Текст книги "Ближе к истине"
Автор книги: Виктор Ротов
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 67 (всего у книги 72 страниц)
Игра со смертью ради жизни. Чем ближе смерть, тем больше хочется жить. Дотянуться бы до ножа, что за поясом на пояснице, в потайном чехольчике. Выточи полотна ножовки. Перед отправкой по этапу. Говорят в пути – предмет первейшей необходимости. И в сеном деле – что консервную банку открыть, что блатного отпугнуть. А теперь вот… Достать бы! Но руки выворачивает струящейся водой.
Павел слегка завалился на правый бок, изловчился запустил руку за спину, цапнул по пояснице. В это время
что‑то промелькнуло мимо. Изогнулся, запрокинул голову, посмотреть во след мелькнувшему предмету: черный плавник между раскатистых волн. Покосился влево – и там! Акулы! По затылку скользнул морозец ужаса. Присматриваются гады! Только подумал об этом, как сильный рывок чуть было не разорвал его пополам. Фуфайку сорвало с одной руки. Еще рывок. Послабее. Благодарение Богу! Если б не фуфайка, быть ему уже без головы. Он обеими руками ухватился за уцелевший рукав. Спасительница. Пусть рвут пока фуфайку. А потом он что‑нибудь придумает. Что? Что можно придумать, когда до тебя уже добрались?!.
Эта жуткая мысль мигом вышибла из головы страхи о том, что он, связанный по ногам, тащится на веревке, и что вода холодит безбожно, и Машка стреляет по нему из пистолета; теперь главное – оставшийся клочок фуфайки, который тянется следом, удержать подольше. Пусть ее рвут акулы, пока он освободится от веревки. Скользящий по воде – он дразнит их, провоцирует к нападению как приманка.
Изловчившись, он снова цапнул по пояснице. И снова. И еще. Кажется, нож на месте. Вырвал его из‑за пояса вместе с чехольчиком, перехватил в зубы, обнажил, изогнулся резко и чикнул лезвием по веревке, больно впившейся в ноги выше щиколоток, И… Неудачно. Изловчился во второй раз. Опять неудачно. Тогда он согнулся, ухватился за холошню собственной штанины, чтоб подольше продержаться в таком положении. Увидел надрез на веревке, чикнул по нему что было сил и отвалился. Его неожиданно накрыло следом бегущей волной. Как бы бросило в глубину. Он не успел даже хватить воздуха. Испугался, забарахтался отчаянно. И… вынырнул. Огляделся, Корма сухогруза удалялась. Все! Оторвался. Теперь что?
У зеков на палубе вытянутые лица – не поймут, как это он оторвался. Машка стрельнула в воздух. Кто‑то подал ей винтовку. Задохлик с белым кашне на шее, размахнувшись, кинул в него пожарный багор…
В это время его сильно трепануло. Он огляделся и увидел, как, разрезая воду, от него удалялся черный плавник. Вслед за плавником всплыла растерзанная фуфайка. Все! В следующий заход ему не миновать акульих зубов. Вот когда он пожалел, что не на пароходе. Пусть в душном трюме, пусть в окружении хищной шпаны, пусть в голоде, но лишь бы не в океане среди акул. А корма все меньше, и люди на палубе кажутся уже темными штришками…
«Все!» – отстраненно и теперь совсем безнадежно подумал он про себя. Как‑то бестрепетно огляделся, готовый принять смерть: меж танцующих волн кружат несколько черно – зловещих плавников. Это конец. Это единственный исход! Другого не дано. Он понимал это умом, хотя душа противилась этому ужасному, бессмысленному концу. «Нет! Не может быть!..» Такой протест судьбе он испытал в Южной Озерейке, под шквальным огнем. Смерть витала возле, со всех сторон, а внутри – взведенная пружина жажды жить. Она как бы вытесняла из сердца страх. Как инородное, чуждое чувство…
На несколько мгновений ему показалось, что эго вовсе не океан, что это всего – навсего речная запруда в балке возле родительского дома, где плескались жарким летом с мальчишками. И это вовсе не акульи плавники скользят вокруг него, а «жучки – сухарики», которых они ловили в ладошку и нюхали. Вспомнился рассказ бывалого моряка дальнего плавания – ни в коем случае не проявлять страх и панику перед акулами. Они каким‑то образом улавливают состояние жертвы, вибрацию испуганного сердца. А может, запах адреналина. И тогда безбоязненно нападают. Но если от жертвы не исходят сигналы страха, они трусливо осторожничают. А когда жертва сама проявляет агрессию, – отходят подальше.
