Текст книги "Ближе к истине"

Автор книги: Виктор Ротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 72 страниц)

Словом, житье на окраине – не сахар. И все из‑за воды. (В основном). И само собой приостановилось жилищное строительство. А живущие здесь стараются съехать отсюда при любой мало – мальской возможности. А ведь были времена, когда и город, и речку Цемесс подпитывали родники. Речка освежала воду в бухте. В морской воде, перемешанной с ключевой, охотно водилась кефаль, когда‑то кишевшая в Цемесской бухте. Теперь же рыбу невозможно есть – она пахнет не то нефтью, не то городскими стоками. А саму речку Цемесс не узнать – это затхлый, вонючий сток.

Очередь к цистерне с водой всегда производит на меня удручающее впечатление. Ну почему эти люди забыли о родниках? Больно и обидно за них. Они не знают, а скорее всего не хотят, ленятся знать, что всего в трехстах метрах от цистерны, в балке, под слоем смытого щебня покоятся неиссякаемые родники. Стоит немного постараться, расчистить туда тропинку, отрыть родники, и все местечко будет с водой. Чистейшей, вкуснейшей! Только надо немного постараться. Приложить немного труда, вспомнить, что природа всегда готова прийти на помощь человеку, только надо проявить заботу.

Чтобы не видеть этой унылой очереди под знойным

солнцем возле цистерны с водой, я иногда иду не по улице Джакобы вниз к остановке автобуса, а вокруг Черепашки, как мы ходили с огорода. Обхожу ее, спускаюсь в затянутую наполовину щебнем балочку, выхожу на шоссейную дорогу, забетонированную теперь, и по ней продолжаю путь. Мне идти мимо дедовского дома, дома моего детства, в котором мы жили после «ротовской» хаты, и далее по знакомым уже улицам – «20 лет РКК», Пироговской, Гоголя – на Кольцовскую.

Не доходя дедушкиного дома, я сворачиваю на обочину дороги, чтоб полюбоваться сверху тополем у колодца на дне балки, у подножья Черепашки. В том колодце до сих пор чистейшая вода. Из этого колодца пьет вся ближайшая округа. Сюда не возят воду в цистерне. Люди поддерживают источник. Тополь – такой же красавец, как и в те далекие годы. На нем ни одной сухой веточки и никаких признаков старения! Я каждый раз любуюсь этим роскошным деревом, и мне кажется, что оно бессмертно.

Невольно задаюсь вопросом – в чем секрет его вечной молодости? И отвечаю себе – наверно, в том, что он «пьет» чистую родниковую воду.

Глядя на нестареющий тополь у нашего колодца, я всякий раз с тревогой думаю: неужели и ему придет конец от безумной траты человека? Когда же человек поймет, что не храня природу, он медленно умерщвляет себя же?

В первые послевоенные годы было голодно в Новороссийске. Мы вернулись из эвакуации через месяц после освобождения города (в октябре 1943 года). Руины и безлюдье. На улицах и во дворах – бурьян выше головы. В бурьянах шныряют одичавшие кошки и собаки, отъевшиеся на человечине. Жутко было ходить по улицам – того и гляди нападут, разорвут и сожрут. На улицах на каждом шагу убитые: наши и немцы. Наши – в основном матросы – в черных бушлатах.

В первый же день маму мобилизовали на работы по уборке трупов. Их собирали и закапывали в ямы. Всех вместе – наших и немцев. Такой вот финал: смерть помирила врагов.

Рядом с женщинами работали пленные немцы, делали ту же работу, собирали и закапывали трупы. В растерзанном городе было пусто – ни пекарен, ни магазинов. Насе

ление и пленные голодали. Некоторые падали тут же от истощения. Наших забирали родственники. Немцев хоронили пленные немцы. Для них было отведено место за Мефодиевским кладбищем, под Лысой горой.

Тоже бедолаги приняли мучения. Жалко было на них смотреть. Оборванные, тощие. Люди жалели их как могли. Помню, к нам повадился один немец из похоронной команды. Они почему‑то ходили свободно, без конвойного. Наверно, считалось, что голодный далеко не убежит. Они ходили по домам попрошайничать.

