Текст книги "Ближе к истине"

ЖЕНЩИНА НА ВОЙНЕ

Однополчане звали ее Соня. Хотя настоящее ее имя София.

София Александровна Дмитриева. А еще ее звали Цыганочка.

Почему Соня? – нчкто не знает. Наверно, потому, что легче произносится. А вот Цыганочка потому, что никто в дивизионной художес твенной самодеятэльности не умел так зажигательно танпевать цыганочку, как она.

Женщина на войн»! Это не в турпоходе.  даже не на корабле, где присутствие женщины приносит раздор, беду. Не потому что она и в самом деле но; ите/ ь несчастья. Просто в долгом нудь ом плавании по морям и океанам мужчин начинает мучить голод по женщине. И каждый тайно или явно хочет иметь ее. А потому в команде вспыхивают соперничество, интриги, а иногда открытая схватка за обладание ею.

Не будем лукавить – война тоже долгое нудное занятие. К тому же жестокое. На войне каждый миг может стать последним в жизни любого. И вольный или невольный страх перед этим мигом заглушает голос воздержания и нравственности.

София Александровна прошла войну от первого до последнего дня. Дошла до Берлина. А День Победы застал ее в городе Кладно в Чехословакии. Она служила сначала санинструктором, а после тяжелого ранения – в агитотряде. Награждена медалью «За боевые заслуги» и дважды медалью «За отвагу», орденом Красной Звезды и Отечественной войны первой степени. Участвовала в боях при форсировании Северского Донца, а потом Днепра и Вислы. При этом «проявила себя в этих боях храброй и мужественной», – как пишут о ней однополчане. Три ранения. Два тяжелых. И осталась жива. Воспитала сына и трех

дочерей, (Всюду успела!) «Обросла» внучатами. Живая, доброжелательная. Работает культорганизатором в санатории «1–го Мая», что близ Туапсе. 2–го мая прошлого года ей исполнилось семьдесят. А она еще «заводила» на санаторных вечерах. Всю жизнь (в войну, в тяжелые годы разрухи, а потом в горбачевскую катастройку) она вселяет людям оптимизм. В санатории, в тяжелейшие годы этой самой горбостройки, мы с нею и познакомились. При совершенно фантастических обстоятельствах: буквально перед поездкой в санаторий я прочитал книгу «Шагай, пехота» Юрия Андреевича Науменко – Героя Советского Союза, бывшего командира 289–го гвардейского Висленского, ордена Кутузова стрелкового полка. Там хорошо написано о девушках – санинструкторах. И о некой Соне: «…невысокого роста, голубоглазая санинструктор Соня Дмитриева, несколько дней тому назад прибыла из госпиталя…» И еще: «Соня была дважды тяжело ранена», «награждена двумя медалями «За отвагу».

«Господи! – думал я, читая, – Два тяжелых ранения! Две медали «За отвагу»! Неужели такое может быть?!» И вдруг встречаю эту самую Соню (Софию) Дмитриеву в санатории.

Конечно, это уже далеко не та Соня, какой она предстает со страниц книги: голубые глаза подвыцвели, морщины. Но живости и энергии, кажется, хватило бы и сейчас на десятерых. Я пытался представить себе ее на войне: сколько радости и оптимизма она рассыпала вокруг себя. И… каково ей пришлось, как женщине? Я вспомнил, мне рассказывал как‑то наш кубанский писатель Сергей Маркосьянц (царствие ему небесное) случай на войне. Они отступали. И где‑то в донских степях выпал им короткий отдых. Расположились взводом вповалку в одной натопленной щедро хате. Ему не спалось. И потому он стал невольным свидетелем интимного разговора шепотом. Молодой солдат умолял молодую хозяйку – солдатку осчастливить его близостью. Мол, не ведал еще женщины, и, может быть, не изведает никогда, потому как каждый шаг в отступлении может стать последним. Солдатка отказала. С рассветом взвод ушел.

Вспоминая этот рассказ Маркосьянца, я каждый раз ловлю себя на мысли, что не очень осуждаю юного солдата, который страшился своей невинности перед лицом смерти, идущей по пятам. И не в восторге от высокой нравственности молодой солдатки. Мне стыдно так думать, но

я ничего не могу с собой поделать – думаю, и все! Сергей же Маркосьянц сурово судил этого солдата. Почему?