Видно, готовность принять смерть и эти странные видения детства вызвали в нем ощущение отстраненности от ужасной действительности. Будто это не он, а то, что происходит, – происходит не с ним. Будто он парит в небе над морем и видит, как некто торчит в океане поплавком, вертит головой, а вокруг него ходят кругами, скользят в голубой прозрачности хищные акульи туши. Он утешает нечастного: «Спокойно, без паники! Все обойдется! Сбрось верхнюю одежду. И, главное, без резких движений. Спокойно. Плыви себе, будто ты на многолюдном пляже. Движение согревает, не дает переохладиться, и акул настораживает. Это страшные, но трусливые морские разбойники. Никакого внимания им. Полное равнодушие. Как будто их нет. И даже дерзи им мысленно. Мол, не боюсь я вас, твари морские!..»
И… О чудо! Самовнушение помогало: отчаянное смятение в душе постепенно испарялось. Он плыл спокойно навстречу низкому солнцу, кинжально слепящему глаза и мысли. Стянул с руки огрызок фуфайки и отпустил по воле волн. Поднырнул и сбросил с себя раскисшие от воды
ботинки. Стало легче держаться на воде. Настывшее тело стало как бы невесомым. И такой вот облегченный, вроде бестелесный и равнодушный ко всему, он казался сам себе нереальным. И как бы весело – агрессивным по отношению к кому‑то или чему‑то. Источающим стрелы вокруг себя. Уверенным, неуязвимым. Краем мысли отмечая про себя, что и в самом деле акулы не решаются напасть. Уже бездна времени прошла, а он живой. Еще несколько мгновений после того, как он осознал, что цел и невредим! И еще… А он все плывет. Чем‑то это объяснить?..
А потом наступило состояние какого‑то осознанного бессознания. Он утратил чувство реальности. Плыл и плыл, почти автоматически двигая руками и ногами, стараясь поменьше глотать воды встречного наката. Волна довольно высокая. И время от времени нещадно накрывала его с головой. Порой ему казалось, что он уже тонет. Но вдруг снова поверхность, воздух, солнце…
Он отметил про себя, что солнце стало выше, что вроде пригревает. Ветер стал тише, накат волны ниже. Вместе с осознанностью воздуха, солнца, ветра пришло сознание опасности, за которым страшно маячило сознание ужаса. И чтоб избавиться от него, он снова стал смотреть на солнце, слепя глаза и мысли, силясь отринуть от себя наплывающее бессознание. Оно подкрадывается откуда‑то снизу, к сердцу, потом переливается в виски и в лобовую часть головы. Оттуда молнией ударяет в солнечное сплетение и сладостно растекается по всему телу. Это уже смерть.
Вдруг в мареве отблесков над океаном увидел силуэт корабля с острыми жалами пушек. Поодаль от него – другой. Поменьше. А дальше третий… Первой мыслью было – за ним вернулись, чтобы добить. Нелепо, конечно. Но вот показалось.
Корабли быстро приближались. Особенно один из тех, что поменьше. Вот он как бы раздвоился. Отделившаяся крохотная часть стремительно кинулась к нему. Промчалась мимо него, подняв высокие волны, накрывшие его с головой. Его заколебало на этих волнах. А потом…
ГЛАВА 13Павел очнулся в теплой каюте, на подвесной койке. Возле него сидел человек в белом халате. Он кивнул согласно головой, когда Павел пробудился. Мол, хорошо!
– Где я? – разомкнул Павел разъеденные морской водой губы. – Что произошло?
Доктор помог ему сесть в постели.
– Это я должен у тебя спросить, милок, что произошло. Хотя ничего не надо говорить, все и так понятно.
Павел огляделся. Под ним белоснежная простыня, на нем шерстяное одеяло с пододеяльником. Просторная рубашка с длинным рукавом. Откинув одеяло, он увидел, что на нем кальсоны с распущенными завязками на щиколотках. Почему‑то подумал: «Непорядок!» – и хотел было завязать их. И не смог дотянугься. Доктор отстранил его, сам управился с этими завязками.
