Текст книги "Ближе к истине"

НА ОРБИТЕ ДУШИ И СОВЕСТИ
(О книге «Избранное» Эрнста Сафонова)

Вышла в свет книга «Избранное» Эрнста Сафонова.

Откровенно говоря, я стал вчитываться в книги этого писателя после того, как посмотрел по телевизору фильм по его повести «Не забудь оглянуться». Фильм поразил меня безжалостной правдой. И еще чем‑то, что не сразу поддается осмыслению, но заставляет задуматься над тем,

как мы дико живем. И почему мы так дико живем? Не Знаю, как кому, но мне теперь "этот вопрос не дает, как говорится, покоя. Он висит над моёй жизнью, словно дамоклов меч. Мне кажется, моя жизнь с тех пор вошла в новое качество: я не мыслю теперь себя, своего «Я» без этого мучительного вопроса. И странное дело! Несмотря на безжалостную правду фильма, в душе нет чувства безысходности, Наоборот, во мне где‑то далеко – далеко возгорелся и теплится стойко маленький, но неистребимый огонек надежды на лучшее. (Раз это увидено и раз об этом сказано, значит; это наболело, значит, должна быть подвижка к лучшему. Как если б человек посмотрелся в зеркало перед выходом на люди и увидел на лице грязные разводы, и не вытереть грязь, не привести себя в порядок он теперь не сможет).

Меня порадовала еще одна вещь в кинокартине: режиссер с великой бережностью отнесся к авторскому материалу. Он сумел понять к донести до зрителя замысел автора и саму душу произведения. Вот так бы и другим режиссерам относиться к литературному материалу, без так называемого «своего видения» и творческих домыслов, от которых потом тошнит и плеваться хочется.

До показа с))ильма по телевидению нам с Эрнстом Ивановичем случилось познакомиться. По – моему, это произошло в дни Учредительного съезда ассоциации «Единение» в Москве, делегатом которого я был. В издательстве «Советский писатель». У нас с ним произошел короткий разговор. Я повспоминал, как пытался когда‑то опубликоваться в «Лит. России» при М. Колосове. Заметил мой рассказ Юрий Гусинский, бывший тогда зав. отделом прозы. Рассказ назывался «Господствующая высота». Его там читали и перечитывали, пытались поставить в номер, но…

Эрнст Иванович выслушал меня и сказал сочувственно:

– Л вы перешлите его мне, этот рассказ. Только на конверте напишите «лично», чтобы он не «утонул» там в нашей почте

Хорошо!

Я отослал рассказ. Через некоторое время получил ответ лично от Эрнста Ивановича. Мол, все в рассказе правильно и хорошо, но…

Потом мне попалась его книга. Потом этот фил! м по

телевизору, Фильм мне понравился, и я решил написать ему несколько хороших слов. Потом в «Лиг. России» я прочитал отрывок из нового романа о Набатникове. Понравилось. И я снова написал ему. Мол, хорошо, становлюсь в очередь за будущей книгой, желательно с автографом.

Так незаметно и вошел в мою жизнь этот писатель. И творчеством и чуточку лично. Теперь его книги, его «Лит. Россия» – в кругу моих литературных интересов. Некий кусочек моего «Я» живет теперь и под сенью его духа, духа его творчества.

А нынче в этом «кусочке» моего «Я» прибавилось света – у меня в руках «Избранное». Читаю, и созвучно мне каждое слово. Потому что я живу на той же орбите Души и совести. Читаю, удивляюсь и радуюсь. Удивляюсь тому, как зорок «глаз», как глубоко автор видит жизнь и человека в ней. Радуюсь оттого, что все в нашей жизни замечается – и хорошее и плохое. Что есть люди, которые не проходят ни мимо счастливого человека, ни мимо несчастного, ни мимо доброго, ни мимо злого. Что над автором не тяготеют условности, воздвигнутые идеологиями; что единственным критерием его «суда» является человечность; радуюсь и оттого, что мне просторно душой в его рассказах. В них много сказано, но еще больше несказанного, чего‑то между строк. Чего‑то такого, что читается не глазами, а душой; чего‑то такого, что читается глазами подсознания. Рассказы его для меня имеют совершенно удивительное свойство – они входят в душу и там располагаются свойски и запросто. Как желанные гости, как друзья – единомышленники, как братья единокровные. А есть такие, которые я возвожу мысленно на мой духовный олимп, вставляю в иконостас рядом с Лермонтовым, Куприным, Буниным, Короленко, Распутиным, Беловым, Солоухиным.

Отныне на этом духовном Олимпе в иконостасе рассказ «Лестница в небо» Эрнста Ивановича Сафонова.