Глядя на Софью Александровну на наших вечерах и играх, я подумал, а как она отнесется к рассказу Маркосьянца? Женщина, прошедшая войну. Деликатная проблема. Но это реальная жизнь. Почему мы обходим ее молчанием? Почему на войне мы откровенно убиваем друг друга и не уходим от изображения этих картин. А вот о женщине на войне говорим криво. Обязательно в высоконравственном плане. Обязательно с натяжками…

Мы уединялись с ней в маленькой холодной комнатке, где навалом разные инструменты и клубное имущество. Зябли там, потому что на улице февраль, снег, мороз, а в стране перестройка и экономия на всем: на нашем питании, на тепле, на электричестве – по вечерам мы пели под баян на темную. Потому что после ужина и до начала танцев свет вырубали. Как в военные годы. Стыдоба!

После обеда все расходились по своим палатам. Или к берегу моря. А мы с Софией Александровной уединялись в комнатке и говорили, говорили про войну. Она волновалась, куталась в шаль – ее донимал нервный озноб.

– Да вы не волнуйтесь! – успокаивал я и подумывал переменить тему.

– …Не могу! Колотит всю. Как вспомню… Однажды я вытаскивала с поля боя сразу двоих наших раненых. Солдата и командира. (Тогда еще были командиры, не офицеры.) Тяжело мне, но тащу на плащ – палатке. Вдруг в конце траншеи два фрица. Бой‑то продолжается. Как они здесь оказались – понятия не имею. Увидели меня – оторопели. Тот, что помоложе, поднимает свой шмайсер. Ну, думаю, – все, крышка мне! И мужиков добьют – солдата и командира. Не помню, как вскинула автомат раненого командира (висел у меня на шее) и… – София Александровна даже задержала дыхание и прикрыла глаза. – Обоих! Как они испугались, какой ужас мелькнул у них в глазах, когда я прошила их очередью! Понимаю: погибнуть от женщины – санитарки!.. А не поднимай оружие!.. – Она молчит некоторое время, мнет руку в руке, потом поглаживает шею. Думаю, голова, наверно, разболелась в затылке от волнения. – Это из меня выходит запоздалый страх, – легонько так подтрунивает она над собой. – А тогда! Тогда я не боялась ничего и никого. – Она говорит это так, походя, как бы о себе легкомысленной. Но я понимаю, насколько это важно и серьезно в ее характере.

Потому что был свидетелем, как бесстрашно она бросается разнимать парней, затевающих здесь на танцах драку из‑за девушек. Слышал, как отчитывает их здесь, в этой комнатушке.

– Я никогда не думала о моей смерти. Может, поэтому она обошла меня? Снайперы за мной охотились. Политрук чуть не застрелил. Однажды приказывает мне отнести газеты на передовую. А я говорю – лучше б вы приказали обед им отнести. Уже который день сидят там без горячего! «Как так?!» – кричи'". И за кобуру. А потом говорит, ладно, несите с поваром обед. «И понесу». И пошли мы с поваром. Где ползком, где перебежками, а ближе к передовой – траншеями. Я впереди, повар за мной. За спиной у меня заплечный термос с солдатским супом. Снайпер усек нас. Щелк – и из термоса струйка горячего супа полилась. Повар кричит мне: «Ниже наклоняйся!» Сам дырочку в термосе норовит пальцем заткнуть, чтоб суп не вытек. Ойкает там, за спиной – суп‑то горячий, визжит, по держит… Донесли. Рады солдатики. Обнимают, целуют. На обратном пути снова этот снайпер прицепился: пули фьють, ляп, фьють, ляп. Я высунулась из траншеи, погрозила ему кулаком: «У – у-у! Гад! Все равно не достанешь!..» И в самом деле – в этот раз ок меня не достал. Зато потом… Помню, было это восьмого апреля, в сорок четвертом. Весна. Гоним фрица. Знаменитый Са лдо мир с ко – В ислен с кий плацдарм. Только что форсировали Вислу. Это уже за селом Русияновка. Погода хорошая, тепло. Бой. Подползла я к раненому. (Солдат ранен в грудь разрывной пулей). Только успела разорвать перевязочный пакет, тут что‑то хлоп по затылку, и я потеряла сознание. Местность была открытая, одно деревце вдалеке. Я еще подумала: наверняка там снайпер. И точно! Попалась я. Правда, быстро пришла в сознание. Ничего не вижу и не слышу. Отшибло, видимо. Первая мысль: все, отпелась, оттанцевалась девонька. А в голове почему‑то звучат слова из песни – «..Такой уж мы народ!» Пытаюсь запеть и не могу. Двое солдат видели, как меня ранило. Подползли, перевязали, не поднимая головы, чтоб тоже не схлопотать пулю снайпера. Потом вместе поползли. Они мне помогать, – а я сака. Потом шля. Они мне снова помогать, – а я – нет, я сама! Такая вот была. Все нипочем. Пришли на батарею. Сорокопятки. Ночь переспали в домике на соломе. Утром в санвзвод. А потом в госпиталь. Ранение в шею. До сих пор что‑то там неладно… – И она помассировала шею. А я‑то думал, что у нее