– А теперь на воздух, – сказал он и стал помогать Павлу вставать с койки.
Павел заспешил, чувствуя подкатывающийся позыв рвоты.
Вышли на палубу. Свежий ветерок ворвался в легкие и вытолкнул из Павла горький тошнотворный ком: он долго и судорожно освобождался от морской воды, комом скопившейся в желудке. И когда освободился, огляделся, кутаясь в длиннополый ватник.
На траверзе, напротив них стояла неподвижно «Джурма». Попались! В борт ей с обеих сторон нацелились два торпедных катера; орудия сторожевика, на котором Павел, тоже были нацелены на мятежный корабль.
Вдруг резко взвыла сирена. Павел вопросительно посмотрел на доктора.
– Пошли в каюту, – сказал тот, беря его под руку. – Последнее предупреждение им. Если через пять минут не выбросят белый флаг, их торпедируют…
Спустились в каюту. Укладываясь в постель, Павел поблагодарил доктора. Тот, укрывая его одеялом, покачал в сожалении головой:
– Сразу видно – культурный человек. А как попал туда, к ним? И что там произошло?
– Бунт. Уголовники захватили корабль. Перебили охрану, команду. За исключением капитана, штурмана и радиста. Машка там орудует. По – моему, в сговоре со старшим лейтенантом – начальником конвоя…
– Ну и что они?
– Бузят, развлекаются. Людей за борт кидают акулам. На веревке. Вроде наживы…
– Влепят им еще по десятке, не меньше. А Машку с начальником конвоя к стенке поставят. А тебя, значит, акулам?..
– Да! На веревочку – и за борт.
– И как же ты?
Павел пожал плечами.
– Как видите. Живой. Внушил себе, что выживу…
– Неужели такое возможно? – доктор не верил.
– А что оставалось делать? Вспомнил, как один моряк дальнего плавания, побывавший в океане с акулами один на один… – Павел улыбнулся, помолчал, глядя в потолок кубрика. – Это уже третье…
– Что – третье?
– Рождение. Настоящее, когда мама родила. Потом Южная Озерейка. И вот… Из пасти акулы, считай, вытащили.
– Да – а-а! – доктор прерывисто вздохнул. – Представляю себе!..
На берегу Павла сдали в органы. Следователь обстоятельно допросил его. Пришел, видно, к выводу, что он не из зачинщиков, его подлечили и отправили этапом в Тайшетлаг. Не на Колыму.
ЭпилогЕго амнистировали в знаменитом 1953–м. Десять лет лагерей! И еще пять на вольном поселении без права выезда с назначенного места жительства. И только после этого он выбрался, наконец, в Южную Озерейку. Нашел там Евдокию с дочкой, которой было уже шестнадцать. У них сложилась семья. Родились два сына.
Павел Степанович никогда никому не рассказывал про свои злоключения. И только перед смертью рассказал обо всем автору этих строк.
Говорят, была у него одна «странность» – каждое воскресенье он шел через весь поселок к памятнику погибшим десантникам с букетом цветов в руках. Возлагал цветы и потом долго стоял на берегу, глядя в открытое море.
Похоронили его на маленьком кладбище Южной Озерейки. На том самом берегу, где настиг его смерч судьбы нашей.
БЛИЖЕ К ИСТИНЕ
(Пролог к повести Евгения Дубровина «Билет на балкон»)
В июле 1969 года мы с Женей (он для меня остался Женей) совершили пеший поход через горы к Черному морю. Не подумайте, что мы карабкались по скалам и преодолевали высокие горы. Нет. Мы пересекли Северо – Кавказский хребет в самой что ни на есть северо – западной его оконечности, почти на исходе, где горы уже невысокие; спокойные, как говорят туристы.
Это наше предприятие было не столько спортивным, сколько эстетико – авантюристическим, я бы сказал. Нам хотелось посмотреть красоту земли, побыть на природе с глазу на глаз; может, испытать себя в чем‑то; нам хотелось впечатлений и приключений.
Для начала мы выбрали довольно сложный маршрут; Абинск – Эриванская – Адербиевка – Геленджик. Потом, правда, изменили его, пошли более легким: из Эриванской повернули на Шапсугскую и вышли к морю не в Геленджике, а в Кабардинке. Срезали угол. Правда, не по своей воле. Вмешался Его Величество Случай.
