Текст книги "Ближе к истине"

ОТКРЫТ И НЕ СБИТ
(Малоизвестный поэт А. Знаменский)

Чаще других вспоминает Знаменского Иван Федорович Варавва. Вдруг скажет: «Сиротливо стало без Анатолия…». А я обязательно подумаю при этом: «Был бы он жив, наверное, не было бы такого безобразного развала в нашей писательской организации, какой переживаем мы сейчас».

Всякий раз, касаясь мыслью и душой его светлой памяти, я ощущаю в себе все более притягательный образ его. Это был Человечище! Масштабный, импульсивный, динамичный, непримиримый к недоброжелателям России. Постоянный в главной гражданской стратегии, противоречивый в отношениях с людьми, особенно с коллегами-писателями. Взять хотя бы его «размолвку» с Виктором Астафьевым, которого чтил в свое время как бога в человеческой и творческой ипостаси…

Так уж судьба сложилась – мы с Анатолием Дмитриевичем с первого рукопожатия показались друг другу. Помнится, я ходил в приготовишках, заглянул в писательскую организацию, и там Владимир Алексеевич Монастырев, тоже ныне покойный, познакомил меня со Знаменским. За минуту до начала бюро.

Подвижный, легкий, с загадочной косиной в глазах, он как‑то сразу доверительно и на «ты» обратился ко мне: «Ты подожди меня – после бюро поговорим…»

Я ждал его с тонким вибрирующим чувством на душе: и зачем я ему понадобился? Какой у него ко мне разговор? Ведь мы только – только познакомились. Как потом выяснилось, ему хорошо обо мне рассказал Владимир Алексеевич. Мне было немного тревожно и в то же время приятно от того, что я попал в поле зрения такого крупного писателя.

Но недолго я тешил себя приятными мыслями. Он вышел из комнаты, где проходило писательское бюро, скользнул по мне «остывшим» взглядом и сказал: «Ничего не получается – у меня через полчаса автобус (он жил тогда в Хадыженске), так что… извини. В другой раз». И ушел. Мое недоумение и некоторое расстройство рассеял вышедший в приемную Владимир Алексеевич: «Квартирный вопрос решали, – он кивнул на дверь, за которой скрылся Анатолий Дмитриевич, – неудачно».

Однако настроение мое было подпорчено. В те времена окололитературного хождения малейший нюанс отношения старшего воспринимался болезненно…

Иногда, разбередив все эти канувшие в прошлое тонкости взаимоотношений с Анатолием Дмитриевичем, я вдруг обнаруживаю, что во все времена нашего с ним знакомства у нас было именно такое вот общение – на странной грани абсолютного доверия и какого‑то небольшого непреодолимого расстояния. Порой он раскрывался в разговоре так, что меня оторопь брала. Говоря о крайкомовских кураторах, он замечал как бы между прочим, что там сидят мастера по разобщению писателей. И в этой связи сетовал на уже тогда существовавший подспудный раздрай в писательской организации. Говорил, что спасение он видит в том, что надо объединиться ведущим писателям (не буду называть имен) и выступать единым фронтом, остальные потянутся за ними. Но всякий раз натыкался на непонимание. И тут же начинал развивать мысль, почему это происходит. Уже тогда он понимал, что существуют тайные, но очень агрессивные силы, которые неусыпно работают на раздрай. И не только в писательской среде, но в обществе в целом. Он понимал и другое, делился этой мыслью со мной, что каждый из названных им ведущих писателей мнит себя самым ведущим и делить это «ведущество» ни с кем не намерен. А потому, ревниво оберегая это свое самомнение, не соглашается ни на какую блокировку. Это понимали и те, кому всегда была и есть невыгодна сплоченность русских людей, и они, которые и теперь тайком рушат Россию, умело подогревали, да и теперь подогревают в каждом из них чувство непререкаемой исключительности.

Знаменский не раз говорил мне: «Хорошо, я согласен быть вторым, третьим, но хватит нам дичиться друг друга из‑за этого!»

Я всегда удивлялся этой его озабоченности, этому странному его «самопожертвованию», стремлению рассчитаться на «первый – второй». Я не понимал этой его заботы. Мало того, считал это некой игрой в самолюбие. А теперь каюсь и ругаю себя за неразумность, потому что понимаю – при теперешнем развале писательской организации, – что прав был Анатолий Дмитриевич, видя выход в скрепляющем творческом ядре.