«Наш» немец был вежливый: стучался в дверь, спрашивал разрешения войти, а войдя, говорил: «До свидания». Уходя – «Здравствуйте». Путал, бедолага. Остановившись у порога, он показывал на рот и лепетал по – детски «ням-ням». Мать или бабушка подавали ему кусочек кукурузной каши, кусочек отваренной свеклы или тыквы. А однажды он застал нас за чисткой хамсы, которую мама выменяла, как нынче сказали бы, по бартеру на дрова.

Мама с бабушкой растерялись, потому что в доме не было ни крошки. Только вот эта горста хамсы на пятерых: мама, бабушка, сестра, братишка и я. И у нас уже несколько дней крохи не было во рту. Словом, нечего было ему подать. Немец, видно, понял причину нашего смущения. Указывая на хамсиные головки и очистки, он залепетал: «Я! Я! Отшень карашо!» Глаза у него горели голодным блеском.

– А – а-а!.. – засуетилась мама, сгребла со стола в бумажку хамсиные очистки. Немец принял их с величайшей радостью. Прижал бумажный сверточек к груди, сам не уходит. Смотрит горящими глазами на стол, где еще немного неочищенной хамсы. Бабушка не понимает, что ему еще надо. Толкует ему: «Это деткам. Киндер!» Показывает на хамсу и на нас.

– Я! Я! Киндер… – согласно кивает он головой. – Майн ист голёвка…

– А – а-а! – снова догадалась мама. – Ну подожди минутку, мы дочистим.

Мы быстренько дочистили хамсу, и мама сунула ему второй бумажный сверток. Он радостно заулыбался, отступая за порог, кланялся и твердил «Данке шён» и «Здравствуйте». Вместо «До свидания».

Он ушел, а мы, глядя друг на дружку, не знали – смеяться нам или плакать. Смешно было от того, что немец путал слова, и грустно было от того, что так унижен чело – век. (Хоть и немец). Такой он тощий и жалкий. Бабушка отвернулась к плитке, где уже «тушилась» на воде хамсичка. Мама вытирала тряпкой стол. Мы, детвора, подталкивая один одного, вышли в другую комнату и там притихли, как мышата, в ожидании тушеной хамсы. Про немца уже забыли, на уме одно – поесть. Скорей бы! А то уже кишки послипались.

Кроме базара, где мама выменивала хамсу за дрова, она «моталась» – ее любимое выражение – еще на плавни. Низина в русле реки Цемесс. На плавнях, в огородах, остался неубранным урожай: кукуруза, картошка, свекла, тыква, а кое – где еще и помидоры. Хозяева огородов убежали, когда начались бои за Новороссийск, не успели собрать урожай. Немцы тоже не успели поживиться, потому что крепко их поперли из города. Правда, они успели заминировать плавни. То и дело слышались там взрывы – подрывались храбрые наши мамы, которым надо было кормить чем‑то своих ребятишек. Подрывались, но это их не останавливало. Не остановило и нашу маму – она «моталась» туда, потому что нас надо было чем‑то кормить. Мы уже начинали пухнуть от голода. Первым испытал это состояние я. Откровенно говоря, я не помню никаких ощущений. Разве что необычная вялость. И долго не хотелось просыпаться по утрам и вставать. Мама меня буквально вытаскивала из постели. Осматривала и ахала. И плакала. А я не мог ничего понять.

Уже потом, когда она умчалась на те заминированные огороды, а бабушка тайком от сестры и младшего братишки покормила меня кусочком кукурузной каши, урезав их законную порцию, я заметил, что пальцы моих рук припухли и плохо гнутся в суставах. Бабушка проделала надо мной какие‑то процедуры: надавит тело на руке и смотрит; надавит и смотрит. И я смотрю. И вижу, как вмятина долго не выпрямляется. Проделав эту процедуру раз и другой, бабушка вдруг обняла меня за голову и запричитала: «Унучек ты мой! Да что ж это такое? Да лучше мне, старой, помереть!..»