Все было: и землю посмотрели в одном из самых прекрасных уголков России. И побыли с природой с глазу на глаз, и испытали себя кое в чем… А впечатлений и приключений было столько, что Жене хватило на книгу: наш поход лег в основу его повести «Билет на балкон». Она вышла в свет два года спустя в Центрально – Черноземном книжном издательстве в Воронеже. Это был его своеобразный творческий отчет о нашем походе. А мой вот только теперь, шестнадцать лет спустя, пробился на страницы. Почему так поздно? Не знаю. Я много раз принимался за работу, извел немало бумаги, но всякий раз бросал. Почему‑то не писалось. Может, боялся повториться? А может, что другое мешало? В конце концов я решил как бы проиллюстрировать в литературной форме зарождение и вызревание замысла повести «Билет на балкон». Решение пришло неожиданно: я болел, нудился без дела. Стараясь хоть чем‑нибудь занять себя, принялся копаться в своей библиотеке и наткнулся на Женину книгу с дарственной надписью: «Дорогому другу Виктору. Пусть все будет хорошо».
Это самая пространная и самая эмоциональная надпись из всех его надписей, которые у меня есть. Женя – сдержанный по натуре человек, и так «расчувствоваться» мог только по большому поводу. Я вспомнил вдруг с волнением наши смешные приготовления к походу, милую нашу суету, разговоры, приключения в дороге в то страшное утро, когда его рюкзак облепили большие зеленые мухи…
Сладко сжалась душа: неужели все это было?.. И наша вылазка на природу, о смысле которой мы не очень‑то задумывались тогда, вдруг показалась мне значительным событием в жизни. В самом деле! Мы добровольно подвергли себя серьезному испытанию. При этом мы не думали о том, что подвергаем себя испытанию, мы просто пошли в поход, с предвкушением радости общения с природой, меньше всего думая о том, что в походе бывают трудности и опасности.
Прелесть и аромат тех событий нахлынули так властно, подняли во мне такие чувства, что я ни о чем другом думать уже не мог и взялся за работу. Писал и переживал все заново. Писал, не заимствуя чужих имен, чувств и страстей. Пытаясь осмыслить то, что с нами произошло. Ведь это была не просто вылазка двух засидевшихся в коммунальных квартирах друзей, это была попытка поглубже понять самих себя, в чем‑то испытать. Подумать: «Зачем ты?» – как любил говаривать Глорский, главный герой повести «Билет на балкон». Мыслящий, талантливый, везучий и по – своему несчастный человек.
Познакомились мы с Женей так.
Я вышел прогуляться в сквер, что возле общежития Литинститута. А когда вернулся в комнату, за столом сидел широкоплечий, крепкий парень, И с ним женщина. Он – ясно: ко мне подселили. А она?.. Но тут же выяснилось – это его мать
В комнате вкусно пахло. На столе, в баночках, в блюдечках, в тарелочках (откуда что взялось) – жареная рыба домашнего приготовления, пирожки, зеленый лук, мытая редиска с хвостиками и огурчики – крокодйльчики.
Парень держался веско. Не спеша и, как мне показалось, без аппетита продолжая есть, поздоровался кивком головы и грустно поглядел на мать своими большими выразительными глазами. Она подкладывала ему – «ешь». И смотрела на него так, словно счастливее ее и нет никого
на свете. Но были моменты, когда на лицо ее набегала мимолетная тень скорби, будто она провожала сына в рекруты. А он всего – навсего приехал поступать в Литературный институт. Его подселили ко мне в 254–ю, в «сапог», как мы называли пристройку, сделанную под углом к новому большому, светлому зданию общежития на Добролюбова.
Мать приехала с ним, чтобы своими глазами увидеть, как он тут устроится, и подкормить первое время. Чтоб не сдал здоровьем, пока сдаст экзамены. А здоровьем, скажем сразу, Женю Бог не обидел.
Он пригласил меня к столу, я отказался, был сыт. Он еще больше загрустил, мне кажется. Поел, и мать стала убирать со стола: что‑то складывала и составляла в сумочку, что‑то относила на полочку встроенного шкафа, наказывая при этом: «Это съешь сегодня, перед сном. Это можно завтра в обед. А позавтракаешь в столовой…»
Он молча слушал ее наказы и как‑то виновато поглядывал на меня, мол, извини – матери, они все такие; думают, что их дети шагу не могут ступить без них.