Иван Панкеев обращается даже к космическим категориям, анализируя этот рассказ. «Судьба всегда больше человека. Она начинается задолго до рождения каждого из нас. Немыслимым образом изгибается пространство, спрессовывается или растягивается время, – и все для того, чтобы именно в этом месте и в этот час встретились двое, которым уже суждено дать жизнь, наделить судьбою третьего».

Я бы добавил к этим словам, что все сущее во Вселенной и на Земле есть цепь событий и превращений. Ничего нет случайного, все предопределено с момента сотворения мира.

И появление этого рассказа не случайно. Его звучание так же естественно, как молчание и крик Вселенной. И все в нем очень просто. И никаких натяжек. Как бы в капле обыкновенной воды отразился свет души автора. Вот и все. Это есть суть рассказа. Светом души, отраженным от реальной жизни и смерти людей продолжить Вселенную. Но не только жизнью и смертью, а и духовным борением под знаком Вселенной. Ибо Вселенная есть сплав материального мира и мира духовного. Теперь, когда мы сняли идеологические шоры, нам открылся истинный мир. Глупо нынче спорить, что первично, а что вторично – материя или дух. И то и другое первично, потому что оно нераздельно. Одно вытекает из другого – «ничто» перетекает в «нечто» и обратно.

В рассказе, как и во Вселенной, процессы идут неторопливо и точно. Обыкновенная житейская история, где встречаются Он и Она. Только что отгремела война, повергшая людей в кошмарное унижение. Их свела судьба. И то самое «ничто» устремилось в «нечто». В результате появляется третий, а затем и четвертый – дочь, а потом и внук. На смену старому поколению идет новое. Какое оно, новое поколение? Очевидно, в этот вечный храм и поведет нас автор исповедоваться. Ибо перед этим происходит событие, которое, подобно черному солнцу, бросило свой «свет» на судьбу главного героя – Здислава Яновского. Мальчишка, привеченный демобилизованным солдатом, едущим домой в родную Варшаву, крадет у него заветный сидор и новые кожаные сапоги, «заботливо выделенные капралу Яновскому родной ротой в знак уважения воинского товарищества к нему».

От кражи сидора и пошла трещина, положившая начало бездне между старшим и молодым поколением. Страшная перспектива! И некого в этом винить. Старшее поколение возвращается с поля битвы, в которой оно спасло полмира от порабощения. А молодое поколение, «озверевшее» без родительского присмотра и внимания, озадачено одним – как набить брюхо. И неважно, что от этого кто-то пострадает, кому‑то будет плохо. Пожрать, и как можно слаще, – это их идея. Их идол. Пока маленькие – тянут с родителей, выросли – с общества. И даже когда

Юрек, уже взрослый парнишка, кричит деду в лицо: «Ты строил – они жирели! Много они тебе дали?», даже в этот момент в нем кричит не обида за других, а боль за себя, за свое полуголодное существование. Озлобленные, они ведут борьбу с «жирными», а на самом деле со всеми, чтобы урвать у жизни свое. Именно эта «идеология» стала для многих молодых религией. Не трудиться, чтобы много всего было для всех, а урвать для себя.

Автор не произносит по этому поводу деклараций, он прибегает к нехитрому, но сильному приему: его герой Здислав подставляет в прихожей свои новые запасные ботинки другу Юрека, напоминавшего ему Ендрека, стащившего у него сидор и сапоги. И Студент (так звали этого друга. – В. Р.), уходя, молча обул их, ничего не спросив и не сказав, словно так и должно было быть».

Вот такое оно, молодое поколение, идущее на смену старшему. Ну лад, но, если б только это. А то ведь и «лестницу в небо» обрушили. Вот такая плата деду за самоотверженность. В общем, извечная проблема детей и отцов.

В рассказе не целиком показан мир, в котором живут дочь Здислава и внук. Мы видим только край этой жизни: у дочери это длинная цепь мужей, роковых неудачников – бродячий «голубой» саксофонист, затем авиационный техник – мотоциклист, потом штурман гражданской авиации, затем следует длительная неизвестность, которая, конечно же, была заполнена до отказа любовными похождениями, и, наконец, мулат генерал на автомобиле с иностранным флажком на радиаторе. Традиционный извилистый путь современной искательницы «счастья». Сколько их сейчас, сердешных?!

У Юрека – дружки по «борьбе» – Студент и Кусок, Ими безраздельно управляет злоба и ненависть. К кому? Ко всем, кто имеет. Им тоже хочется иметь. Но не заработать – отнять, украсть, выморочить у родителей.