А потом я смотрелся в зеркало и не узнавал себя – лицо неестественно бледное, припухлое, и щеки продавливаются, как вата. Под глазами большие отеки. Я начал пухнуть от голода, как и многие люди в городе. Мне стало печально и жаль себя. Я лег, укрылся одеялом и стал ждать, когда умру. Но время шло, а я не умирал. С тем и заснул. А когда проснулся, в доме было натоплено, чем‑то вкус

ным пахло, и на кухне слышались приглушенные голоса. Бабушка говорила маме:

– Хлеб отдай ему. А мы и кабака поедим…

С этого дня мама стала еще чаще, каждый день, бегать на заминированные огороды. И каждый день мы ждали ее с тревогой.

Осень и зиму 43–44 годов мы кое‑как «продержались». А весной мама «мотнулась» за перевал и приглядела там кусочек земли. Под огород. У кого‑то заняла немного картошки, у кого‑то кукурузы на семена. У кого‑то еще чего. И мы всей семьей, с трудом передвигая ноги, потянулись в горы, за перевал. А это ни много ни мало – километров десять через перевал Кирпичный. Помню, всю дорогу мне хотелось лечь, полежать. А мама поднимала, и вперед. А там, на огороде, надо было ковырять землю тяпкой. А как ее ковырять, когда недоставало сил даже тяпку поднять.

Кое‑как, со слезами на глазах, мы махали тяпками, а мама сажала следом за нами, приговаривая:

– Еще немного! Еще чуть – чуть. Скоро отдохнем. И покушаем. У нас там есть каша, и Рагулины дали немного капусты соленой…

Помню, от этих ее слов «немного капусты соленой» у меня задрожало все внутри – так мне захотелось капусты. Откуда силы взялись – я заработал энергичнее. А мама, – наша двужильная, сильная мама – заметила, как все мы оживились и стала еще пуще подбадривать:

– А когда уродит в огороде, мы всего наварим и наедимся…

И мы, превозмогая себя, тюкали тяпками, кое‑как взрыхляя землю, а мама, работая вместе с нами, успевала еще тыкать в землю зернышки кукурузы.

Так и вышло – у нас все уродило в огороде, и мы ели уже от пуза. Огород нас и спас. Вернее, спасла нас мама. Предприимчивая, неутомимая. Надо было только дивиться ее энергии и самоотверженности. И теперь я не перестаю удивля ться тому, что может перенести мать ради своих детей. И как же мы бываем подчас неблагодарны потом своим матерям. Эта наша неблагодарность уже становится каким‑то проклятием над нами. Наказанием Божьим.

Правда, мы – сестра Валя, я и Анатолий – стараемся изо всех сил быть благодарными детьми – часто навещаем ее, помогаем чем можем. А сейчас ее взяла к себе старшая сестра Валя. В этом году маме исполнилось восемьдесят семь. Мы собрались в Новороссийске 5 марта и не

много отметили, хотя она возражала, понимая, что нынче не до именин. Но мы все же накрыли стол, поздравили ее, повспоминали. Она выпила с нами рюмочку, покушала и пошла легла. Силы уже на исходе. Она стала маленькая, худенькая. А все не сидится ей, все норовит помочь сестре. Удивляется своей немощи: «Бывало, по два, три раза ходила на огород. И не пустая, с оклунками…»

Мы на плечах переносили урожай с огорода. До приезда папы. До того, как его перевели служить из Севастополя в Новороссийск в составе водолазного отряда. Этому отряду было особое задание – разминировать Цемесскую бухту и электростанцию НОВОРЭС.

Тоже пришлось пережить: каждый день мы провожали его, как в бой – вернется ли? Мин в бухте было много, каждый день погибали люди. Отец остался жив исключительно благодаря своей выдержке и большому мастерству и хладнокровию. Хладнокровнее его не было в отряде человека. Он говорил нам, уходя – все будет нормально. И не разрешал маме плакать, когда она провожала его рано утром. Он появлялся поздно вечером. Серый от усталости и нечеловеческого нервного напряжения. Серьезный, непроницаемый и нарочито отчужденный, чтоб мы не приставали с расспросами. Он избегал нашего слезливого участия. Ужинал и ложился спать. Главное – выспаться. Восстановить силы. Потому что завтра снова «в бой».

С ним стало легче. Теперь мы перевозили урожай на подводе. Ну и плечо его было покрепче наших детских.