Потом он пошел провожать ее на троллейбусную остановку.
Они ушли, а я подумал: «Маменькин сынок какой‑то». Подумал и забыл про них. Стал дремать в своем левом углу у окна. Стукнула дверь, это пришел Женя. Глаза веселые, свободные.
– Поспим? – он снял брюки, переоделся в «подстреленные» спортивные трико и скинул, наконец, ярко – желтую, до рези в глазах, тенниску. Полез в портфель, вынул тапки, вступил в них, достал книгу, лег к окну головой и стал читать.
А через полчасика уже посапывал сладко, накрыв лицо книгой. Он посапывал, а я лежал и почему‑то не мог заснуть, завидовал: надо же, как быстро и хорошо засыпает человек!
Этой его способности быстро засыпать я всегда завидовал.
Пришел парень из соседней комнаты. Не припомню, кировский, кажется. Шустрый такой, с падающей без конца на глаза чуприной. Тоже Женей зовут. Мы с ним уже скооперировались готовиться к экзаменам по немецкому языку. Он пришел ко мне заниматься. Я глазами показываю на моего Женю. Мол, спит человек. С дороги.
– Тогда пойдем ко мне, – машет он руками. – Я пока один.
Мы тихонько вышли.
А когда я вернулся, мой Женя стоял у окна, чистил пилочкой ногти и поглядывал на улицу.
– Старик, – сказал он, явно довольный тем, что наконец‑то я пришел. – Пойдем погуляем в сквере.
– Пойдем.
В сквере, чтоб как‑то начать разговор, я спросил:
– А чего ты такой грустный был, когда кушал?
– Понимаешь, старик, такая мировая закуска была…
Он сказал это как‑то так, что я принял его слова как
издевку. Только не понял, над кем он издевается, надо мной или над собой? И подвыпустил когти.
– Понятно! И хочется, и колется, и мама не велит? – мне еще хотелось сказать: «Ты что, старик, не вошел в совершеннолетие?» Но воздержался и правильно сделал.
– Да нет, – без всякой обиды ответил он. – Просто поленился зайти в магазин, когда с вокзала сюда добирались.
– A‑aL
И опять молчим. Он малоразговорчив. Мне это импонирует. Я не люблю говорунов. Туда – в один конец сквера – идем молчим, обратно идем молчим. На скамеечках люди. Дело уже под вечер. Погода прекрасная. Москва! Женя помалкивает, посматривает, брелок в руках теребит.
Он начинал мне нравиться. Не позер, не умничает, как некоторые. Неторопливость и аккуратность, с какой он идет рядом, тоже мне по душе. И главное, я каким‑то образом чувствовал, что тоже нравлюсь ему. Где‑то в глубине души у меня таилась уже мысль: если сдадим экзамены и поступим в институт, приглашу его побывать у нас в Краснодаре; на море свожу, горы покажу. Что он видел в этой своей средней полосе?
Вот уже где таилась идея похода через горы к морю!
– Что‑нибудь опубликовал? – спросил он вдруг.
– Если не считать газетных публикаций, то один очерк в альманахе «Кубань». Вот и все.
– А я поэму написал, еще когда в школе учился. В стенной газете напечатали! – он снисходительно усмехнулся. – Женат?
– Женат, – ответил я. – А ты?
– Я тоже, – и снова этак снисходительно усмехнулся. Кинул свой, особый, взгляд в сторону, туда, где на лавочке сидели три девушки. – Как тебе эти девушки?..
– У меня две дочери, – говорю ему, всем своим видом и тоном давая понять, что меня не волнуют девушки.
– Старик, – как бы не замечая этой моей реакции, продолжал он свою мысль. – Какой вечер! Мы с тобой в Москве. И девушки прекрасные!..
Я взглянул на девушек: ничего особенного. Одна узколицая, остроносенькая, нескладная; другая полная, нос пуговицей. Третья, правда, ничего. Но когда улыбается, виден сильно выщербленный зуб. Я подивился про себя: «Что он находит в них?!»
– Хорошо! – говорил он негромко, чуть размыкая губы. – Я это к тому, что жизнь прекрасна!..
