Текст книги "Ближе к истине"
Автор книги: Виктор Ротов
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 72 страниц)
ТЕРРА ИНКОГНИТО – В ПЕРЕВОДЕ: КОЛХОЗ «КАЛИНИНА»
(Поездка в пореформенное село)
Впечатление от официальных поездок никак не «ложились» на бумагу. Помучившись день – другой над очерком, я отложил работу и стал ждать случая, чтоб побывать где‑нибудь инкогнито. Может, таким образом я увижу и услышу нечто, похожее на объективность. Говорят, «процесс пошел» – создано столько‑то тысяч фермерских хозяйств, агрофирм, малых сельхозпредприятий, которые вот-вот накормят страну. Ничего подобного! Страну по – прежнему кормят колхозы. Хотя их травят, давят экономически, насилуют политически, вынуждая прятаться на модные теперь вывески, отбиваться от горе – реформаторов, прохиндеев и проходимцев всех мастей, которыми зачумлена земля – наша кормилица. Экономические отношения правителей и колхозников приобрели дефективный «рыночный» характер: правители напустили на колхозников дикие цены на технику, горючее и удобрения, колхозники ответили им тем же салом да по сусалам. В результате мы имеем обморочные цены в магазинах. Наши радиотелегеббельсы обрушили потоки лжи и клеветы на колхозы, чтобы сломать последний хлебный оплот, пустить нас по миру с протянутой рукой. На протесты людей – циничные ответы: не нравится – не слушайте, не смотрите. Ах, так, сказали люди, когда вам не понравятся пустые магазины или наши цены на продукцию, мы посоветуем не ходить туда, питаться святым духом.
Так вот и живем – кто кого больнее доймет. Или кто кого ловчее обманет: правители врут и обещают лечь на рельсы, колхозники делают вид, что верят, и гнут свое дело. С чисто кубанским юмором и Лукавинкой поменяли внешние атрибуты: вместо колхозов они теперь называются Акционерными обществами, агрофирмами… А колхоз «Калинина» выдал еще тоньше – отказался даже от имени некогда славного Всероссийского старосты. И теперь называется Акционерным обществом «Колос». Вот в этом колхозе я и побывал инкогнито. Я наверное открою тактический секрет селян, но они простят меня, потому что игра‑то пошла уже почти в открытую: одни крикливо притворяются, что двигают какие‑то реформы на благо
людям, на самом же деле просто разрушают в очередной раз «до основанья, а затем»; другие делают вид, что подпирают эти «реформы» плечом, сами трудятся потихоньку на благо людей. Именно это я понял, побывав в колхозе «Калинина». И именно это вот – вот приведет в бешенство троцкистов всех мастей.
Попал я в колхоз действительно по случаю: племянник Коля, живущий в Новороссийске, отремонтировал свой автомобиль, разбитый «всмятку» товарищем по кооперативу, и решил его опробовать на большом расстоянии. Чтоб выявить послеремонтные дефекты и потом довести до ума. Он вспомнил о давней нашей с сестрой Валей (его мамой) просьбе свозить нас в станицу Придорожную, где нас приютили в войну как беженцев. Повидать и поблагодарить, если они еще живы, людей, давших нам кров и даже пищу на первых порах. Было у нас там и дело: взять справки, что мы работали в войну в колхозе. Зятю Павлу кроме того надо было подновить могилку брата.
Словом, помчались мы на юрком жигуленке по полям и весям Кубани: Крымск, Славянск, Тимашевск, Брюховецкая… Нам сопутствовала прекрасная погода: чистое небо, солнце. Обоч дороги – густые зеленя и тополя, подернутые зеленым пушком первых листочков. Весна!..
