Текст книги "Ближе к истине"

ДЕЛО МАСТЕРА… УВАЖАЕТ
(О творчестве писателя Валерия Шатыгина. Горно – Алтайск)

Мой однопалатник по санаторию «Ейск» прибыл с Алтая. Он поставил чемодан, бросил журнал на стол и начал раздеваться. Заметив, мой интерес к журналу, сказал:

– Купил в Барнауле. Чтоб не скучать в дороге. – И, подал его мне.

Журнал «Алтай», № 6, 1991 год.

– Там интересная повесть, – продолжал он. – «Волчья охота».

Я открыл журнал, пробежал глазами «содержание». О! «Валерий Шатыгин. Волчья охота». Однокашник по Литинституту. С тех пор я стараюсь «достать» и почитать его.

Итак.

Трое друзей, фронтовиков – разведчиков, очутившись после ратных дел на мирной ниве гражданского строительства, как бы нанизанные на административно – служебную вертикаль, постепенно нисходящую «от Москвы до самых до окраин» до стройки на Алтае (дорога через перевал Карахач), сами того не замечая, под давлением «неких обстоятельств» втянулись в такую волчью жизнь, которую действительно иначе не назовешь, как волчьей охотой.

Справа Валерий Владимирович Шатыгин

Академик Сукристов, витающий где‑то в правительственном поднебесье, управляющий трестом Бочкарев, стоящий в центре между стройкой на Алтае и Москвой, и начальник строительства дороги Шестопалов – вот главные герои, на которых держится стержень сюжета. Три волчары строительства коммунизма, прошедшие фронтовыми дорогами, видавшие смерть в глаза, сломавшие хребет фашистскому чудищу, познавшие настоящее солдатское братство, пришли с фронта домой строить мирную жизнь. Но… Что‑то довлеет над ними. Громоздкое, холодное, бездушное и… непонятное. Образ этого «непонятного» дан в начале повести. Это, если говорить о деле, – снежный, недоступный Карахач. Он царит над горными таежными распадками, взирает со своего холодного высока на суету у своего подножия, и никто не может постичь его студеную поднебесную, жестокую «мудрость»; никто не смеет приблизиться безнаказанно к его вершинам, и никто не может рассчитывать на его участие или снисходительность, потому что он равнодушен ко всему – что там, внизу. Хотя мы понимаем, что без подножия не бывает вершин. Но жизнь устроена странно: именно живот

ворящие силы, взметнувшие на своих широких плечах вершины, сделав свое дело, потом как бы отстреливаются, как ненужные уже ступени ракетоносителя.

У Шестопалова – начальника строительства – отказывает сердце. Укатали сивку крутые горки. И он понимает, что это последняя его «победа» на фронте мирного труда. Он замучен, задерган бесконечными неурядицами, заботами и хлопотами на стройке. Он громко провозглашает победу над Карахачем, хотя в глубине души понимает, что не победу празднует, а терпит сокрушительное поражение. Как ни старался он, как ни упирался – ему не удалось сделать свое дело так, как он хотел. И ему приходится хитрить, ловчить под руководством своего вышестоящего друга; предстоит унижаться перед членами приемной комиссии, чтоб замазать недоделки. Лестью и угощениями, выездом на волчью охоту. Почему все так? Почему ему приходится выворачиваться наизнанку перед высокой комиссией? Потому что не хватает того, этого; потому что в проекте масса ошибок и просчетов, повлекших огромное удорожание работ и оттяжку сроков ввода в эксплуатацию дороги через перевал; экологические проблемы, обострившие отношения с местным населением. Ему приходится «замаливать» чужие грехи.

Неожиданная отставка руководителя приемной комиссии Сукристова, на которого были все надежды, что он не «заметит», а где и просто покроет недоделки и недочеты в работе, совершенно выбивает его из колеи. И столько разных проблем сразу свалилось на его голову, что трудно уже понять, кто крайний, кто виноват, на кого молиться во всей этой деловой кутерьме?

А никто не виноват. Потому что в стране царит коллективная безответственность. Круговая порука. Меняются правители, но не меняется стиль работы, система. Люди приходят и уходят, болеют, умирают от инфаркта и никак не могут понять, что на них идет обыкновенная облава, охота. Их обложили красными флажками и гонят. Им бы понять – это всего‑то тряпица, стоит поднырнуть под нее, и был таков. Но нет. Правила игры! Система! И все идет по кругу. И нет спасенья. А если кто и вырвется из круга, ища спасения в поднебесных вершинах, то все равно его настигнет крушение или даже смерть. Как того волка, который догадался‑таки поднырнуть под красную тряпицу.