А урожаи на огороде год от года лучше, обильнее. Сказывались сноровка, умелый уход, наши старания. Картошка, капуста, которую мы солили в бочках, лук, чеснок; огурцы, помидоры, тоже засоленные впрок. Запасы тянулись почти до следующего урожая. Картошку, свеклу, соленья мы держали в подвале под домом. Кукурузу, рушенную и в кочанах, – на чердаке, возле дымохода, где особенно сухо и тепло. Оттуда доставали порциями, подсушивали на плите в жаровнях и мололи на каменных ручных жерновах.

Эта «мелкая» работа была нашим пацанячьим уделом. Сверху постеленной на пол ряднушки стелилась клеенка или чистый брезент, на него ставился камень и начиналась работа. По очереди. Первая – сестра, поскольку она старшая, а потому сознательнее на~ с Толиком – сорванцов, так и метивших увильнуть от работы. Потом садился я, после меня Толик. Ну, естественно, Толику поменьше порция, поскольку он еще маленький у нас.

Когда мы сели за каменные жернова в первый раз, ему было 5 лет, мне 12, сестре 17. Когда встали – ему было уже 11, мне 18, а сестре 23. За плечами у нас с сестрой голод 32–33 годов, война 41–45 годов, послевоенная разруха и адский труд по во: становлению дома и на огороде. Особенно трудно было, когда с нами не 5ыло папы. Когда весь урожай мы переносили на плечах «оклунками».

Оклунок – это мешок, заполненный наполовину или на треть, или даже на четверть – смотря для кого. (Взрослому побольше, детям поменьше). Заполненный до половины мешок перевязывается, содержимое делится (пересыпается) на две равные части. На спину чуть больше, чтоб не гнуло вперед к земле; и через плечо. Картошка, свекла, морковь, кукуруза и прочее. Словом, все твердое, что не мнется. А мнущееся – в основном помидоры, – носили в ведрах. За спину ведро, впереди ведро. На связку – что‑нибудь мягкое; тот же мешок, чтоб не так больно давило плечо. Или ведро ставится в мешок: одно назад, другое вперед; и пошел.

Но все равно – хоть так, хоть этак – спину и грудь наминало до боли. А плечи растирало до крови. Сколько было пролито горьких мальчишеских слез на этой «дороге жизни»!.. Сколько раз я плакал навзрыд на подъеме на Кирпичный перевал, вспоминал маму и проклинал эту крутую горку.

Родительский дом стоит на косогорчике на высоком, под уклон, фундаменте. Под домом просторный подвал. Наше овощехранилище, летом в нем прохладно, зимой – сравнительно тепло. Дом стоит над дорогой.

Крайний и угловой: угол Старошоссейной (Васенко) и Стахановской (Тамбовской). Саманный, крыт обычным железом, что требовало ежегодной покраски. Коридор, кухня и две небольшие комнаты. Вторая с выходом в коридор (изолированная) неотапливаемая, потому зимой нежилая.

Двор небольшой, сильно каменистый. Дедушка Григорий подводами возил землю и песок, чтобы хоть как‑то окультурить участок для огорода. Постепенно возле дома образовался небольшой сад – огород, где бабушка с дедушкой, а потом мама с папой посадили деревья и каждый год выращивали кое‑что из огородных культур. В центре сада росла развесистая, пышная абрикоса (жердела). По – над забором – несколько белых слив и груш. В углу, возле

туалета, – заросли смородины и сирени. Вдоль каменной дорожки, что вела в туалет, – всегда цветы – петушки. А после возвращения из эвакуации мама посадила еще и вьющуюся розу. Она быстро разрослась, так что пришлось соорудить для нее решетчатую стенку из жердей. Мама развернула решетку «лицом» к горам, чтобы розу было видно с Кирпичного перевала, со спуска. Розовое пятнышко. Оно нас радовало: там дом, там отдых, конец мучениям. Оно светило нам, словно огонек доброй надежды. Оно маячило вдали, пока мы шли с ношей на плечах по спуску, и на душе от этого было веселей, и плечи вроде не так болели.

Не знаю, с расчетом мама это сделала, или случайно у нее получилось, но эта роза на решетке из жердочек очень нам помогала, укрепляя дух.

