный.
Высаживаемся, карабкаемся по берегу. Берег крутой. Немец думал, что мы не пойдем здесь. А у нас командование не промах – там, где не ждут, появляемся. И, видно, правильно рассчитали. Нам удалось и высадиться, и закрепиться. Даже деревушку захватили. Бжесце называется. Но вот фриц опомнился и озверел. Видно, мы ударили по самому «больному» месту, потому что двинул на нас танки. Во было! Мне порой казалось, что вся земля вздыбилась от взрывов. В чем только душа жива солдатика?!
Связь то и дело рвется. Трофимка загонял меня из роты в роту. По цепи то и дело его команда: «Держись, хлопцы! Самая косовица пошла!..» Чего, думаю, про косовицу вспомнил? Потом дошло – июль – макушка лета, уборка хлебов. А в косовицу действительно жарко всегда. И солнце печет, и работы много. И тут у нас работы невпроворот. И выкосило нас почти под корень. И мы накосили стога фрицев. А они прут: артподготовка, танки, автоматчики. Покосим. Они снова: артподготовка, танки, автоматчики. Как мошкары. А нас все меньше. Думаю в своем окопчике, полузасыпанный уже землей: все, не выдержим. Когда откуда ни возьмись, выкатываются наши «бухари» и давай бухать прямой наводкой. Трофимчик кричит: «Еще чуток, ребята, подержитесь! Наши пришли через реку!» Пока мы тут ложились в снопы, дивизия переправилась – и в дело. А нас уже всего ничего. Еще чуть бы, и крышка всем. В магазинах последняя обойма. От орудий одни ошметки. А он прет: атака за атакой. Кинул я последнюю связку гранат. Уже по грудь в земле. Думаю, что и хоронить не надо будет. Последний патрон выпущу и засыплет землей. Глянул на небо. Чудно! Только что зорька в затылок упиралась, и уже вечереет. С прохладой как‑то и на поле боя вроде поутихло. А вот и наши…
Василий Иванович умолк, перевел дух. Сам налил в стаканчик. Подержал его на весу, беззвучно шевеля губами, и выпил медленно, мелкими глоточками, смакуя, видно, про себя тот момент, когда понял, что выстояли, выжили.
– Извини, – сказал. – Внутри все ходором ходит: так вот все пережил заново…
– Понимаю.
Я тоже выпил, чувствуя, что и меня колотит внутренняя дрожь. Он частит затяжками, я, глядя на него, машинально жую колбасу. И молчу. Боюсь, как бы, спугнуть его эти натуральные переживания, навеянные воспоминаниями. Мне ужасно хочется какую‑нибудь яркую подробность.
– А что‑нибудь особенное запомнилось?
Он усмехнулся.
– Запомнилось. Когда брали это самое село Бжесце, комбат на мине подорвался. Но и тут ему повезло! То ли успел на землю упасть, то ли споткнулся в этот момент. Рвануло, и некоторое время нет его. Потом встает. Сзади галифе посечено, задница высвечивает. А сам бежит, кричит: «Вперед!»
А потом уже вызывает меня к себе. В медсанбат. Захожу. Он лежит на лавке ничком, галифе спущены, задница вся в крови. Два санитара держат его, а санинструкторша выковыривает осколки. Он орет. У тебя, говорит, есть хороший телефонный кабель? Найдется. Вяжи, бо меня не могут удержать.
Я его аккуратно так привязал покрепче. Сестричка улыбается. Довольная. Говорит, я его уже и спиртом поила, и целовала – нет! Брыкается. Рассказывает, а сама промакнет кровь с ягодиц и шурует пинцетом. Он орет, а вырваться уже не может… – Василий Иванович щелчком отбросил окурок. – Запел: «Давай закурим, товарищ по одной!..» Она‑таки повыковыривала осколки. Йоду наквасила, пластырей налепила, и мы его на КП на руках отнесли. Лежит на животе, а командование не сдает…
Василий Иванович скучно помолчал, пытливо заглянул мне в глаза.
– Не веришь? Я и сам теперь не верю. Не верю вот, что живой. Восемнадцать ранений! С полкило осколков во мне. Чудо да и только! Ну а насчет подвига не знаю. Где там подвиг получился? Вроде все как обычно. Единственное – не пойму до сих пор, как мы на ногах держались? По двадцать часов ускоренных маршей! И еще не пойму, как мы через Вислу перебрались? Ведь кипело все. Это какой‑то сгусток кошмара. Подробностей – хоть убей, не упомню. Был бы живой комбат, он бы все рассказал. Он схватывал на ходу. И пули ему не помеха. Комбат!..
– А живете здесь, в Абинске? – переключил я разговор на другое.
– Нет. В Холмском, – потупившись, ответил он. – Со старухой.
– У Григория Трофимовича кто‑нибудь остался?
– Остался, – буркнул с видимой неохотой. И я вдруг почувствовал, что разговор иссяк. Даже как‑то смялся. Василий Иванович потух, ссутулился еще больше. Маленькое морщинистое лицо его стало вроде еще меньше и морщинистее. И даже вроде седой щетины прибавилось на его впалых щеках. Глаза запали еще глубже, и в них затаился темный сумрак. Мне показалось, что ему неуютно в этом мире. И что душа его уже просится на вечный покой. Мне захотелось сказать ему какие‑нибудь ободряющие слова. Чтоб он хоть чуточку оттаял и потом это мое слово согревало его сердце. Но в голову ничего не приходило.
Крутилось назойливое: «За что воевали?..» Но это не то. Хотя именно то…
– Ничего, – улыбнулся он. – Пробьемся! – и легкая улыбка скользнула по его пересохшим, шелушащимся губам.
Мы пошли с кладбища, отвесив низкий поклон обелиску. По дороге к автобусной остановке говорили о погоде, о неуклюжих реформах наших правителей – угробителей, о весне. И почему‑то о том, что в прошлом году было много персиков. Разговор шел вяло, скучновато…
Ехали в одном автобусе. До Холмского почти молчали. Он совсем успокоился и ушел в себя. Пребывал в душевном равновесии. Понимаю, и не навязываюсь с разговором.
В Холмском я вышел из автобуса проводить его. Когда объявили посадку, он крепко пожа, мне руку и, как‑то откинувшись слегка, вопросительно всмотрелся в меня. Я понял его немой вопрос. И поспешил с ответом:
– Нет, нет! За вами великое дело! Люди должны это знать, помнить и передавать детям и внукам своим.
Октябрь 1996 г.