В этом весь Женя. Он большой жизнелюб. Хотя жизнь видит и понимает своеобразно. И не только в розовом цвете.
В Глорском он придумает себя. И невзлюбит. Может, потому и убьет его безжалостно. Ибо сам он любит жизнь не так. Он любит ее страстно, глубоко и человечно. Это я почувствовал сразу, с первых часов нашего знакомства.
Так мы познакомились.
Забегая немного вперед, скажу – Женя ушел с третьего курса. У него и без Литинститута, оказывается, дела пошли хорошо: в май – июньском номере журнала «Подъем» за 1964 год вышла его повесть «Грибы на асфальте». Он привез ее в гранках на первую летнюю сессию. Мы читали взахлеб. Удивлялись, восхищались, завидовали, поздравляли. Предрекали ему большой успех и отличное окончание Литинституга. Но на третью летнюю сессию он уже не приехал. К тому времени он стал редактором областной молодежной газеты в Воронеже «Молодой коммунар». В издательстве «Молодая гвардия» готовилась к выпуску его книга. Он мне сказал: «Старик, зачем?», – имея в виду учебу в Литинституте. У него уже было высшее образование, он окончил Воронежский сельскохозяйственный институт. Его заметил уже Гавриил Николаевич Троепольский.
Женя был нрав. Пока мы барахтались в Литинституте, он прочно утвердился в печати в качестве редактора, выпустил две книги, в Москве и Воронеже, был принят в члены Союза писателей…
«Грибы на асфальте» нас сразили наповал. Мы смотрели на Женю, как на восьмое чудо света. Как он мог?! Серьезный, солидный, немногословный человек – и вдруг
такой фонтан юмора! А мастерство! Да зачем ему в самом деле Литинститут? Он уже писатель!
Его книгу заметили, об этой книге писали в центральной прессе.
А теперь о походе.
В походе у нас будет время для лирических отступлений, и мы еще вернемся к литинститутовским делам и узнаем кое‑что, проливающее свет на то, как вызревала повесть «Билет на балкон».
Женя напишет в ней: «Их тянуло друг к другу. Они решили как‑нибудь провести лето вместе. Пойти с палочкой, как Горький.
Переписка велась на протяжении нескольких лет». И т. д.
Да, в 1963–1965 гг. мы задумали поход, и только в 1969–м осуществили.
В один прекрасный июльский день, а может вечер, не припомню теперь, раздался телефонный звонок: Женя.
– Старик, я вылетаю завтра. Встречай…
Не передумал!..
Мы с женой засуетились. Жена: что‑нибудь приготовить, я: в магазин; дочери закричали: «Дядя Женя едет! Дядя Женя к нам едет!» Старшей Тане уже 16, младшей Наде – тринадцать. Обе они были книгочеями. Особенно любили веселые книжки. И знали в них толк.
На следующий день я встречал Женю в аэропорту.
Я почему‑то думал увидеть его добротно одетым под туриста и обязательно сияющим до ушей. А когда увидел его в простой одежонке (в дорогу можно и похуже) да еще в какой‑то немыслимой панаме на голове – я опешил. А скучное, почти мученическое выражение лица друга меня озадачило. «Приневолил человека на глупую затею», – подумал я про себя. Он гнулся под тяжестью неумело заправленного (на одно плечо) большого рюкзака.
– Ты чего? – бросился я к нему. Мы, как обычно, обнялись и поцеловались.
– Понимаешь, старик, она меня на самом деле ждет.
– Кто? – не понял я.
– Люся. (Это его жена).
– Ты ей не сказал, что поехал ко мне?
– Сказал. И матери с отцом сказал…
– Ну и?..
– Ну и… Думают, что я раздумаю и вернусь. Они считают нашу затею опасной.
А в книге он напишет, как Глорский прощается с женой:
«На лестничной клетке, обнимая мужа, Рая плакала.
– Смотри, веди себя там хорошо… – шептала она, пачкая ему ухо слезами. – С девками не пугайся… На большие горы не лазь… Береги себя…»
Женя относился иронически к нашей затее с походом. Я это понимал. У Жени натура такая – он любит как бы расцвечивать жизнь. Он наблюдает за всеми, и за собой тоже, с постоянной внутренней усмешкой. Но я понимал и другое: смех смехом, а вылазка эта оставит впечатление на всю жизнь.