Наша мама обладает удивительным талантом преодолевать трудности. В любой жизненной ситуации она знает точно, что и как нужно делать. И ее невозможно поколебать. Вот ей кажется, что это должно быть так, и она сделает именно так. И чаще всего бывает права. Иной раз кажется, что она знает все. Будто она проделала все тысячу раз своими руками и точно знает, как и что сладить наилучшим образом. Что тебе дом содержать, что тебе вести хозяйство, что тебе приготовить еду. Лучше нее никто не сварит борщ. Мы до сих пор объедаемся ее борщом. Вкуснее пирогов не состряпаешь. Чище нее белья не выстирать. Чище жилье, чем у нее, трудно себе представить…

Конечно, чтобы делать все по – своему, надо обладать характером. И надо его выдерживать. А это не всегда нравится окружающим и сопряжено подчас с большими неприятностями.

Она в совершенстве, мне кажется, владеет и огородничеством: что ни посадит – все у нее растет, как на дрожжах.

У нас был лучший огород за перевалом. Все в нем росло и плодоносило. Матерые огородники, наши соседи, жившие здесь годами, еще до войны – Рагулины и Бойко, бегали к нам любоваться нашими помидорами и капустой. «И как ты, Мария, все это делаешь?!» – поражались они нашим крупным сочным овощам. Она охотно рассказывала обычные вещи, которые почему‑то не воспринимались соседями всерьез, потому что, наверно, были слишком обычными. Она им рассказывала, как мы чистили родник, откуда потом брали воду и поливали грядки. Что после

того, как мы почистили родник, в нем стала прозрачная и вкусная вода. Этой водой мы и поливаем. Растения, мол, как и люди, любят уход и хорошую воду.

Соседи ухмылялись тайком и… не верили.

А с этим родником действительно мы помучились. В долгие годы войны здесь не было хозяина. Родник затянуло, и он почти заглох.

Мы выгребли из него с десяток, если не больше, пудов всякой грязи, ила и полуистлевшей листвы. Мы «мудохались» с ним несколько дней подряд. Бабушка Катя и мы, дети, уже начали роптать – сколько можно здесь копаться?! Мол, мы что, решили здесь угробиться? А мама – знай подбадривает нас, просит почистить еще немножко. Надо добраться до самых ключей. Мол, там таится такое сокровище, что мы «и горечка не будем знать». Мы ныли, жаловались на усталость, негодуя про себя на упорство мамы, но сами продолжали работать. И вот, вместо сокровища, лопата наткнулась на каменную твердь. Меня объял ужас в душе – неужели будем еще долбить этот камень? Но нет. Оказывается, камень – это то, что надо. Вот очистим этот камень – и все.

Очистили. Но в мутной воде ничего не видно, вроде ничего и не сделали. Уставшие и не очень довольные результатами своего труда, пошли спать. А когда утром проснулись, пришли к роднику, нашим глазам предстало чудо – на дне родника, этак из‑под горы выдавались два округлых края скалы, наподобие сомкнутых губ, пускающих ключи. За ночь муть стекла, взвешенные частицы осели, и в роднике, довольно большом, метра полтора на два, и глубоком, так что ведром свободно зачерпывалось, не поднимая мути, стояла такая прозрачная вода, что если бы не движение на дне и сквозь каменные «губы», то казалось, что ее и вовсе нет. С тех пор мы полюбили родник и лелеяли, берегли его как зеницу ока. Он действительно стал для нас настоящим сокровищем: мы пили из него сказочно вкусную воду, мы поливали этой водой наши овощи, и красивее и крупнее наших овощей не было ни у кого во всей округе.

Когда я вспоминаю этот родник, я думаю о маме – это же надо! Откуда она знала, что там таится такой великолепный родник? Или она сквозь землю видит? Но ничего тут особенного нет. Всякий разумный человек знает, должен знать, где природа готова пойти навстречу.