Правда, я понял это еще при жизни Анатолия Дмитриевича. И коллеги не дадут соврать, не раз говорил о том, что нам надо совершенно сознательно обзавестись парой-тройкой литературных аксакалов, вокруг которых и держаться всем плотно. И было кое‑что сделано в этом плане. И вот – вот единение должно было состояться. Но… Некоторые молодые силы, обремененные больше творческой несостоятельностью, чем скромностью и дарованием, выпустили колючки. А некоторые «аксакалы» настолько вознеслись в самомнении, что взяли на себя больше роль судей, чем роль разумных пастырей. В результате мы имеем то, что имеем…

Но все это прелюдия к слову. А само слово об Анатолии Дмитриевиче я приберег для разговора о необычной стороне его творчества. О его стихах. Всем он известен как прозаик, как острый публицист, а как поэта его мало кто знает. Потому в этот памятный день я хочу коснуться его поэзии.

Для всякого литератора (да и нелитератора, а просто любителя изящной словесности) поэзия есть «высший пилотаж», если можно так выразиться, в литературном творчестве. И я не ошибусь, если скажу, что не было, нет и никогда не будет прозаика, который бы не пытался писать стихи. Меня, прозаика, тоже не миновала сия стихия. Когда я и не мечтал даже о литературной судьбе. Пришлось посочинять частушки для самодеятельного хора, в котором я принимал участие в юности. Незаметно как-то увлекся литературным творчеством и вот стал профессиональным прозаиком. Совсем недавно, когда за плечами уже горы перелопаченной «словесной руды», я вдруг вновь почувствовал острое желание написать стихи. Скорее это было даже не желание, а как бы острая потребность. Мне вдруг показалось, что я настолько овладел словом (пустое тщеславие, конечно), что смогу посредством слова извлечь из дальних тайников души и сознания недосягаемые для обычного человека мысли и чувства. И «отлить» их в поэтические строки. Как пишет в одном из своих стихотворений Анатолий Дмитриевич: «Всей спиной испытанная проза оформлялась медленно в стихи».

Когда я прочитал эту строчку, подумал, что это про меня. Я испытываю тот же процесс, который описан в его стихах. «Всей спиной испытанная проза медленно оформилась в стихи».

Стихи Анатолия Дмитриевича, что раскаленные угли. Читаю и обжигаюсь душой о каждую строчку: «Был рожден я с казачьей душою, это значит – открыт и не сбит. Это значит – рискнуть головою, где другой задрожит и сбежит».

В неполных семнадцать лет Анатолий Дмитриевич был арестован, судим и сослан на Север. Тогда было так: ляпнул неосторожное слово – изволь на Колыму. А они «не хотели принимать заблуждений века драки, эпохи Петли».

Это неприятие лжи и лицемерия он пронес через всю свою жизнь. Не то что ложь и лицемерие, а малейшую фальшь терпеть не мог. Реакция его была мгновенной, кто бы ни был перед ним. Это было ключевой чертой его характера. И тут нетрудно догадаться, какие отравленные стрелы летели в него за эту прямоту характера. Однако – удивительное дело! – он сохранил на всю жизнь веру в святое: «Я в Добро и Порядочность верил, запрягался я в три хомута. Оглянулся – сплошные потери, не дождался добра ни черта… Но потом оглядишься устало, как котомку, подкинешь свой Крест и опять повторишь, как бывало, тот же путь, мимо памятных мест. Среди душ, опоганенных злобой, не в почете мирском, не в чести, и считаешь лишь мысленно, долго ль этот Крест до Голгофы нести?..»

Острая публицистическая направленность присуща почти всем его стихам. Одно из них приведу полностью. Называется «По второму кругу?»

 
Страну растащили барыги.
Отчизна идет с молотка…
Раскройтесь, Священные книги!
Стань огненным знаком, строка!
Куда ты, Россия, несешься!
Глаза ль застелила пурга?
Ужель ты вовек не проснешься,
Не снимешь личину с врага?
Ведь та же нахальная клика Нас облапошила вновь.
Уйма республик, а бублики,
Как и в семнадцатом, – врозь?!
Тужурки опять приодели,
(Хотя проклинают ЧеКа),
И вновь из‑за призрачной цели Взводят курок свысока.
Ты видишь их гончую стаю?
Но чтобы остаться собой,
Учти, что и впрямь наступает Последний,
Решительный
Бой!
 

Удивительно, что это пишет человек, «обиженный» Советской властью на целых восемнадцать лет!

Когда я думаю об этом, понимаю мыслителей всех времен и народов, которые называют таких писателей и поэтов Совестью Человечества.

«Кубанские новости», апрель 1998 г.