Текст книги "Ближе к истине"
Автор книги: Виктор Ротов
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 65 (всего у книги 72 страниц)
В Геленджике Павел сразу попал в руки особистов.
Его долго допрашивали перекрестным методом, передавая от одного следователя другому. Стараясь запугать. Но ему не в чем было путаться. Все было предельно просто и ясно. После Тамани (Павел не сказал, что после разгрома на Тамани и отступления) стояли под Новороссийском у цементного завода «Октябрь». Стояли насмерть. По семнадцать раз в день ходили в атаку. (Об этом Павел сказал). Потом их, несколько человек, «выдернули» в Геленджик. Его опредили сначала в отряд Куникова, потом откомандировали к Потапову, в отряд, который готовили в Южную Озерейку…
– А почему откомандировали в отряд Потапова? – перебил его темноглазый капитан.
– Не знаю. Спросите у командования…
– Ты мне не указывай! – строго прикрикнул на него капитан. – Фамилия командира взвода, когда стояли под Новороссийском?
– Карпов. Михаил Карпов. Рассеченная бровь здесь, – Павел показал где.
– Погиб, – сухо заметил капитан. – И тебе надо было сделать то же.
– Почему? – наивно поинтересовался Павел.
– Здесь я задаю вопросы! – оборвал его сердито капитан, метнув колючий взгляд. И глядя в упор, не мигая, сказал, словно пригвоздил: – Про южноозерейский десант забудь и никогда не вспоминай.
После этого он сказал такое, что Павел как бы онемел на всю оставшуюся жизнь. Дело оборачивалось так, будто сами десантники и виноваты. Чуть ли не измена Редине.
– А теперь думай, – сказал капитан, пряча глаза. – И поясни мне, какие такие амбиции Сталина и Гитлера схлестнулись в этой войне?
Павел похолодел. Он хорошо помнил эти свои слова, которые брякнул на призывном пункте летом сорокового. Их несколько человек добровольцев томились в приемной райвоенкомата. И дернуло его в разговоре ляпнуть: «Не капитализм с социализмом схлестнулись, а амбиции Гитлера и Сталина». Сказал и прикусил язык. Но было уже поздно. Тот пучеглазый заморыш стрельнул в него обжигающим взглядом. И пропустил Павла впереди себя. Чтоб стукнуть военкому. С тех пор его, видно, и «пасут». То‑то он чувствует, что неприятность ходит по пятам. То‑то его гоняют, как зайца, с одного горячего участка на еще более горячий. Под пули. А он словно заговоренный…
– Говорил такое? – будто сквозь вату, дошел до него голос осведомленного капитана. – Было?
– Говорил. Было, – не стал отпираться Павел, понимая, что отпираться бесполезно. – Но ведь это лишь слова, не больше…
– Ну – ну, – холодно остановил его капитан. – Подпиши вот здесь, – и он облизал свои темно – вишневые припухлые губы. – Прочти сначала.
Павел глубоко вздохнул, досадливо потеребил свою прическу – ерш, неуверенно взял у капитана исписанный листок.
В протоколе дознания коротко и точно было изложено все то, что он рассказал. И это его немного успокоило. Но в конце убийственная формулировка о нелояльности к властям: «…является потенциальным критиком социализма и вождя Советского народа и мирового пролетариата, товарища Сталина».
– Такого ничего не было и в помине! – протестующе дернулся Павел.
– Подписывай и благодари бога, что я смягчил формулировку.
– Но при чем тут потенциальный критик социализма?..
– Ты, скотина! – вскочил в ярости капитан. – Ты ставишь в один ряд Гитлера и… – он не посмел назвать имя Сталина. – И еще будешь здесь… – он задохнулся от возмущения.
Павел с невольным уважением посмотрел на него: вот это службист!..
Через три дня ему объявили приговор – пятнадцать лет с содержанием в лагерях строгого режима.