Такая мама во всем. Она знает, чувствует каждый жи

вой росток, каждое проросшее зернышко – знает, что ему надо, чего недостает, что надо сделать, чтоб ему было лучше. Она и жизнь видит как бы изнутри. Сердцем чувствует каждую извилину ее. Ее стараниями, ее активным разумом мы и выжили, несмотря на ужасный голод 32–33 годов, несмотря на страшную войну 41–45 годов, несмотря на последующую разруху и голод, неимоверные трудности. Все йы живы, относительно здоровы, согласно возрасту. И все благодаря тем резервам, тому фундаменту, которые заложены в нас в детстве. Благодаря расторопной, никогда не унывающей нашей маме. Она растила и воспитывала нас так умело и мудро, как делала все в жизни. И без оглядки, без тени сомнений. С изумительной изобретательностью. От всей души. И не просто лишь бы были сыты и здоровы, а старалась вдохнуть в нас и душевные качества, вложить в нас разносторонний интерес к жизни, чтоб жили мы не хлебом единым, который ох как нелегко доставался, а полноценно.

Еще до войны, несмотря на протесты бабушки Кати и папы, она купила нам патефон. Этакое чудо в ящике, оклеенном зеленым клеенчатым материалом. С каким‑то романтическим, волнующим запахом свежей клеёночки, столярного клея и лака. Запах, не похожий ни на что другое, нам в ту пору известное. Ненавязчивый, но стойкий, какой‑то не домашний, но уютный и дразнящий. Всякий раз, когда я поднимал крышку патефона, этот запах вызывал в моем воображении некий неведомый далекий мир, где гудят фабрики, а на фабриках работают люди; добрые, почти волшебники, которые своими руками делают это хитроумное, милое чудо. Вставляешь ручку, покрутишь ее; на вращающийся диск, покрытый зеленым сукном, кладешь испещренную канавками пластинку, на пластинку опускаешь мембрану, ходящую этак хитро, с вывертом, на блестящей никелированной трубке, уходящей куда‑то вовнутрь, напоминающее улиткино убежище, и ждешь. Оно пошипит, пошипит сначала, а потом и заиграет.

Я помню песню первой нашей пластинки до сих пор. И когда слышу ее по радио, волнуюсь.

Я милого любила,

Любила, любила!

Я к милому ходила,

Ходила, ходила!

В роще – калина,

Тёмно, не видно,

Соловьи кругом поют!

В роще – калина,

Тёмно, не видно,

Соловьи кругом поют!..

Патефон стал предметом нашей гордости и радости. Мы, детвора, в нем души не чаяли. Послушать его сбегались со всей улицы. По выходным степенно собирались и взрослые. Празднично приодетые, с бутылкой и с этакими «сладкими» лицами. Мы, детвора, высыпали на улицу, уступали забаву взрослым тетям и дядям. Они садились за стол, угощались и слушали патефон, умиленно улыбаясь.

Этот патефон потом сопровождал нас и в эвакуации. Он пережил с нами войну, послевоенную разруху и голод. Мы взрослели под музыку этого патефона. Учились танцевать парами. Не знаю, как училась танцам моя сестра Валя, но меня она учила «от печки». От печки вроде легче усваивается.

Когда фашисты приблизились к Новороссийску, мы засобирались в эвакуацию. Решено было бежать в станицу Придорожную. В Краснодарском крае. Мама успела к тому времени познакомиться с добрыми и сердечными людьми из этой станицы по фамилии Маслиевы. Мама познакомилась с ними на базаре. Стояли рядом, торговали. Эти люди переночевали у нас однажды. А потом, когда участились налеты и в городе стало невмоготу от бомбежек, пригласили к себе в станицу – там у них спокойно, «никакой войны». И вот мы собрали свои «хархары», как выражалась мама, – необходимые вещички, одежду, харчи… И конечно же – патефон. (Оставлять немцам такое сокровище! Ни за что!) Навязали узлы и покинули дом.

Со станции Новороссийск уже не ходили поезда: немец нещадно бомбил город. Поезда отправлялись с Гайдука, что километрах в восьми от Новороссийска. Оттуда рукой подать до тоннеля, в который шмыгал поезд, как только в небе появлялись немецкие самолеты. И мы пешком, нагруженные вещами, двинули в Гайдук, чтоб оттуда уехать в станицу Придорожную.

В Придорожной все хотели иметь таких квартирантов, у которых патефон. Потому что патефон – все‑таки развлечение и утеха для души в то жуткое время.