Мы вспоминаем: весна 1941 года, Новороссийск. Почти беспрерывные бомбежки. И днем и ночью. Завывания сирены, оглушительная пальба зениток, бомбы, пожары. Мы почти не вылезали из бомбоубежища. Именно в эти жуткие дни у нас переночевала женщина из Придорожной, приехавшая в город за хамсой. Они познакомились с мамой на рынке. «Та хиба ж можно так жить? – возмутилась она, побегав с нами ночь в бомбоубежище. – Поихальг к нам у станыцю…»
Помню, я никак не мог наспаться в станичной тишине.
Но война настигла нас и здесь: в один далеко не прекрасный день в Придорожную вошло бесхозное стадо свиней. Голодные, измученные жаждой, они кинулись по дворам, прося есть и нить. Их загоняли во дворы пачками. Кормили, поили, а потом пытались выставить за калитку. Но куда там! И тут по станице пронеслась шуточная песенка на полном серьезе: «Раз идет война – режь кабана…» И взметнулся над станицей отходный поросячий визг…
А потом появились немцы. Первая колонна их возникла на той же гребле со стороны профиля. (Магистральной
дороги). И началось: матери вымазали взрослым дочерям лица, нарядили в грязные кофты, попрятали в сараях в сене. (От немцев). А они ходили по дворам, вытряхивали свежеприготовленные колбасы и окорока. За одно требуя курки, яйки, млеко.
Вдруг они ушли. Без боя, без шума даже. Появились наши, и жизнь пошла своим чередом. Миновала зима, начались весенне – полевые работы. А потом взошли хлеба. Мы, пацаны, работали наравне со всеми. Мне было тогда 11 лет. Выпалывали на полях осот штрикачками. Я был погонщиком лошадей на косилке – лобогрейке, работал на конных граблях, хотя силенок едва хватало, чтобы отжать рычаг сбрасывания валка. Подвозил воду. А летом с Федькой Чуяном, станичным сиротой, пасли коров верхом на лошадях. Мне начисляли трудодни…
Сразу на кладбище. А потом поехали искать ночлег.
На улице Партизанской за ветхим заборчиком синего цвета стоит старенький дом. Небольшой дворик с курятником и навесом для мотоцикла. Замшелая от времени внутренняя изгородь. Летний стол под виноградником…
Хозяин, Дмитрий Прокопьевич Савченко, долго и строго всматривается в лица непрошенных гостей. Наконец узнал Павла (они с ним братья и кумовья). Поздоровались, обнялись, потискали друг друга. Вышла его жена Софья Порфирьевна – моложавая, крепкая женщина. «Проходьте, сидайте». Вопросы, расспросы. Новости скороговоркой. А мы с сестрой, и к нам присоединился племянник Коля, пока не стемнело, пошли по улицам, чтоб посмотреть, где мы жили. Повспоминать. Улицы разбиты тяжелыми машинами и тракторами. А тогда по ним ездили на подводах и обоч дороги были зеленые лужайки, на которых мы играли. Грустно! Тех домов, в которых мы жили и квартировали, нет. «Их раскидалы, – сказала нам встречная женщина. – Чтоб построить новые».
Зашли к Маслиевым. У них новый дом. До калитки вышла сама Ксения, которая нас перетащила сюда. Красивая, дородная когда‑то. Теперь маленькая сухонькая старушка. У нее сохранился плавный льющийся говорок и такие же добрые – добрые глаза. Постояли, повспоминали и простились…
…Тем временем братья уже наговорились, пропустили по рюмочке на радостях. Раскраснелись, разомлели от хмельного и прилива родственных чувств. Сели и мы за стол. Поели станичного «обалденного», как сказал Коля, борща, попили молока с паскою, которую хозяйка взяла с прибожницы. Божница устроена щедро в красном углу: большая икона Николая Чудотворца. В рамке и красивом окладе. Рушник и все прочее. А в простенке между окнами, над трельяжем вдруг портрет Сталина. В форме и при регалиях генералиссимуса.
– Уважаете? – спрашиваю.