И повезли его в сторону от фронта. Через всю Россию во Владимир. Потом переправили в Сибирь в Тайшетлаг. Под Костомарово, что стоит на линии железной дороги «Тайшет – Лена».
Там оказалось их, этих лагерей, – целая система. От Тайшета до Братска.
В окно поезда видно – стоят деревянные городки, обнесенные высоким глухим забором и колючей проволо-
кой. На вышках денно и нощно маячат вооруженные охранники.
После Владимирки – Тайшетлаг – рай земной: в бараках тепло, довольно просторно и чисто; на территории лагеря в летнее время, как в хорошем сквере, – клумбы, беседки, дорожки, посыпанные песком; клуб, в нем крутят фильмы; функционирует художественная самодеятельность; есть магазин, в нем можно подкупить, если водятся деньги, – махорки, хлеба дополнительно к скудноватой пайке, разные другие предметы первой необходимости. Например, пахучее мыло для бани. В «тошниловке» кормят сносно. Правда, за эту сносную кормежку гоняют работать на лесозаготовки. А там работа адская – зимой снег по пояс и морозы до сорока пяти градусов; летом комарва и мошка едят поедом.
В сильные морозы в тайге стоит грохот, будто орудийная канонада – то морозобоины: морозом разрывает ствол сосны в полметра, а то и в метр диаметром. По этим морозобоинам зеки определяют градусы: началась «канонада» – значит за сорок. Кончай работу, разжигай костры. Хотя костры горят, не потухая, целыми днями, пока идут работы на лесосеке.
Когда мороз крепчает, тело как бы сжимается, становится невесомым. Губы перестают слушаться. В воздухе устанавливается звенящая тишина. В мозгах родниковая прозрачность. Тс есть – никаких мыслей, кроме осознания холода. И стремления развести костер побольше и согреться.
В крепкий мороз «оттаивают» душой даже самые свирепые конвоиры. И как бы не видят, что работа остановилась и все стоят возле костра. А костер разводится развальный, чтоб всем тепла досталось. Каждому хочется покрутиться возле огня. Именно покрутиться – повернуться то спиной, то лицом к огню. Пока греешь спину, спереди мороз продирает до костей, пока греешься спереди – спина стынет…
Бывает строгий конвой – сами греются, зекам не дают. Мол, хочешь согреться – работай. Нажимай. А работа на крепком морозе быстро изматывает. Потому что харч все же не по климату – слабый харч. И работа на сорокапятиградусном морозе быстро сжигает калории. К вечеру почти обморочное состояние. Человек устает гак, что засыпает на ходу. Но надо держаться в колонне, ибо шаг влево, шаг вправо – считается побегом. Стреляют без предупреждения…
К концу работы каждого сверлит одна – единственная мысль – скорее в зону. В барак, где молено упасть, полежать, согреться, отойти. А лучше всего захватить место возле буржуйки в клубе, если ты участник художественной самодеятельности.
Ради этой буржуйки Павел записался в хор самодеятельности. И пел там басовую партию. Неплохо пел! Руководил хором профессиональный музыкант Юлиан Мордвинов. Баянист, умница, душа – человек.
Дня за три перед концертом, которые устраивали для начальства и охраны лагеря, под предлогом генеральной репетиции Мордвинов добивался освобождения участников самодеятельности от работ в лесу. Это была маленькая хитрость, возможность увильнуть от работы на морозе. Три дня! Это лее фарт. По – зековски – блат. Поэтому от желающих участвовать в художественной самодеятельности не было отбоя. Но Юлиан не каждого брал. Особенно не жаловал блатных и уголовников. Благоволил к политическим, деловым и «фронтовикам».
Репертуар хора был довольно солидным: патриотические песни, русские народные и даже классика. «Ноченька» А. Рубинштейна.
Павел как‑то сразу определился, как только начали формировать художественную самодеятельность. Ходить в хор, «драть глотку», как это называлось в зоне, все же лучше, чем резаться в карты на нарах под горбушку хлеба. К тому же занятия в хоре отвлекали от мыслей о жратве – самая распространенная «хворь» в лагере. Если не считать неусыпную агрессивность блатных и уголовников. У этих постоянный промысел – загружать «работой» шестерок и «кроликов» – людей безвольных, потерявших себя.