Сукристов – наиболее поднаторевший из волчар ком^ мунистического строительства. Его отстранили от руко

водства приемной комиссией? Ну и что! Он посылает сына иод крылышко друга. Чтоб он там потренировался делать направленный взрыв и заодно взял материал для докторской. Ну и поохотится вместо него на волков. С поганой овцы хоть шерсти клок.

Бочкарев стоит пониже Сукристова на служебной лестнице, но выше Шестопалова. Он едет в Москву, чтоб уже оттуда начать подмазывать руководителя приемной комиссии. Вот ведь до чего дожили фронтовые друзья-разведчики! А что поделаешь? Система вынуждает.

В то время Шестопалов – конкретный «виновник» всей этой приемосдаточной канители, готовится к улещиванию высоких гостей. Привечает сынка высокопоставленного друга, шусгрит, дергается. Храбрится, явно сдавая перед напором неустроенной холостяцкой жизни. Хватается за сердце. Шумит о победе над Карахачем, велит поставить пластинку испанского «Фанданго» за неимением бравурного марша. А толку‑то? За все свои старания, за свое горение на работе, за изнуряющую беготню и собачье житье в горной тайге его лишь отругают за недоделки. А то еще и политику пришьют, поскольку местное население встало на дыбы против того, что строители могут порушить Теплый ручей.

Там и ручья‑то того! Но… В стране нынче демократия. Новые ветры. Так и живем: то разрушаем до основания, а потом… (Гробим нацию). То строим социализм: эксплуатируем лучших на износ. Потом война. Снова кладем в землю десятки миллионов. Но приходят «новые русские» и объявляют победу над фашизмом чуть ли не напрасным делом. (Под немцем жили бы лучше). Лучше бы сдали Ленинград, – сказал наш уважаемый литературный мэтр Виктор Петрович Астафьев. От этой его мысли рукой подать до более «смелой» – лучше б вообще проиграли войну, потерпели поражение. Вот какие ветры подули! Что там тебе дорога через перевал Карахач!..

Весь народ теперь гнется под напором этих ветров. Весь труд и завоевания старшего поколения пошли насмарку. Мало того, еще и обвиняют стариков, что привыкли‑де жить нахаляву. Да и в том, что творится сейчас, опять же «бывшие» виноваты, а не теперешние. В то время как вся наша жизнь поставлена буквально с ног на голову. Кто был криминальным ничтожеством, тот нынче стал всем. Так называемый миротворец Сергей Ковалев, сидя в бункере Дудаева, хлещет помои на Россию и

русских, и его представляют к Нобелевской премии. Таких маразматиков Россия еще не знала. Мавроди обманул десятки тысяч вкладчиков, и, как в насмешку над людьми, его делают депутатом Госдумы.

Но вернемся к «Волчьей охоте». И в самом деле она как бы назревает по сюжету. Вот приедет комиссия, и специально для нее будет устроена знатная охота на волков, которых здесь невпроворот. Читатель как бы в ожидании этого главного события. На самом же деле «волчья охота» уже идет. Низшие должностные лица целятся вверх, как бы лучше улестить высокую комиссию. Высшие – целятся вниз, как поживиться там благами, которые недоступны в Москве. Пока идет эта охота в русле деловых отношений, автор забавляет нас «волчьей охотой» в любовной плоскости. Гитарист по – волчьи обхаживает Таню-радистку. Таня – радистка охотится за Киром, который красавец и без пяти минут доктор наук. За Киром охотится и местный председатель Совета Байбасынов, тащит ему водку и жареных хариусов, уговаривает, чтоб он дал отрицательное заключение по направленному взрыву. Кир охотится за Таней – радисткой, которая, думает, что она ловко охмуряет его. На самом деле он играет с нею, как кошка с мышкой. И образуется некий круг, по которому ходят люди, уверенные, что они идут по следам своей удачи, а на самом деле они охотятся друг за другом. Таковы правила игры. На этом кругу охоты друг за дружкой каждый обретет свой конец. Ибо все обложены красными флажками. Ну а тех, кто догадается поднырнуть иод красную тряпицу, все равно ждет смерть на холодных вершинах. Тоже смерть, только еще более жуткая.

Так уж случилось, что с этой, второй по счету крупной публикации Валерия Шатыгина я начал знакомство с его творчеством. А несколько лет спустя познакомился с другими произведениями. Позволю себе в таком же порядке и говорить о них.