В подарок моей жене и дочерям он привез коробку шоколадных конфет «Песни Кольцова». Необыкновенно красивая коробка, необыкновенно вкусные конфеты. Мы с этими конфетами пили чай после ужина. За чаем он рассказывал, что у Кольцова была девушка из крепостных. И что он ее очень любил. Что он родился и жил в Воронеже. И что земля воронежская очень красивая.
Тема серьезная. Моя жена и дочери слушали внимательно. И тут я заметил, что Женю что‑то смущает. И с интересом наблюдал, как же он выпутается из этого положения, как перейдет на шутливо – насмешливую волну. Он взглянул на меня, видно, понял по глазам, о чем я думаю, и легко перевел все в шутку:
– А вот Виктор Семенович не верит, что у нас красиво. Затащил меня на юг, в горы.
А вообще он уже совел, спать хотел. Он горазд был хорошо покушать и поспать.
Мне же было не до сна. Я весь трещал от напряжения и вдруг нахлынувших забот: и то надо, и то надо… А в понедельник выступаем. Подготовился я, откровенно говоря, кое‑как, не был уверен, что Женя приедет. Теперь обнаружилась масса дел, и на все про все – один день. Поэтому я то и дело вскакивал из‑за стола: спички забыл положить, сала отрезать – не тяжело, зато нет пищи калорийнее; бутылку спирта неплохо бы налить с собой – пригодится: ушибется кто или поранится о куст. Так я объяснил жене. Она сказала: понятно (!). А чай, а кофе! Боже мой!.. Сколько всего надо!
Я вожусь в прихожей с рюкзаком, а Женя, слышу, бубнит на кухне: «Он так ее любил, так ее любил!..»
Жена мимоходом шепчет мне:
– Витя, он уже спит почти…
– Сейчас, сейчас, – я никак, не могу оторваться от сборов.
И утром, чуть свет, я снова за список: что‑то вычеркиваю, что‑то дописываю. Хочется побольше взять с собой, но так, чтоб не очень тяжело было тащить. Потихоньку шебуршу в прихожей. Жена возится на кухне, готовит завтрак. Мы тогда жили в секции на два хозяина. Было тесновато, но было уютно, и мы были молоды.
– Старик! – Женя проснулся, вышел ко мне в прихожую. – Брось суетиться. Пойдем.
– Куда?
Он глянул через плечо на кухню, где возится жена: не слышит ли?
– У нас мало времени. А ты обещал показать мне Краснодар… – и на ухо: – Пивка…
В парке имени 40–летия Октября мы выпили по кружке пива, и я показал ему Краснодар с колеса обозрения. А потом катались на лодке: я на веслах, он за кормой телепается, держась за лодку. Спина у него уже красная. Я предостерегаю его – обгоришь! Он посмеивается, думает, запугиваю. А вечером, дома… Он сидит смирненько, боясь пошевелиться: сгорел на солнце и перегрелся. Смотрит на меня жалобно, мол, что ж это такое, а? Больно!
Жена моя смазывает ему спину простоквашей. От спины идет пар. Это надо было видеть: сидит Женя, разукрашенный простоквашей, словно вождь индейского племени, хлопает ресницами и терпит адскую боль. И смех, и горе! Как же мы завтра пойдем в поход? Ведь на плечах нам предстоит тащить тяжелые рюкзаки около 20 килограммов каждый!
Это была тревожная ночь. Никто не спал. Мы с женой ворочались с боку на бок, а Женя лежал тихо, как‑то виновато: натворил делов! Все думали об одном и том же: как же нам идти в поход? Не подвело меня предчувствие – в последний момент все может сорваться. А причина? Чокнуться можно! Женя обгорел…
Утром я встал и громко объявил: «Поход отменяется!»
Женя тоже поднялся. Он не соснул ни минутки. Говорит, лежал всю ночь на животе, боль заговаривал. Посмотрел на меня в упор и угрюмо сказал:
– Старик, мы пойдем в поход.
– Пойдем, конечно, – не стал возражать я и попытался повернуть на шутку. – В следующий отпуск.
– Старик, мы пойдем в поход сейчас, – спокойно, но твердо сказал он.