К Павлу тоже подступались, и не раз. Но его научили, как поступать, если «наедет» блатной. Наука простая: бей по рогам, не раздумывая. Он так и сделал.
Как‑то ночью проснулся от жгучей боли в ногах: ему меж пальцев вставили клочок бумага и подожгли. «Велосипед» называется. Когда прижжет, человек начинает дрыгать ногой.
Павел краем глаза заметил хмыря, нырнувшего под нары. Сел на нарах, притаился и, когда тот высунулся посмотреть на «велосипед», двинул его в лоб ногой так, что тот улетел через проход между нарами и головой врезался в стойку. Дружки потом его отхаживали. Павел думал, что придуг квитаться, но не пришли.
Кроме участия в самодеятельности, Павел приспособился еще писать лозунги. «Сталин – светоч коммунизма». Или: «Надо помнить, товарищи, что за каждым «делом» стоит живой человек». И. Сталин». Павел тщательно выписывал слово «светоч», удивляясь про себя изобретательности подхалимов. Это ж надо придумать такое слово! Но… Светоч – так светоч. Лишь бы на мороз не юняли. Он не спеша выводил буквы, потом замедленно развешивал лозунги, всячески затягивая время работы в клубе. Начальство смотрело на это сквозь пальцы. А что им оставалось делать? – заказы на лозунги посыпались из соседних лагерей. А потом и со всего Тайшетлага. Павел охотно и помногу работал. Часто до поздней ночи. По особому распоряжению начальника лагеря. Его фамилия замелькала в поле зрения начальства. И завклубом к нему «потеплел». А Мордвинов – руководитель самодеятельности сиял глазами при встрече.
В общем, Павлу жилось не так уж плохо, хотя и мучительно. Мучила одна и та же мысль – за что? Слабым утешением была некая неосознанная вина – все‑таки был в плену…
Он думал об этом пригревшись у буржуйки. И ге слышал, как подошел Мордвинов.
– Тебя присмотрели педерасты, – сказал он вполголоса. – Будь начеку. Бей по рогам, не раздумывая
На следующий день по лагерю прокатился слух: из Москвы пришла бумага, согласно которой лагеря в составе Тайшетлага должны отрядить этап на Колыму, h i золотые прииски.
Зеки засуетились. Бывалые толковали, что прииски на Колыме – это верная смерть. А дорога туда – сущий ад. И закипел подспудный процесс: одни вдруг заболели чахоткой, некоторые стали рубить себе пальцы на руках, а то и целиком кисти. Глотать что попало и загибаться от боли в желудке. Кое‑кто имел свя. чч на воле. Посредством этих связей старались избавиться от «чести» попасть в этап на Колыму. Наиболее подлые продавались начальству с потрохами, становились суками
Два битюга подступились к Павлу с намеками избавить его от этапа взамен на любовь. Информация Мордвинова подтвердилась. Павел ждал неприятности, но ни за что не думал, что она грянет с таким вот подходом. Неужели они имеют какое‑то влияние на начальство?! Выходит – имеют. И здесь действовал, и некие тайные пружины бытия.
Глава 9Этап формировали крупный. Формировали спешно. Перед каждым киносеансом начальник лагеря выступал с разъяснением положения в стране: «Идет восстановление народного хозяйства. Страна напрягается изо всех сил, старается, чтоб люди зажили нормально. Нужен лес, золото, уголь, хлеб, нефть… Именно за лес и золото Запад дает нам продовольствие и оборудование. Вы должны понимать, что государство решило так не из желания наказать когото, а по жестокой необходимости…»
На Павла действовали его речи. И он готов был откликнуться на призыв начальника лагеря. Он понимал, что стране действительно трудно сейчас. Еще идет война, люди гибнут на фронте. А здесь… Они жрут, пьют, на нарах отсыпаются. Да еще под охраной. И при этом стараются увильнуть от работы. Стыдно должно быть!