Повесть «Карий, Буланый, Игреневый» по – своему прелестна. Она исполнена светлых и мягких тонов. Пронизана простосердечием и добротой. Хотя главный герой ее, инвалид войны, без обеих по сути рук, вызывает чувство острого сострадания и горечи. Он штаны не может самостоятельно надеть. Что может быть горше, чем беспомощность мужика? Но несмотря на тяжелое впечатление от такого физического состояния главного героя, повесть

воспринимается с легким сердцем. Потому что возле Артамона очень милые, светлые люди. Женщины, которые уже забыли, что такое мужская ласка и смотрящие с вожделением на калеку Артамона; мужики, которые жалеют его и пристраивают на работу полегче; детишки, которые видят в нем не калеку, а героя войны. А вдова Устинья Можайцева влюбляется в него и берет к себе в дом. От внимания и теплого человеческого участия в этой холодной и голодной жизни лесорубов и «лесорубиц» он расцветает душой, порой забывая о своих физических недостатках. Жизнь людей лесоучастка Корчовый предельно простая и чем‑то бесконечно симпатичная, завораживает читателя, и, грешным делом, ловишь себя на мысли – трудно, бедно, голодно и холодно живут люди, но чисто и светло. И как бы хочется туда к ним. Жить и бедовать вместе с ними. И совершенно естественно вплетается в этот мир людей маленький внутренний мир «братьев» наших меньших. Лошадок, которые живут, бедуют вместе с людьми, трудятся на лесосеках. А приходит время – умирают. И их, как и людей, хоронят на специальном кладбище. И устанавливают даже дощечки «Карий», «Буланый», «Игреневый».

Потрясает судьба Игреньки, который по молодости брал играючи все призы на бегах. Но недолог век беговой лошади. Приходит роковой день – день выбраковки. Пришел он и для Игреньки. И он сошел с дистанции, оказался не у дел. Но где‑то далеко идет война. В поселке голод. Нехватка всего. Не хватает и тягловой силы на лесозаготовках. Впрягают в эту «черную» работу и Игреньку. А с ним произошел несчастный случай – поранило глубоко. Поставили его на лечение. А по весне на дальний поселочек навалился свирепый голод. Что делать? И пустили под нож выбывшего из строя Игреньку. Тяжело на сердце у посельчан, легко на сердце у Игреньки, потому что он, привыкший верить людям, не ведает, что грянул его последний час. Что ему предстоит «сослужить» последнюю службу людям. Он привык к их доброте, спокойно выходит из стойла во двор конюшни, дает себя стреножить, добродушно торкается в лицо хозяину, теребит его лицо мягкой своей бархатной губой в ответ на его ласку, не понимая, что это последние, прощальные ласки. И, подсеченный рывком веревки, падает. А тут и молодой чеченец с большим острым тесаком «давай – давай»!

Доверчивость и простодушие Игреньки, идущего на «эшафот», потрясает до глубины души. Невольно думаешь, скольких мы, люди, приручили, а потом предали? Иногда, конечно, в силу страшных обстоятельств, а чаще в угоду ненасытной своей потребительской избалованности. А подумав об этом, невольно содрогаешься сердцем от понимания нашего ужасного грехопадения, за которое Бог карает жестоко. Природа мстит за безрассудство. А мы все чаще впадаем в безрассудство.

Повесть светлая, где‑то чуточку наивная, но «забирающая» до слез. Она заставляет задуматься над тем, как мы живем.

В повести чувствуется напряженное ожидание автора ответной реакции читателя – как‑никак первый выход с крупным произведением! Может, поэтому в ней есть места, о которые «спотыкаешься». Я бы отнес к таким внутренний монолог Артамона. Вернее, не сам монолог, а его подача. Где он мысленно объясняет Анисье Можайцевой, что любит ее и передает ей наказ Василия Можайцева перед смертью. Подано несколько в лоб и угловато. Автор, видимо, и сам это почувствовал, потому что в следующих своих работах он не раз прибегает к внутреннему монологу', но уже делает это искусно. Так что воспринимаешь его естественно, без запинки.

И еще – излишне с акцентом речь Августины Францевны. Мне кажется, не надо коверкать все слова в ее монологах. Достаточно двух – трех слов в каждой фразе, и то с легким акцентом, и читателю будет понятно, что с произношением по – русски у нее туговато. Да и само «интернациональное», без облачка приятие ее населением поселка, кроме Артамона, несколько преувеличено. Опять же, не потому что так не может быть, а потому что подано не совсем удачно.