– Ну тогда бери рюкзак, – я показал на два здоро
венных, набитых до отказа рюкзака, стоявших рядком под дверью, – и вперед!
– Сейчас. Только умоюсь, – и он пошел умываться.
Жена бросилась ко мне, зашептала горячо:
– Останови его! Отговори! Куда же он пойдет такой?..
Я не знал, что делать.
Гость умылся, оделся и сказал моей жене:
– Аза, покушать нам дашь?
Во Бремя завтрака я сделал еще попытку предотвратить наш поход.
– Через пару – гройку дней, – говорю, – загар твой потухнет и тогда… – надо было отгянуть время. А там видно будет. В глубине души я уже и не рад, что затеял всю эту канитель.
– Старик, мы выходим сейчас или никогда, – сказал Женя серьезно. Он не шутил. К тому времени я уже знал, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Однако не сдавался.
– Учитывая сложившуюся обстановку…
– Сегодня или никогда… – упорствовал он.
– Кто у нас старший группы? – зашел я с другой стороны.
– Ты, старик. Но мы пойдем сегодня.
Я понял – это рок.
В тринадцать часов с минутами мы были с ним в вагоне рабочего поезда «Краснодар – Новороссийск».
– Отныне, – сказал Женя, и в голосе его послышались обычные иронические нотки, – мы в автономном режиме. И все должно быть, как во всякой автономии…
– Уже не печет спина?
– Старик, ты старый, злобный, античеловеческий неуч, – впервые произнес он длинную приставку, которую потом вложит в уста Глорского, – ты совсем не знаешь целебной силы Азиной простокваши.
Все ясно: его могучий организм с помощью, конечно, Азиной простокваши, справился с солнечным ожогом. И ожил доверчивый сын севера. Хотя он и не унывал особенно. Он был молодой, здоровый, удачливый, восходящий и понимал это. Он уже писал (в уме, конечно) свой «Билет на балкон».
– Ну, как во всякой автономии, – принял я его игру, – надо прежде всего определиться с границами.
– Северный Кавказ с прилегающим к нему морем.
– Го ггся. Численность населения?
– Д'. человека всего мужиков.
– Принимается. Гимн?
– «Лучше гор могут быть только горы…»
– Прекрасно! Ты что, заранее все придумал? Может, у тебя и наброски Конституции есть?
– Есть, ст арик, – он смотрел вперед, туда, где через три кресла торчали над спинками две женские головки: беленькая и черненькая. – Согласно этой Конституции, ты являешься главой нашей автономии, а я благодарный народ…
Так мы начали свой обычный треп, чтоб убить время до Абинска.
Немногословный в противоположность балагуристому Глорскому, иногда мрачный (с виду только), Женя был неунывающим человеком. Подтрунивал над всеми. И над собой тоже.
Нас образовалась тройка в Литинституте: я, Женя и Сеня Кудинов из Донецка. Мы и в один семинар попали, к Горбунову Кузьме Яковлевичу.
Сеню мы нашли в комнате, когда вернулись с Женей с первой прогулки. На койке, что была ближе к двери, спал, прикрывшись газетой, здоровенный парень в спортивном трико. При нашем появлении он сразу проснулся, поднялся. Даванул нам поочередно руки и уставился одним глазом. (Второй у него был поврежден. В драке, говорит).
– Не возражаете? – сказал.
Женя молча прошел на свое место.
Когда мы возвращались с прогулки, он буквально перед дверью буркнул, я даже сначала не разобрал что: «Хоть бы никого не подселилили…» И вот, на тебе!..
Я успокоил Сеню:
– Не возражаем, – хотя в душе был согласен с Женей: вдвоем нам было бы лучше. Но… Комната на четверых. Все равно, не Сеню так другого подселили бы.
Сеня, видно, почувствовал нашу легкую неприязнь. Сел за стол и стал внимательно изучать нас глазом. Мы с Женей переглянулись. Мне показалось, что Женя заскучал. Значит, не понравился ему новенький. А я стал придумывать хорошее про Сеню. Лицо у него мощное, продолговатое. Квадратная тяжелая челюсть, двойной подбородок. Видно, волевой и сильный человек. «Он будет хорошей крепостью в нашей тройке! – мелькнула у меня мысль. – С ним можно будет без опаски ходить по ночной Москве – никто не тронет…»