И он был не один такой, сознательный. Кроме гражданского сознания, душа его протестовала против самоличного членовредительства. И как это так – взять и отрубить себе палец или руку?! И походатайствовать за него на воле некому – у него там никого кроме старенькой матери в станице Динской, Как она там? Жива ли? И еще о Евдокии с малышкой думал. Когда он думал о Евдокии, на душе возгоралась тихо надежда на что‑то. И он мечтал, вот когда выйдет из лагеря, обязательно отыщет их. Зачем, он не знал, но ему очень хотелось отыскать их потом. Эти мысли были некой опорой в его существовании.
Как ни стращали матерые зеки Колымой, он почему-то не испытывал страха. Ему было как бы все равно, где загибаться, если загибаться. Пятнадцать лет строгого режима висели над ним, словно гильотина, могущая в любую минуту опуститься. Он чувствует ее над собой ежеминутно и так свыкся с ощущением ее лезвия на шее, что его уже ничто не страшит. Какая разница, где и когда она отсечет ему голову – здесь, в лагере Тайшетлага, или на Колыме на золотых приисках? На месте или в дороге? Порой ему даже хотелось, чтоб это скорей свершилось. Особенно обострялось это желание, когда он вдруг отчетливо понимал, что за эти пятнадцать лет, пока он мается по лагерям, его забудет не только Евдокия, а и мать родная. В такие минуты безысходности он как‑то особенно четко сознавал, что его на этом свете ничто не держит. Впереди никакого просвета. Одна тьма! Ад кромешный.
Вот тогда‑то начиналось самое страшное – ему хотелось наложить на себя руки. Покончить с собой. Или еще проще – выскочить из колонны, когда их ведут на лесосеку, и побежать. Пусть стреляют. Мгновенная смерть – легкая смерть. Но… Что‑то все‑таки удерживало от этого шага. Что?
Иногда ему казалось, что он не владеет собой. Что в нем сидит некто другой и криво, самоуверенно улыбается. Мол, не дергайся. Твоя судьба в моих руках. Не ты ею распоряжаешься со своими страданиями и переживаниями, а я. И не понять было, что это? Судьба? Или ангел-хранитель? А может, само бессмертие? Наивно, конечно! Но ведь что‑то было. Что? И опять вставали зыбкие воспоминания о Евдокии. Он почти не помнит ее лица. Просто в душе тлеют негасимо какие‑то милые, возжигающие уверенность в себе нюансы. Вроде ясных, беспорочных глаз ее, когда она смотрела на него. Тепло и бархат женского тела в разрезе на груди. И стеснительно – требовательные взгляды, когда доставала грудь, чтоб покормить малышку. Сколько прелести, манящей беззащитности и красоты, стыда и кротости было тогда в ее взгляде! За такой взгляд, за один только такой вот стыдливый женский взгляд мужчины идут на смерть. Или переносят муки, от которых содрогается земля. И вот этот ее взгляд светит ему в этом аду. Ведь ничего не было между ними! И не могло быть. Она мужняя жена. Она ждет своего Митрия – черноморского морячка. У них ребенок. Они семья. Они повязаны тайной интима… Но почему где‑то в дальних тайниках его души теплится ее образ? И он знает почему‑то, что в тех тайниках ее души она хранит его, Павла, образ. Воспоминания о нем. Он это чувствует. А потому и мучается вопросом, где теперь она? Что с ней? Чья грубая рука касается ее хранимой нежности? Жива ли?..
В ответ на этот главный вопрос, откуда‑то из недр предчувствий, идет тонкий, но уверенный сигнал – жива! Жива!!! Он ловит сердцем ее сигналы. Он чувствует ее присутствие в этом мире. А потому обязан выжить. Во что бы то ни стало! И найти ее…
Он не страшился попасть в этап на Колыму, и он попал.