– Уважаю, – без всяких уверток отвечает хозяин. Ему вторит хозяйка. – Руководил твердо…
Домик старенький. Потолок с трудом удерживают четырехгранные балки, уже надтреснутые, а потому на болтах. По стене, где печь, змеится трещина от потолка до самого пола. Старенький шифоньер. И… Чудо – кровагь, уснащенная подушками почти иод потолок. На стенах фотографии. На них хозяева молодой парой, отец Дмитрия Прокопьевича – суровый, скуластый человек. Дети. Они наезжают сюда редко.
– Но колхоз наверно не дает скучать? – реагирую на жалобу о скуке.
– Какой гам! Сидить, говорят, и не рыпайтесь. Вы свое отробылы. Правда, когда прополка свеклы… Ось! – И хозяин достает бумажку. Это Договор на прополку двух гектаров свеклы в 1993 году. Оплата сахаром. – Председатель у нас хороший, – продолжает Дмитрий Прокопьевич. – Анатолий Тихонович Кузовлев. Уважает нас, ветеранов, пенсионеров. Я всю жизнь механизатором. Кажен год в сентябре, або в октябре собирает нас – на автобус, и возит по хозяйству, показывает, что сделано. Как бы отчитывается перед нами. В этот, как его, в мигрофон. – «Мегафон», – поправляю я. – Да, в мигрофон. Чтоб всем слышно было… А нащет фермеров?.. Есть у нас фермеры. Только у них силы разрознены. И они теперь горбузуются до кучи: у кого трактор, у кого плуг, у кого сеялка. Как бы вскладчину. Вроде маленького колхоза. Кажу им, шо ж воно получается – из колхоза та в колхоз?.. А как же! Новшества… – Он не отводит глаза, чтоб я не подумал, что он вешает мне лапшу на уши. Хотя и он и я отлично понимаем, что у всех у нас висит она, всероссийская лапша.
Побывал я в конторе колхоза: справки ж надо взять. О том, что работали здесь. Пообщался с начальником отдела кадров. Справки он нам пообещал. Всем, кроме меня. Так как мне в то время не было еще 14 лет. (Работать имел право, а вот получить справку…)
Постоял я возле доски показателей. Если верить ей, колхоз неплохо сработал в 1992 году: урожайность зерновых 53,6 центнера с га, свеклы 377, надой на фуражную корову 3893 кг, общая рентабельность 202,5 %. Дай‑то Бог! Но вот продажа зерна государству резко упала за последние годы. И вспомнил я безмолвный ответ сельчан телерадиогеббельсам на их циничное «не нравится – не слушайте, не смотрите». И понял вдруг, почему наш «всенародно избранный» побежал к Клинтону и попросил срочно кредит в 1,6 миллиарда долларов на закупку зерна. Пошел, значит, в обход своих. Зачем? Взял бы карандаш да подсчитал: 1,6 миллиарда на теперешний курс (около 1000 рэ) и получил бы 1 триллион 600 миллиардов рублей. Да заплати он эти деньги своим крестьянам, они вырастили бы ему золотое зерно. Нет же! Назло своему народу разгрузил казну в карман чужому дяде. А свое крестьянство загнал иод дырявые крыши новомодных веяний. По сути в подполье. Теперь, чтобы нормально работать, кормить свой народ, колхозники вынуждены прятаться, ховаться от бдительных глаз за названия. Жить и работать инкогнито. И родные земли свои обращать в неизвестные – герра инкогнито.
Май, 1993 г.
ПОКАЯНИЕ?.
В «Кубанских новостях» за 20 мая с. г. я выступил с очерком о Тиховских поминовениях «Еще не Девятый вал, но…» Написал я его под впечатлением и во славу мирного доброго казачьего движения. С намеком на то, что не дай Бог, чтоб когда‑нибудь это мирное доброе начинание вздыбилось снова Девятым валом, как это было в 1918 году, когда русские люди пошли друг на друга, стенка на стенку. Тиховские поминовения напоминают нам события почти двухсотлетней давности и о том, что на Кубани было, есть и всегда будет кому защитить родную землю. Хотя и там слышались вкрадчивые назойливые голоса агитаторов-провокаторов о покаянии. Чья‑то недобрая сила настырно внедряет в народное сознание идею всеобщего покаяния. То бишь – признания своего греха. А с признавшими свой
грех делай что хочешь. И если на Тиховских поминовениях эта мысль звучала вкрадчиво, среди цивильной публики, то спустя месяц, при открытии памятника 54–м казакам, расстрелянным большевиками иод Даховской, недалеко от Майкопа, уже с трибуны, а после и в частных разговорах и спорах.