Этот мир разрушения личности проходит в рассказе краем. Он надвигается на старшее поколение, словно черная грозовая туча. Вот – вот ударит молния, и на них обрушатся потоки неумолимой силы, разрушающей, сметающей все и вся на своем пуги.

Эта предгрозовая жуть заставляет душу старшего поколения сжиматься. Но странно – нет чувства безысходности! Что это? Это искусство правды. И автор, и читатель отлично понимают, что не вся молодежь такая, как Веронка и Юрек со своими дружками. Что страхи стар

шего поколения перед молодым одинаковы есть и были во все века. А жизнь не исчезает, продолжается. Понимание этого и вселяет надежду на будущее. Где‑то за краем черной грозовой тучи мы видим, мы знаем – есть бескрайнее безоблачное небо, где светит солнце и струится жизнь.

В этом, мне кажется, и заключена глубинная логика рассказа. Лично я так его воспринимаю.

Ну а как автор добивается такого воздействия? Какими такими средствами, которые то «сражают» меня, то «воскрешают», словно мертвая и живая вода. Первое и главное средство – это доскональное знание того, о чем пишет. Это обязательное свойство всех выдающихся писателей. Именно знание материала вкладывает им в руки виртуозное владение деталью.

Когда я читаю, что герой рассказа идет железнодорожной насыпью, «порой задремывая» на ходу, как это бывало на марше на войне, я верю, что действительно идет солдат – фронтовик. Потому что во время наступления наших были такие длинные марш – броски без привалов, что у солдата другого выхода не было, как подремать на ходу. И когда он думает о том, что остался один (все родные погибли. – В. Р.), как «веточка с погубленного дерева», то дает как бы себе приказ: «Живи, коли погибал на фронте, да не погиб». И ничего, что пацан стащил у него заветный сидор и новые сапоги. Был бы жив! Заживет – наживет. Я верю всей душой, что этот человек и есть «соль земли». Когда Мария в порыве страсти обнимает его, и ласкает, и думает, что вогнала его в пот, а это сукровица на спине от гноящихся, незаживших еще ран, я верю, что это по – настоящему счастливые люди. И только о настоящих счастливчиках можно сказать, что они жили в этой башне, «ближе к небу, чем к земле».

А как он потом работал, чтобы вырвать из этой «скворечни» «своих девочек». «Он только работал, работал, и спина его сделалась сутулой».

И что же? Он вырвал из «скворечни» «своих девочек». Получил, наконец, квартиру. Но что это за убожество? Когда Мария умерла и г роб с ее телом выносили, то на лестничной площадке его пришлось поднимать торчком, «… от чего Мария, убранная цветами, качаясь, как бы благодарно кланялась: спасибо вам всем… спасибо…»

медленно, а сама жизнь прошла на удивление быстро». У него появились «глубокие морщины, взявшие в скобки его бледные, тонкие губы…»

Была у него и вторая жена – грубая, неряшливая женщина, у которой даже редкие ласковые слова были такими же, как ее заношенные и грязные халаты…» Выросшая дочь оказалось ко всему равнодушной. Когда‑то живые глаза ее «теперь вспыхивали синим пламенем только изредка – при виде денег, что он ей давал». А когда она после нескольких неудачных замужеств и долгого пребывания в неизвестности прикатила к родительскому дому с мулатом генералом, «стародавние жительницы дома с изумлением признали в богатой важной даме с далеко выдвину той вперед большой, как прилавок магазина, грудыо давно исчезнувшую дочку столяра Яновского Веронку…»

Эта грудь, большая, «как прилавок магазина», довершает образ беспутной дочери несчастного Здислава.

И совершенно потрясают заключительные черты мятежного внука Юрека, принесшего домой в свертке тот самый немецкий «шмайсер», который припрятал когда‑то Здислав в башне в 1945 году. «И опять – через сколько лет‑то – этой терпеливой автоматической машинке, готовой выплевывать из себя смерть, дано узнать тепло напрягшихся человеческих ладоней. Как собака любит руки своего хозяина, так это холодное и совершенное по заложенным в него возможностям железо любит уверенные руки стрелка, вжимается в них с той же собачьей преданностью. Дайте мне эти руки, возьмите меня! Возьмите, я готов!