Когда освободили Новороссийск, мы вернулись в разрушенный город, в разбитый дом свой.

Дом наш, по сравнению с другими, не очень пострадал. Не было крыши; не было окон, дверей, полов. Зато были стены, потолок. И была печь. Начали потихоньку ремонтировать. Тащили со дворов, по возможности с дальних, чтоб не стыдно было перед соседями, когда они вернутся, – все, что можно было применить для восстановления дома. Те, которые приезжали вслед за нами, делали то же. И никто никого не осуждал и не упрекал: война! – Богу только известно, кто жив остался, а кто погиб. Если погиб, зачем ему остатки дома? Они сгниют под дождями.

Работали от зари до зари (на носу зима!). Есть нечего, зато патефон. Послушаем пластинку, и спать. Все легче.

С огорода мы кормились, под музыку патефона развлекались. И было ничего, терпимо.

Кроме патефона у нас, у мальчишек того времени, были и другие забавы. Своеобразные и… жуткие. Жуткое время – жуткие забавы. Такая уж выдалась нам доля.

Мы любили ходить на Передовую линию. Передовой линией, или просто «Передовой» называлась линия бывшего фронта, где более года наши противостояли немцам.

Это балка, или щель, как здесь принято называть, между двумя отрогами гор в районе цементных заводов «Октябрь» и «Пролетарий». На одном склоне этой щели, на восточном, стояли наши, на другом, западном, – немцы. Дальше этой щели они не продвинулись, как ни старались. Здесь они увязли намертво. Отсюда их погнали потом.

Здесь каждый метр земли был заминирован. Здесь столько полегло народу, что земля до сих пор скорбит: у подножия гор, над оживленной автомобильной трассой, стоит дом – памятник и танк – памятник. А когда‑то, до войны, здесь был Турецкий сад – увеселительное место горожан – карусели, чертово колесо, разные аттракционы. Теперь – это место вечной скорби.

За время боев здесь накопилось огромное количество военной техники и боеприпасов. И все это вдруг было кинуто в спешке отступления и теперь стало местом «паломничества» прибывающих из эвакуации мальчишек. Местом жуткой игры со смертью пацанов моего возраста. И чего там только не было: снаряды, патроны в лентах и россыпью, гранаты всех типов, винтовки, пулеметы, минометы, пушки, противопехотные мины; клубки спутанной колючей проволоки. И трупы, трупы, трупы… Почти разложившиеся, полуразложившиеся. Лежат в самых разнообразных позах, в которых настигла людей смерть. Кое – где еще дымится земля – будто только что кончился бой. Но это дымятся воронки от недавних взрывов противопехотных мин – их взрывают, дергая за проводок, мародеры или мальчишки наподобие нас. Этих мин – что капусты в огороде: стоят металлические стаканы на колышках, от них проводочки – растяжки. Мы переступаем через них, не трогаем, у нас иной интерес: мы собираем винтовочные патроны и гранаты с запалами. Впереди нас ходит между минами и трупами человек с охапкой моряцких бушлатов и бескозырок – мародер. Зацепился за проволоку – мина рванула, ударила осколками в тряпье, которым мародер нагрузился, и ему хоть бы что. Жив! Скалит гнилые зубы. На месте взрыва тотчас закурился дымок.

Выстрелы, взрывы тут и там. Это мальчишки забавляются. Сильно рвануло на противоположном склоне, и стайка мальчишек разбежалась с криками: «Митяй подорвался!..»

Мы лишь взглянули. Нам нипочем. Мы сами такие, вот-вот кто‑нибудь из нас взлетит на воздух. Мы солидно храбримся друг перед другом, мы просто не понимаем, что смерть – это всерьез и надолго.

Помню, мне понравилась новенькая, как потом оказалось, – автоматическая десятизарядная винтовка. И я ее взял. Другие мальчишки подобрали себе по вкусу, и мы принялись палить в камень, белевший на противоположном склоне. Большой плоский камень. Его хорошо видно и от него отлетает белое облачко, когда попадешь.