Наш автобус с группой казаков и гостей во главе с Екатеринодарским атаманом А. А. Аникиным прибыл с опозданием. Панихида по убиенным уже началась. А потому я не все видел и слышал.
Памятник – крест убиенным сооружен под одиноким деревом боярышника, над дорогой, между картофельным полем и открытой поляной, некруто поднимающейся к лесу. На памятнике только – только просохла краска и цементный раствор. Асфальт, положенный к нему, еще не затоптали ногами. Хотя народу собралось предостаточно. На дороге лицом к памятнику развернулось казачье построение. Седоголовые старики и молодые казаки стоят на солнцепеке с обнаженными головами, с почтением. Вокруг памятника – плотная кучка народа, в центре ее возвышаются в своем облачении служители церкви. Они попеременно читают молитву за упокой, им подпевает хор женщин, Всякий раз, когда вступает хор, все истово крестятся и бьют поклоны. Тут же с переносного лотка торгуют свечами, брошюрами духовного содержания, крестиками и иконками – медальонами на белых шелковых шнурках. Я купил икону – медальон с изображением Божьей Матери. На поляне пестрая публика. Выделяются наряженные певицы и танцовщицы, прибывшие, говорят, из Лазаревской и Майкопа на торжества. Взвод солдат с автоматами, И обращает на себя внимание низенький, кругленький, в бешмете и при всех регалиях, красный и взмыленный Даховский атаман Чайка. Он чем‑то возбужден, рвет и мечет. Кричит кому‑то: «Та в машине ж пистолет остался! Найти! Доставить!».
После панихиды начались выступления. Как обычно. Смысл всех речей сводится к призывам к единению, возрождению, миру, порядку и спокойствию. Говорят горячо, красиво и даже блестяще. Тот же Чайка. Его, правда, не сразу нашли. Но вот он появился. Еще более взмыленный, весь боевой такой, возбужденный поиском своего пистолета, как потом оказалось – ракетницы, он сказал искристое слово и прочитал стихи, как я понял, собственного сочинения, и заслужил по праву казачье «любэ»!
Хорошо на душе и радостно до слез. Но вот в речах зазвучали иные мотивы – о покаянии, о зверствах, чинимых в годы гражданской войны. О виновниках этих зверств. О большевиках.
– Ну это‑то зачем?! – возмущенно говорит мужчина, стоящий рядом со мной. – Чтоб натравить одних на других? И начинать все снова да ладом! – Он выпростался из толпы, пошел в сердцах на поляну и оттуда смотрел уже на все грустными глазами. Мне запомнились его глаза. Откровенно говоря, я в тот момент, когда он сказал свои слова, мысленно с ним не согласился: люди хотят хоть теперь, спустя много лет, назвать вещи своими именами. Кто‑то считает, что этого не следует делать, а кто‑то не может удержаться – ему надо выплеснуть из себя наболевшее, сказать слова, сидевшие ржавым гвоздем в душе десятилетия. Ну пусть человек выговорится. На массы эго нынче мало действует, зато человек получит облегчение, свободно сказавши слово. Пусть себе!..