В «Нагорной повести» автор чувствует уже себя как рыба в воде. Здесь мысли и чувства героев не то что пропущены, а процежены сквозь душу автора. И от этой «работы» в душе его остался глубокий след. Даже не след, а кровоточащая рана. «Время, брат, такое, сердитое. Классовая борьба в натуральном виде». Так нас научили воспринимать ту кровавую карусель, которую нам навязали искусно архитекторы революции и гражданской войны. Точнее сказать – режиссеры трагедии самоуничтожения русского народа.

В самом деле – два русских человека Залогин и Лоскутин Ерферий – сначала вместе воюют на стороне красных. Потом у Ерферия что‑то перевернулось в душе после того, как красные зверски на его глазах убили его брата. Он не мог понять жестокости Советской власти, когда она расправилась и с семьей Калистрата. Он чувствует: что‑то не то. И переходит к белым. К нему в плен попадает Залогин, с которым они были когда‑то на стороне красных. Теперь они смертельные враги: «Бандит» и функционер Советской власти. Ерферий бросает ему в лицо:

«– …Почему я для вас бандитом сделался? Потому что людей вокруг себя с винтовками собрал. Вам бы как хотелось: откручиваете вы одним людям головы, а другие вам за это в ноги кланяются. Прощения у вас просят…

– Не клевещи на власть, Ерферий. Ты‑то знаешь: всякая власть от Бога.

– Не трогай Бога, командир!.. Товарищ Залогин – или как там у вас принято. Грязные у вас, у большевиков, руки, чтобы к Богу прикасаться. У тебя, командир, тоже грязные – в крови. Скольких односельчан ты под суд отдал, скольких в северные края на погибель отправил?

– Не путай людей с мироедами. Советская власть – за трудящегося человека горой…

– Горой!.. – перебил Ерферий. – Это ты, командир, кому‑нибудь другому рассказывай. Не мне. Мне не надо. Ты вот, к примеру сказать, знаешь, кто такой большевик Касатов?

– Знаю. Председатель колхоза в Яровке. Был…

– Это верно: был председатель… Теперь его нет. А того не знаешь, что когда он раскулачивал Калистратову заимку, он выгреб все до единого зерна, сжег пасеку, взрослых арестовал и этапом отправил в Нарым, а дом заколотил гвоздями?.. Это ты знаешь?

Залогин знал все, что произошло при раскулачивании Калистрата и потому решил молчать.

– …А того ты не мог не знать, что Касатов заколотил гвоздями дом, а в нем остались трое малолетних детишков: одному два года, другому неполный год, а третья, новорожденная, еще в зыбке!.. Только через две недели людям довелось обнаружить в заколоченном доме мертвых дегишков. У маленькой, что в зыбке была, ягодички обглоданы до костей… Это, видишь ли, брательники ее есть шибко захотели. И обглодали младенчика… Это —

что? Это как раз и называется заботой о трудящемся человеке?

Лоскутин долго молчал, в упор всматриваясь в лицо Залогину, в самые его глаза.

Залогин выдержал взгляд и спросил:

– При чем же тут Советская власть?

– Теперь ни при чем. После того, как повесили мы Касатова на осине вниз головой. Как Иуду – христопродавца».

Страшный монолог. В нем, как в капле воды, отражена суть братоубийственной бойни, учиненной на просторах России. Кто же они, эти «гении» нового миропорядка, которые все это учинили?

Этот монолог двух смертельно враждебных людей происходит у гроба только что убиенного отца Ерферия. Его убили люди Залогина. А не пройдет и получаса, как и сам Ерферий будет убит. Туг же, своими же. За то что помешал насиловать девку в омшанике. Так‑то вот! Свара катится по всей России вроде бы по высокому идейному делу, а на самом деле убивают друг друга за горсть зерна, за минутное плотское наслаждение. Такая вот происходит перелицовка борьбы за высокие идеалы. Буря, которую «раскочегарили» в верхах из идейных соображений, отозвалась внизу обыкновенным мародерством и садизмом, подняв со дна российского общества смердящую муть.