Ах, Юрек, Юрек…»

От такой не сложившейся житухи Здислав сделался почти философом. «Так, так, – убеждал себя Здислав, – все рассчитано в мире: как колоску вызреть, а девушке девушкой родиться, где жабам жить, а где – в поднебесье – жаворонкам петь, и свое точное астрономическое кружение у разных околоземных планет. И человек – сам по себе планета! Модель ее! Запущен на предназначенную ему орбиту…»

Мы понимаем, что в этой философии он находит себе некую духовную опору, некое утешение от неудавшейся жизни. Как бы наивно он ни рассуждал о мироздании,

нам важно, что человек понял – он частичка этого мироздания и целиком зависит от пронизывающих Вселенную вдоль и поперек излучений энергии.

Человек должен иметь духовную опору. Если он не находит ее на земле, он обращается к Космосу. Или к Богу. Здислав обращается пока к Космосу. В то время мы были еще атеистами, но уже были склонны искать точку опоры для души где‑то дальше, чем построение коммунизма. Автор как бы не решается еще направить мысли своего героя к Богу, но я больше чем уверен, доживи Здислав до наших дней, он пошел бы в церковь. Или как там у них в Польше – костел? Он обязательно пришел бы к Богу. Через рассуждения о Космосе. Этот путь начертан каждому из нас, мне кажется. Отринувшись от коммунистической идеи, люди сейчас мечутся в поисках наполнения души. Кинулись к магам, колдунам, прорицателям и целителям и вообще к чудотворцам, но все придут к Богу. Каждый к своему: христианин – к Христу, еврей – к Иуде, мусульманин – к Магомету…

Автор и здесь оказался предельно точен и демократичен. Тогда, в 1986 году (год написания рассказа. – В. Р.), Здислав не мог еще пойти к Богу. И хотя, я уверен, автор уже тогда знал дальнейший пугь исканий героя, он не направил его к Богу, потому что в таком случае, думается мне, он нарушил бы закон своего художественного миропонимания: не навязывать герою поступки, а показывать внутреннюю естественную динамику их.

Итак, главное средство, при помощи которого автор достигает наивысшего воздействия на читателя, – знание того, о чем он пишет. И умение найти «стреляющую» деталь в раскрытии образа, мысли, характера.

Кроме этого, я приметил еще одну особенность автора; особенность, которой я не могу дать свое толкование и объективную оценку. Это своеобразная ритмика повествования. Она часто меняется и вдруг. То ли у автора захватывает дух от той нравственной высоты или безнравственной бездны, где обитают его герои, от чего перебивается дыхание, и меняется ритм биения сердца, и он увлекает и нас, читателей, в это свое состояние. То ли это своеобразная авторская внутренняя ритмика, какая бывает у поэтов, когда стихи в поэмах из одного ритма переходят в другой; или когда в музыке из одной тональности вдруг переходят в другую. Не знаю. И как к этому должно отно

ситься – тоже не знаю. Лично я спотыкался на таких сменах ритма. И не сказал бы, что это было мне приятно. Я сторонник плавной ритмики и в стихах и в прозе. Я и не против разнообразия в ритмике, но пусть это будут плавные переходы, чтобы не резало слух, не сбивало дыхания, не навязывало другой ритм сердцу. Чтоб мысль Моя не спотыкалась.

К примеру:

«Юрека у него отняли. Это Здислав понял, как и другое понял.: не совладать ему с теми силами, не вернуть внука. Сил не хватит. Слаб.

Судьба? Она, она…»

Туг вроде все ладом. Но вдруг:

«И ее черт бы взял, всех взял!..»

Эта строчка по ритмике выбивается из предыдущего ритма.

«И», поставленное впереди фразы, сбивает текущий ритм.

Но далее идет целая фраза, выпадающая из ритма:

«Сердце тихие, неотступные черви грызли».

Не берусь учить автора писать, но ей – богу! Мне кажется, что здесь так и напрашивается правка:

«Юрека у него отняли. Это Здислав понял, как понял и другое: не совладать ему с теми силами, не вернуть внука. Сил не хватит. Слаб.

Судьба? Она, она…

Черт бы взял ее. всех взял!..

Сердце грызли тихие, неотступные черви».

Такой вариант прочитался бы без загшнки. Но это, говорю, может быть, дело вкуса. И автор идет навстречу такому вкусу. Не берусь судить, потому что не понимаю и не воспринимаю этого приема. Может, редактор вмешался в текст неопытной рукой? Может быть. Опытный редактор никогда не нарушит ритма повест вования. Он знает ему цену.

Я расстаюсь с книгой словами лирического героя из рассказа «Осень за выжженными буграми».

«Я кружил по комнате, без надобности трогая всякие вещи и предметы, осязая кончиками пальцев пыль: я кружил по комнате и был в состоянии загнанности: на домашней опаре поднималась во мне тоска прощания, перезревающая в мою тревожную вину… Перед кем, чем?»