Матерые уголовники, ухитрившиеся избежать этапа на Колыму, насмешливо утешали их: вам повезло – лето! И
гримасничали издевательски: «Колыма, Колыма – теплая планета: двенадцать месяцев зима, остальное лето!..»
Под Владивостоком, на пересыльном пункте, их набралось тысячи. Прибывали из разных районов страны. Состав за составом. Этап за этапом. А тут жарища, изнуряющий гнус и ухудшающиеся не по дням, а по часам условия содержания большого скопления людей. В бараках становилось все теснее. Особенно в женских. А потом и вовсе места не стало. Вновь прибывающих загоняли в накопители, огороженные колючей проволокой. Под открытым небом. Вскоре и накопители переполнились. Срочно строили новые. А эшелоны с людьми все шли и шли.
ООС (Отдел общего снабжения) уже не справлялся со своими функциями: не хватало продуктов питания, хлеба. Уже ограниченно выдавали кипяток. Потом и сырую воду урезали. О горячей пище забыли и думать. Спали прямо на земле. В сухие дни еще ничего, а в дождь…
В дождливые ночи резко понижалась температура. Некоторые не выдерживали больших перепадов. Утром находили мертвых. Их почему‑то прятали.
Павел сначала не мог понять, зачем их прячут. Потом, когда привезли хлеб, до него дошло – на мертвых получали пайку и делили между собой. Блатные и уголовники. Эти распоясались. И никакой на них управы. На все жалобы у начальства был один ответ: «А чего тебе? Все равно на смерть едешь…»
Ужасные условия содержания и безысходность стали косить людей сначала десятками, а потом и сотнями. Начальство это не волновало. У них веская отговорка: «А что мы сделаем? Вас гонят сюда тысячами…»
В накопителе, где маялся Павел, было настолько тесно, что некуда ноги вытянуть. Спали сидя. Спина к спине. Нет худа без добра: подпирали и согревали друг дружку. А в короткие дождевые ночи накрывались припасенным парусиновым лоскутом или плащом. Против обнаглевшей шпаны организовывались в группы. И довольно успешно.
Павел сидел недалеко от ворот накопителя. И когда привезли новую партию заключенных, к нему из колонны, после команды «разойдись» вышагнул молодцеватый такой крепыш с широкими, разлатыми бровями.
– Ты меня просвети, браток, – сказал он Павлу, – что туг и как? А то ведь если сядут на шею, то не слезут.
Павел ему молча кивнул, указывая себе за спину. Мол, садись, поговорим. Тот сел, прижался. Вздохнул тяжко. Вскоре обмяк и засопел. Проснулся, когда привезли «ужин». Отведав этапной бурды, сказал:
– Кормят на убой.
– Именно на убой, – желчно усмехнулся Павел. – А порядки тут такие – смотри в оба – шпана верх держит.
– Ясно. Ты откуда будешь?
– Тайшетлаг. А ты?
– Из Крыма. Под Севастополем в плен попал. Бежал. И вот… – он умолк недоуменно. Как бы не понимая, что с ним сотворили.
– А я под Новороссийском…
– Был у меня кореш с тех мест. Южная Озерейка. Может, слыхал?
– Слыхал, – удрученно ответил Павел. – Еще как слыхал!..
– Митрий Бойко. Жена его так называла – Митрий.
У Павла похолодело под сердцем.
– Ну! – резко крутнулся он на месте. – И что с тем Бойко?
– Погиб. На охотнике с десантом ходил на Малую землю. Может, слыхал про такую?..
Павел отвернулся. Перевел дух, закрыв глаза. Вот это встреча! Вот это новость! И первая мысль, пришедшая в голову: теперь Евдокия одна с ребеночком. Что‑то с ними будет…
С вечера было душно. Только к полуночи посвежело. А к угру прижала прохлада. Павел, всю ночь не сомкнувший глаз, под утро привалился потуже к Браточку и крепко заснул. И приснилось ему, что ему прижигает глаза. Проснулся и увидел прямо перед собой огненную краюху встающего солнца, зловеще перечеркнутую, словно стрелой пронзенную, узкой тучей. И стоит такая тишь, такая благодать в природе, как в первый день сотворения.