Мне кажется, к концу жизни Залогин (фамилия‑то какая! Как бы проецируется на судьбу этого человека как заложника собственных туманных убеждений) понимает, что прожил жизнь в борьбе за… Теперь он и сам не знает, за что. Он знает одно, ему хочется уйти от этой грязной кутерьмы, забыться. Но где такое место?! И он не находит ничего лучше, как удалиться на старую заимку Лоскутных, где судьба убрала с его пуги Ерферия Лоскутина, а его, словно в наказание, помиловала и повела дальше, чтоб он воочию убедился, куда завела тщеславная, неправедная жизнь. Он пришел к разбитому корыту. Как та старуха в сказке Пушкина, которая хотела иметь все и осталась из‑за своей неправедности при «своих интересах». Он нашел на заимке трухлявую хату, замшелую старуху, которой «никак не меньше сотни». И кровавое былое. Вот и все, что осталось от судьбы. А в остальном обман, мираж. Разбитое корыто.

Четвертое произведение Валерия Шатыгина, которое я сумел найти и прочитать, – это роман «Черные птицы». Роман небольшой, но речь в нем о самом значительном в человеке – о чести и совести. О том, что довелось нам пережить в сталинские времена, когда подавлялось с невероятной жестокостью малейшее свободомыслие, малейшее проявление совести и чести; когда костоломная машина террора работала на полную мощность. Причем автор не ограничился показом всех подлостей, творимых в условиях тотальной слежки друг за другом, а проник, мне кажется, в сверхглубины человеческой психологии, которую, оказывается, можно формировать элементарным нагнетанием страха. Такова в идеологической своей зашоренности Анна Изоговна – обугленный нравственно потомок цареубийцы. Она предает не под пытками, не выгоды ради и даже не случайно – по глупости или наивности – она предает по убеждению. Как идейная наследница отца и деда. Попутно решает элементарные шкурные интересы – утверждается на элитарном уровне в обществе и мстит нелюбимому мужу. Делает это с завидной решительностью и напором. Без угрызений совести. Даже когда ее разоблачает собственная дочь, она нисколько не смущается. Она без тени сомнения отправляет в небытие Верещагина и Поветьева; у нее под ногами вьется, словно пыльный завиток, Шелухин. Этот образчик семечной шелухи, которая, как и выеденное яйцо, хоть и тверденькая, но ничего собой существенного не представляет. Такой «шелухи» в народе уйма. Особенно это видно теперь, когда появилась у людей возможность проявлять себя. Ее, эту «шелуху», ни метлой не смести, ни лопатой не выгрести. Это люди, которые умеют держаться на плаву при любой буре. Конъюнктурщики, перевертыши. Весьма энергичный народ, расчетливый. При случае могут и шефа подсидеть, и друга предать. Но им не очень хочется вроде. А может, лень. А может, даже и ни к чему – им и в шелухе хорошо. Незаметно, никому не завидно, да и надежнее в общей массе.

Роман оставляет в душе горький осадок сознанием того, что да – мы такие. Внутренне «захламленные», заидеологизированные. Мы настолько дистанцировались от живого человека, воздвигнув над собой идею, что и себя уважать перестали. Между тем, что есть идея без человека? Если завтра не станет на Земле людей, то зачем идеи? Мы так увлеклись идеей материализма, что саму материю пе

рестали замечать. Мы душим один одного, топчем, унижаем и уничтожаем ради какого‑то коммунизма, которого никто никогда и в глаза‑то не видел и не знает, что это такое. А вот поди ж ты – в пасть этой особы брошены десятки миллионов жизней.

Понимая, что он коснулся самых тонких струн человеческого бытия, автор чрезвычайно обстоятелен в обрисовке персонажей, в глубинных мотивах, побуждающих их на те или иные поступки. Посмотрите, с каким тщанием выписана обстановка, в которой бытует Верещагин, отринутый заживо обществом. Это его кочегарка с мрачными тонами и полутонами. Она как бы символизирует нашу в недалеком прошлом страну, когда все мы были заживо отвержены. Теперь еще в большей степени. И опять же в поисках новой идеи устройства человеческого общежития. Такая жизнь за пределами нормального человеческого бытия порождает страшную философию. Наподобие философии Верещагина. Он смирился с тем, что его отвергло общество заживо. И его грязная, в полумраке кочегарка вполне его устраивает. Устраивает этот затерянный мир, и сам себя он устраивает в этом затерянном мире. Он понимает, что обух плетью не перешибешь. Но жить‑то как‑то надо. И он спасается в этой кочегарке, в этой закопченной скорлупе. Как бы невидимый и недосягаемый для бурь, свирепствующих там, наверху, в так называемом человеческом обществе. Где уже перекатываются не очистительные волны созидания, а разрушительные валы дерьма.