Но вот опять о покаянии. И над толпой как бы взметнулась дирижерская палочка. Не знаю, как кого, а меня возмущает эта подстрекательская работа. Ну скажите вы мне господа новые агитаторы – провокаторы, кто и перед кем должен каяться? Те, кто родился в 1918 году, не виновны в кровавой карусели. И им теперь уже по 75. Их вы хотите поставить на колени? Или тех, кто родился в 37–40–м? Им тоже уже по 53–56. Они тем более не причастны к гражданской бойне и к сталинским репрессиям. Следующие за ними поколения и вовсе ни при чем. Те, кто уничтожали друг друга, как на стороне красных, так и на стороне белых, – ушли из жизни. Их нет.
Ну вот я! Родился в 1931 году. Отец мой родился в 1904. Ему в 1918 году было 14 лет. Работал он каменноломщиком, а потом водолазом. То есть, от политики был далек. Так почему я должен становиться на колени и каяться? А главное – перед кем? Перед теми, кто сегодня стенает в траурных списках разных мемориалов? Так эго потомки прохвостов, устроивших мясорубку, а потом в нее попавших. Перед ними я должен каяться, перед этими мнимыми страдальцами, которые с неприкрытой наглостью выколачивают себе разного рода льготы и компенсации? Они примуг с удовольствием наши покаяния, а потом будут тыкать в нас пальцем и изголяться над нами: вы же признали свою вину, теперь и ответ надо держать.
Сейчас они делают вид, что готовы наравне со всеми
стать на колени, покаяться. Дудки! В последний момент они перебегут на сторону принимающих покаяние. Я смотрю на простые мужественные лица казаков и удивляюсь – неужели они не замечают нового грандиозного подвоха? Неужели они снова готовы заплатить ту же цену за свое простодушие, что ив 1918 году? А что дело поворачивается именно туда, я почувствовал на открытии памятника под Даховской. Если раньше я как и все был начитан красной литературы, то теперь и белой. Тохо же Деникина, Шкуро… Они честно пишут, как и что было. Били друг друга, издевались друг над другом. И над мирным населением. Хороши и те и другие – и красные и белые. Нечего сказать. Было время, была борьба, на которую, кстати, вдохновили их закулисные режиссеры и дирижеры. Не оставившие своей затеи и теперь: «Мы дали вам Бога, дадим и Царя»…'
Так я подумал, стоя в толпе, слушая речи и наверно забыл бы под спудом других впечатлений, если б тема «покаяние» не имела самое неожиданное, – и в этот же дехгь, продолжение.
После торжеств в Даховской все мы поехали в монастырь, на турбазу «Ромашка», что километрах в пятнадцати от Хаджоха. Это историческое, весьма примечательное место. Монашеская обитель, основанная в начале девятнадцатого века святым отцом архимандритом Островным. Красивейшее место! Там посидели на травке, выпили по чарке, поспивальг да и двинули до дому до хаты. Но по дороге старики попросили атамана А. А. Аникина завернуть сфотографироваться на Казачьем камне, что над рекой Белой. Заехали. Высыпали на берег. Мы с атаманом разговорились о перспективах казачьего движения, а мой знакомых! казак, хорунжий В. П. Литвиненко ввязался в спор с казаком из Пашковской. И на повышенных тонах. Тот требует покаяния, Литвиненко против.
– Кто и перед кем должен каяться? – не выдержал, вмешался я. – Почему вы так настырно гнете людей на колени?
– На колешг? Чепуха! Чисто символическое покаяние. Без него не будет примирения…
– Каются х решхгики и каются перед Богом. А чем греш-
‘ Теперь лихорадочно стряпают Гимн России, в который пнут слова о «великом» покаянии страны. Уже вся Россия должна покаяться перед ними. Надо же!..
но нынешнее поколение? Если младшему из них сегодня 75 родом из 18–го и 56 родом из 37–го…
Спустя какое‑то время подлетает ко мне казак при большом чине. Не буду называть имени. Небольшого росточка, горбоносенький.
– А ты чего здесь? Кто ты?
– Да вот пригласил меня, – указываю па Литвиненко. Он стоит рядом со мной. Еще два почетных старика и войсковой старшина Е. А. Щеткин. Не дадут соврать.