Накопитель их был крайний. Дальше тянулось уныло бескрайнее, слегка всхолмленное поле, покрытое чахлой травой, колючками и перекати – полем. Над ним и вставало огненное солнце. И, как бы теснимый им, по полю ходил шалый ветерок, трогая колючки, принося чистую прохладу.
Вдруг набежала тучка – невеличка. Как будто выродилась из той стреловидной, перечеркнувшей солнце. Какая – то темно – злобная. Провисла бородкой – клинышком. Все острее и острее к земле. Вот уже косой вытянулась. Вот
уже земли коснулась. И закрутила, завьюжила все, что попадалось под вихрь. Со всего видимого поля кинулись вдруг в эпицентр шары перекати – поля, клочьями полетела сухая трава, закивали головами колючки, и даже редкий кустарник и тот заволновался подобострастно в сторону вихря…
– Смерч! – догадался Павел и вскочил на ноги. Браток, потеряв спиной опору, повалился наземь. Разлепил глаза. «Че там?»
– Смерч! И, кажется, сюда идет!
Браток сел, уставился на пыльный вихрь, стремительно набегавший на них. Павел глянул вверх и отшатнулся: тучка – невеличка распухла до невероятных размеров и валилась прямо на лагерь. Едва успел придержать на себе кепчонку, прижать к макушке, чтоб не сорвало, как на них обрушился ветер страшной силы. Засвистел, закружил, сорвал‑таки кепку с Павла, ворвался иод полы ветхого пиджачка, распахнул его с силой и сдернул. Потом и самого его поднял, подержал на весу и кинул.
Когда он очнулся, вокруг творилось невообразимое: разбросанные тела людей, поваленные вышки, раскрытые бараки, перевернутые полевые кухни; крики, стоны, суета; и почему‑то стрельба. По полю бегут толпы людей. Меж ними в бешеной скачке – конная охрана. Заворачивают назад, в накопители.
Павел поднялся с земли, никого и ничего не узнавая вокруг. Состояние такое, будто весь он из боли соткан. Поискал Братишку глазами – нет. Стал припоминать, с чего все началось. Сначала была звенящая тишь. А потом тучка – невеличка. Темно – злая. Потом смерч. Сверху.
Павел тоскливо огляделся: даже природа против них!.. Чувствуя подступающую тошноту, прислонился к столбу ограждения. Отметил краем сознания – часовой не окликнул, не грозит оружием. Его как бы не замечают в суете и кутерьме. Люди сносят трупы и складывают их у входных ворот. Кто‑то прикрикнул на него, мол, чего отлыниваешь от работы?! И он поплелся на голос, толком не сознавая, куда идет, зачем. Удивляясь своему состоянию. Видно, здорово его ударило о землю. Внутри сплошная боль.
С неделю устраняли последствия смерча. Погода стояла ясная, на небе ярилось солнце, добивая и без того разгромленный этап. Люди мерли, как мухи. Уже не знали, куда прятать трупы. Уже стали сдавать охране поутру. Павел как‑то потерял себя. Разбитость и сознание безысходности подавили в нем твердость.
Но вот что‑то прошуршало обнадеживающее: прошел слух, что на днях их отправят пешим этапом во Владивосток. Ну хоть это! А потом, вроде бы, морем в Магадан. Люди оживились, пошли длинные пересуды. Бывалые рассказывали: сначала их переправят в порт Ванино. Из Ванино в Нагаево, в Магадан. Оттуда пёхом на Гнилую речку. Там и догнивать всем. Если дорогой не передохнут. Или не уйдут на дно моря. Как случилось с сухогрузом «Дальстрой». Говорят, ушел на дно с полными трюмами заключенных, командой и конвоем.