Палили до одури. Пока не надоело. Потом принялись шарить по блиндажам. И наткнулись на целый штабель ящиков с бутылками. Бутылки полные, под завязку, и крепко закупорены. Что в них? Газировка? Нас раздирает любопытство. Пытаемся открыть бутылку – не получается. Тогда я беру одну за широкую часть – и горлышком о камень. Жидкость выплескивается на камень и пузырится. И воняет странно. Я даю каждому понюхать и сам нюхаю, коснувшись кончиком носа облитого края бутылки. Неприятный, резкий запах! Оставляю бутылку в руке на отлете. И в этот момент вижу, что камень, о который я только что разбил бутылку, задымился, а затем и взялся пламенем. Глянул на руку, и рука моя в пламени. И штаны на мне дымят в местах, куда попали брызги из бутылки. Атас! Противотанковая жидкость! Только теперь до нас доходит, какая это «газировка». Пацаны врассыпную. Но двое начали гасить на мне штаны. Штаны прогорели да и

погасли, а вот рука!.. Нестерпимая жгучая боль. Тут кто-то посоветовал к морю. И мы бросились к морю. Там я сунул руку в воду, но боль не проходила. Рука исходила паром. Большой и указательный пальцы. На этом месте вздувался болючий волдырь. Что делать? Надо бежать домой. Мотая беспрестанно рукой, чтоб хоть чуть охладить жгучую боль, я рванул домой. Мама не стала расспрашивать, что и как, побежала к соседке, заняла у нее немного ряженки и густо смазала мне руку. Потом еще раз, потом еще…

Гранаты были любимой нашей игрушкой. У каждого из нас были целые арсеналы их, и к ним запалы. Хранили мы их в тайниках.

Я устроил свой тайник недалеко от дома, над дорогой, по которой ходил в школу. В нише, выдолбленной в каменном откосе.

По дороге в школу я заворачивал к своему тайнику, оглядывался – не подсматривает ли кто за мной, отодвигал камень – заслонку и брал эргэдэшку или лимонку с запалом, или «румынку» с длинной деревянной ручкой. В портфельчик. И шел дальше как ни в чем не бывало. (Идет по дороге мальчик с портфелем. А в портфеле…)

В портфеле рядом с книжками и пеналом – граната. Сейчас я сверну с дороги возле штольни, спущусь по тропинке в балку, перейду мостик через речку, под ним, под мостиком – небольшая дамба, с нее вода падает вниз, образуя что‑то вроде небольшой запруды. От мостика я поднимусь вверх по тропинке, ведущей дальше в школу, и вот там…

Там я вытаскиваю гранату, выдергиваю чеку, бросаю в запруду. И падаю на землю. Взрыв, и к небу взметается высокий столб воды. Вот ради этого момента я и рискую, совершенно не сознавая, что могу и сам взлететь к небу.

После этой маленькой экзотической забавы я спокойно иду в школу на уроки.

А в школе мы творили дела и того хлеще.

На большой перемене мы высыпали во двор и возле уборной проделывали такую штуку: кто‑нибудь выдергивал чеку у гранаты, клал ее на землю, а кто‑нибудь быстренько накрывал ее каской, и разбегались по сторонам. Взрыв, и каска пулей улетала в поднебесье. Мы довольны. А с крылечка за нами наблюдает группа преподавателей.

Вот такие чудеса!

Кроме «Передовой» мы, конечно же, облазили все ок

рестные горы, обследовали все склоны, все уголки за перевалом. И чего мы только там не видели! На Петушке, в седловине между двумя вершинами, на широкой зеленой поляне, мы увидели множество черных бугорков. Будто кроты понарыли. Какой же объял нас ужас, когда это оказались трупы моряков. Страшная картина кровавого побоища: немец, видно, засел с пулеметом на той стороне поляны, на опушке леса, и косил наших моряков сколько хотел. Правда, его все же достали, видно было: на месте пулеметного гнезда следы кошмарного разгрома: руки, ноги, головы и искореженный пулемет.

Теперь эта вершина срыта, вместо нее белеет «рубец» каменоломни.

На крутых склонах горы Лысой мы устраивали особо любимый «фейерверк»: в железную бочку из‑под горючего бросали лимонку с выдернутой чекой и пускали вниз. Через некоторое время взрыв, и клочья бочки разлетаются ввысь к небу и в разные стороны. Мы лежим навзничь на тропинке и ржем от удовольствия.