– А почему такое неуважение? – продолжает «кипеть» задиристо казак при чине. И хватает меня за галстук. – Почему надел этот большевистский галстук? И почему в черных очках? Это неуважение к казакам… Хочешь, сейчас будешь в реке?..
– Тише, тише! – остановил его Литвиненко. Подошел ближе и Щеткин. Стал успокаивать казака при чине:
– Человек у нас в гостях… – А мне: – Икону – медальон надо при теле носить, а не поверх галстука… И черные очки…
Я снял очки. Спрятал медальон под рубашку – исправился! Но казак при чине не унимается, кипит, угрожает: «Ходят тут всякие, вносят раскол!..» Он явно хочет завести подвыпивших казаков, сотворить бузу, но никто не клюнул на провокацию. Тогда он изобразил оскорбленное достоинство и отошел.
– Вы как хотите, а я ушел…
Так вот проявился результат надмогильных речей: «большевистский галстук!» Как он не заметил еще шляпу на мне? Ведь тем, кто в шляпе, доставалось во времена оны. Что‑то похоже до боли!
И я вспоминаю слова того мужчины, который выпростался из толпы после подстрекательской речи и смотрел потом издали на все грустными глазами. Теперь я не только чувствую, я точно знаю, что среди казачества снова заработала со страшной силой та же команда режиссеров и дирижеров и по тому же сценарию – столкнуть русских лбами. Постановка кровавого спектакля 1918 года возобновляется. Или как говорят матерые лицедеи – спектакль восстанавливается. Постановщики те же. Та же режиссура. действующие лица и исполнители, похоже, еще не понимают, что им подсовывают тот же кровавый сценарий…
МАРОДЕРЫ
«Грабители населения в районах военных действий, а также убитых и раненых па поле сражения. Торговцы – спекулянты».
Словарь русского языка С. И. Ожегова.
Этой темой давно болит душа. И материал лежит, собранный во время служебных поездок по краю. Больно жжет сердце. Правда, я раза три принимался писать о мародерах и всякий раз откладывал – слишком неприглядная картина вырисовывалась. Меня не поймут, думал я. Ни одна газета не станет печатать такой материал. Вернула меня к желанию написать об этом статья в «Кубанских новостях» за 15 июля Валентины Паленой «С сумой по миру или к толстосумам?» Автор с удивительной смелостью и искренней скорбью рассказала о том, о чем я «благоразумно» молчал. Читая ее строки, наполненные болью, я почти физически ощутил, как мы низко пали. Или, как говорится в статье устами австрийских офицеров – эксгуматоров, «Варвары были, варварами и остались».
Это, конечно, слишком сильно сказано. Но и сильно похоже на правду. Обидно и больно читать такое про народ, к которому ты принадлежишь. Тем более от людей, которых эти самые «варвары» спасли от гитлеризма ценой неслыханных жертв. Сейчас об этом как‑то забывается, на первый план выходят иные ценности. В кавычках. От которых сердце стынет. Так, глядишь, наступит день или час, когда концлагери и газовые камеры будут объявлены высшей формой цивилизации в наведении нового мирового порядка. Что стоит, например, идея энергетического обеспечения рода человеческого на нашей планете и уничтожение в связи с этим целых народов. Под «сиянием» этой «идеи» нет места народам Африки, Азии, России… Так что нам надо подтягиваться до уровня достойных жить при новом мировом порядке.
Как и Валентина Паленая, я не стану называть географию тех мест, о которых пойдет речь, дабы не возбудить страшные аппетиты мародеров, как не стану называть подлинные имена действующих лиц. (Язык не поворачивается назвать их героями – слишком низок и подл их промысел!).