болит голова в затылке. – Да! – вдруг живо воскликнула она. – А песню я все‑таки вспомнила и спела им, еще когда мы выбирались с поля боя:

Мы смерти не пугаем я,

От ро;1ы не шатаема"

Под пулей не сгибаемся —

Такой уж мы народ!

– Просто не верится, что женщина может такое пережить и перенести! – невольно вырывается у меня.

– А чего?! – она как бы не согласна. – Мы, женщины, бываем покрепче вас, Мужчин. Особенно духом. Я это поняла на войне. Мужчины слабее: все к нам, бабам, льнут, норовят душу приютить. Нет, я в хорошем смысле… – Она усмехнулась и лукаво повела глазами.

Ну вот, думаю я, – наступил момент, когда можно заговорить о деликатном. О женщине на войне. И я ей рассказал историю, которую мне поведал покойный Сергей Маркосьянц. И изложил свою «странную» позицию в этом. Она выслушала меня пн им? гельн улы щулаг ь одними глазами.

– А вы знаете, – вы правы: говорить о нраве гвенности на войне, значит кривить душой. Какая уж нравственность, когда смерть идет по пятам. И все‑таки… – Она подумала. – Я вот перед вами, как на духу: тоже любила на войне. Был у нас в ансамбле, назову фамилию, имя и отчество, – аккордеонист Иван Яковлевич Шведченко. Ничего особенного из себя: в возрасте, лысоват, правда, строен… И… Баянист! Аккордеонист! Какое девичье сердце по тем временам могло выдержать, отказаться от сладкозвучного счастья ⁷А я всюду первая. Мне подавай все самое – самое. И влюбилась, как говорится, по уши. До этого было всякое разное. Особенно офицеры донимали: у них власть, возможности, плюс честолюбие. Прескверное о них впечатление осталось. Но… Война. Надо понимать. А к концу войны, когда вошли в Европу, когда уже предчувствие Победы, – оно пьянит, кружит голову, а там девочки на каждом шагу и не то что наши – доступные. И тормоза у некоторых отказали. Да что там у некоторых! У многих. И пошло, и поехало. А девочки там не то, что наши, – не чистые. И заполыхала в армии гонорея. Дошло до того, что вышел приказ Главнокомандующего: заболевших гонореей судить как изменников Родины и расстреливать. Ну вот! А мне полюбился наш баянист. Люблю, и все тут Хотя чувствую

что‑то неладное. Как‑то он – и хочется, и колется… Да вот фотография. – Софья Александровна достает и показывает мне фронтовую фотографию. На снимке дивизионный ансамбль песни и пляски. В переднем ряду, почти в центре сидит она, а рядом слева от нее, предусмотрительно откачнувшись и даже отвернувшись от нее, сидит худощавый, действительно лысоватый человек, приобнял дружка, что слева. Она, чувствуется, слегка обижена его таким поведением: он явно осторожничает. Это заметно. И она, конечно, заметила это. И точно: хоть они и поженились после войны и поехали к нему в Донбасс, там у них произошел полный разрыв. У шло оказалась семья, жена и двое детей. И Софья ему родила дочь. Но жизни с ним не получилось. Он сошелся с прежней женой, а ее с ребенком на руках проводил в неизвестность. Поступок подленький, конечно… Но… Война – есть война. И Софья Александровна не осуждает свою любовь на войне, несмотря на то, что за ними тогда и долго еще после войны ходила полушуточная, полупрезрительная кличка ППЖ (походно – полевая жена). Что ж – что было, то было: была война, была смерть, была любовь.

– А если честно, – сказала мне Софья Александровна, когда мы прощались уже, – я бы не стала строго судить того солдатика, который умолял солдатку о близости. И, пожалуй, я, как и вы, не в восторге от ее высокой нравственности. Хотя по большому счету, если войну не в счет, она права: настоящая русская женщина даже перед гильотиной останется нравственной, такая у нее природная стать.

«г. Кубанские новости».

7.05.1993 г.