А началось все с безобидного, на первый взгляд, ро
зыгрыша: мои коллеги по работе в одном горном поселке, где я частенько и подолгу бывал в командировках в леспромхозе, пригласили меня на ужин к себе домой. Сели за стол, выпили, закусили, повели разговор о том о сем. И вдруг в дверях появляется немец. Фриц! Каких я видывал в оккупации в станице Придорожной. В солдатской форме, каске; шмайсер поперек груди, штык – кинжал на поясе и граната с длинной деревянной ручкой. (Мы пацанами называли их «румынками», когда забавлялись ими словно игрушками в освобожденном от немцев Новороссийске).
Я обалдел. Но подсознанием мигом усек, что немец какой‑то не живой. То есть, сам человек живой, это сын моих коллег Максимка, но солдатская форма на нем явно тронуга тленом. А оружие и каска «поедены» ржавчиной словно червоточиной.
Вадим и Людмила хохочут, довольные розыгрышем. Максимка улыбается неуверенно, видя, что меня не очень забавляет его маскарад.
– Это мы тут добываем в окопах. Хобби у нас такое, у пацанов. В этих местах были сильные бои – боеприпасов и всяких трофеев в земле навалом! Мины, снаряды, патроны… А это, – он поправляет на себе пояс и френч, – у одного фрица в вещмешке нашел. Немного не по размеру, а так ничего. А?.. – Он вытянулся по стойке «смирно», щелкнул каблуками (пятками), горделиво этак вздернул голову.
– Похоже. Очень похоже! – сказал я, а у самого нехорошо заныло под сердцем. В голове завихрились разные мысли: пацаны мародерничают в местах, где пролита священная кровь защитников Родины. Экая напасть на Отечество!..
Поглядывая на беспечных родителей, я никак не мог взять в толк, что их веселит в этом «явлении»? Максимка же, поощренный родительской благосклонностью, решил усилить впечатление, пригласил меня в свою комнату. Тут я еще больше удивился – это было не жилье пятнадцатилетнего мальчишки, а какой‑то оружейный арсенал: целая куча толовых шашек (они ими растапливали печь), похожих на бруски хозяйственного мыла, гранаты всех типов – РГД, лимонки, бочонки, «румынки» с длинными деревянными ручками и даже наши противотанковые. Мне это хорошо знакомо, потому что после освобождения Новороссийска этого «добра» в городе и окрест было навалом, мы забавлялись всем этим. На передовой в районе
цементных заводов. Да и возле дома. Бросали гранаты, стреляли из винтовок, взрывали мины и снаряды. Но самым любимым занятием было пускать с крутых склонов горы Лысой пустую железную бочку из‑под горючего с гранатой внутри. Гремит она, стремительно катится вниз. Взрыв, и куски бочки разлетаются высоко в небо…
Максимка садится на маленькую табуреточку, выставив мощные свои коленки и опершись на них локтями. Он рослый, угловатый, как бройлерный цыпленок. И явно гордится своим «хозяйством». И чего тут только нет! Автоматы без прикладов, безнадежно «поеденные» ржавчиной, винтовки наши и немецкие. Тоже погнившие, но старательно отдраенные шлифшкуркой. Штыки, тоже обработанные шлифшкуркой. Патроны россыпью и в лентах. На фанере просыхает порох, высыпанный из проржавевших патронов. Пулеметные диски и… Мины всех калибров – маленькие с чекушку и большие величиной с бутылку из‑под шампанского. Они висят взрывателями вниз, привязанные за стабилизаторы. В углу стоит штыковая лопата и кирка – орудия раскопок. Рядом какой-то прибор.
– Что эго? – спрашиваю.
– Миноискатель! – с готовностью и не без гордости говорит Максимка. – Самодельный. Любой металл берег. Даже золото… – Он переводит взгляд на подоконник. И тут я замечаю черепа. Невольно встаю со стула, подхожу. Четыре тщательно обработанных черепа с жутким оскалом смерти. Продырявленные в разных местах. Два черепа щербатые – с выбитыми или выломленными зубами. Тут же кучка этих самых зубов и отпилков От них. Я не сразу понял, что это такое. Максимка с готовностью пояснил:
– Это обгшленные под коронки зубы. Кто‑то ободрал их до меня. Вот туг их пять? У меня было бы около пяти граммов золота!..
Я невольно взглянул на него: в глазах алчный блеск.
– А вот ложка, – продолжал он экскурс по своим «экспонатам». – Серебряная! – И показывает мне какие‑то цифры на черенке. При этом часто, взволнованно дышит. Я чувствую его хищное возбуждение, мне хочется остудить его.
– Да кто же берет на фронт с собой серебряные ложки?
– А что?! Мужики вон золото находят – перстни,
кольца… На костяшках кисти, – он показывает на себе, где именно находят кольца. – А в черепах зубные коронки. Череп и кисть руки – самая клевая находка! Это что! – ; небрежно махнул он рукой на свое «добро», – вот у дядьки Антоняна, бульдозеристом в леспромхозе работает, бульдозером бывшие окопы роет, – у того сарай забит. – Максимка испытующе смотрит на меня – можно ли доверять? – Говорит, погоди, вот начнется война, – все это будет стоить кучу денег! У него уже, наверно, с килограмм золота! А вот это знаете сколько стоит? – Он тянется к книжной полке, где жиденько стоят книжки, достает одну и показывает между ст раниц латунную пластинку, продавленную по диаметру риской. – «Смертник» называется. По риске разламывается пополам. Видите, здесь буква и цифры – это шифр воинской части фрица. Когда солдат погибает, товарищ его или офицер обязан изъять у него эту пластинку и передать в сиецчасть. Там ее переломят по риске, одну половину отправят в воинскую часть, другую с аналогичной буквой и цифрой, кажется, но месту жительства солдата. С препроводительной. Мол, погиб там‑то. За эти бляшки скоро будут давать бешеные деньги в ФРГ. Представляете?! Ордена находят. А еще здесь в горах «Золотой чемодан». Из Керченского музея. Семьсот разных золотых и серебряных вещей. И монеты. Из раскопок на горе Митридат. Это целый клад! Вот бы найти. Говорят, партизаны здесь где‑то в горах закопали…
Дальше я уже не слышал Максимку. Мое сознание заслонила некая глухая пелена. Я смотрел на его большие угловатые руки с невыскребаемой грязью под ногтями и представлял себе, как он этими руками роется в земле, в которой покоятся наши солдаты, положившие здесь свои головы, а теперь вот стали предметом грязной охоты.
С тех пор они всегда у меня перед глазами, эти сильные и грязные руки молодого мародера. А в ночь с 22–го на 23–е июня этого года, когда показали по телеку наших парней, торгующих в Германии возле Бранденбургских ворот наградами Советской армии, они, эти руки, не давали мне спать. Я думал, может и Максимка там, между теми парнями?
Впрочем, зачем предполагать? Я выхожу каждый день на улицу и вижу нескончаемые ряды молодых здоровых ребят и девушек, торгующих разным барахлом. И орденами тоже. А те кто их, эти ордена, зарабатывал кровью и увечьями, роются в мусорных ящиках.
Бабуля просит у продавщиц баночку рыбных консервов. А они ее как бы не замечают. Мало того, они мечут в нее гневные взгляды, мол, чего старая пристала?! А два дюжих мордоворота гребут эти консервы ящиками, выносят на улицу и тут же продают в десять раз дороже. Куда пойдут эти дурные деньги, заработанные при преступном пособничестве наших правителей? На войну, на убийство друг друга, или на балдежь, с изнасилованием девочек?
Думали ли мы, старшее поколение, работая за гроши ради светлого будущего, что оно, будущее, будет вот таким? Думали ли те, кто лег костьми в битве за Родину и теперь мертвые не могут себя защитить, что будуг ограблены своими же мародерами? Боже, и это мы! Нежели плодом нашей доброй самоотверженности стало поколение мародеров?! Если это так, то что тогда добродетель? Может хлыст и розги?
«Кубанские новости», 11.09.1993 г.
