Текст книги "Ближе к истине"
Автор книги: Виктор Ротов
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 72 страниц)
Очевидцы тех событий, даже ближайшие, трезвомыслящие соратники Сталина, свидетельствуют, что в обществе царил такой подъем, такой энтузиазм, что даже они, и, казалось, сам Сталин верили, что сотворили праведный суд. Борьба с троцкизмом и врагами народа закончилась полной победой Сталина и сталинистов и теперь в стране должны воцариться мир и согласие. Простые люди искренне верили в это. А вот соратники Сталина – не совсем. Потому что, с одной стороны, им действительно очень хотелось, чтоб гильотину репрессий отправили на слом. Ибо она висела над каждым из них. С другой стороны, они понимали, что ответственность перед потомками понесут вместе со Сталиным. Перед всеми ними стояло неотвратимое будущее, которое предъявит свой счет. А еще неизвестно, что лучше – оставить будущему как можно меньше свидетелей беззаконий, продолжая репрессии, или…
В общем, ситуация складывалась тревожная, почти тупиковая. Они отлично понимали, что отмыться от той крови, которую они дружно проливали массовыми казнями, будет не так просто. Но они понимали и другое – Сталин что‑нибудь придумает. И были близки к истине. По вышеупомянутой версии, в его «гениальной» голове все явственнее обозначались контуры грандиозного плана сокрытия совершенных злодеяний. А именно – надо было учинить такую бойню мирового масштаба, которая затмила бы все внутренние «разборки». По сравнению с которой борьба с троцкизмом и врагами народа, а на деле борьба со своим непокорным народом, выглядела бы легкой разминкой под флагом борьбы за советскую власть. Тут очень кстати в Европе нарисовался фюрер. Если спустить пса с цепи, то он перегрызет горло всей Европе и до икоты может напугать советского обывателя. И он забудет не только нанесенные внутренние обиды и кровопролитные политические ошибки, а до конца дней своих будет молить Бога о здравии Отца всех народов за мудрое руководство в борьбе с гитлеровской густопсовой командой. Надо только впустить эту команду в пределы, чтобы она «похозяйничала» на советской земле месяц – другой, пожгла города и села, побила людишек. Чтоб они отведали настоящих массовых
ужасов. Тогда им и на ум не придет вспоминать внутреннюю костоломную разминку. Надо запустить волка в «овчарню» на некоторое время. Пусть порезвится. После него Сам покажется народу ангелом – хранителем. Отцом родным.
Заодно в костер войны можно будет бросить остатки недобитых троцкистов. Настоящих и мнимых.
Теперь мы знаем – так и получилось.
Вот почему, считают наиболее дотошные аналитики, он «вырубил» перед войной почти весь командный состав Красной Армии. Вот почему как бы ненароком были оголены западные границы, отведены в глубь страны более-менее оснащенные, укомплектованные личным составом воинские части. Вот почему при его‑то болезненной подозрительности он упорно не верил донесениям о готовящемся нападении Германии. Начиная от показаний перебежчиков до разведывательных данных группы Шульца-Бойзена и Харнака. И даже Рихарда Зорге, действовавшего в Японии по заданию самой тайной в СССР политической разведки ведомства тишайшего А. А. Андреева. Вот почему, мне кажется, он в первые дни войны не предпринимал активных действий по отражению нападения, симулируя подавленность и прострацию; а на самом деле своим бездействием давая возможность полчищам фашистов продвинуться подальше в глубь страны.
Вот почему его наиболее стойкие соратники, такие, как Молотов, Каганович, Микоян упорно, до конца своих дней, твердили о его гениальности: он вывел из‑под удара всех. И, наконец, вот почему он так бесстыдно «заигрывал» с Гитлером, подписывая «Пакт о ненападении» и раздела Польши. Думаю, он тайно втягивал его в игру, исподволь подталкивая к замыслам против СССР. Война спишет все перегибы.
Во всей этой грандиозной всечеловеческой трагедии он отводил особую роль собственному народу: в схватке с Гитлером народ под его полководческим гением сам осенит его ореолом Спасителя от фашистского порабощения. И начать это восхождение в сияющие вершины он решил с послабления осужденным и гонимым. Он даже отменил, правда, на время смертную казнь. Высшей мерой наказания теперь стал срок заключения в двадцать пять лет.
Смягчен был режим политическим заключенным и разномастным «придуркам». Этапы на Колыму, на золотые прииски, теперь старались отправлять в летние месяцы. Начался массовый пересмотр дел. Массовые освобождения из тюрем и лагерей. Правда, дело шло туго, но шло.
Не так просто было тормознуть репрессивную машину. Отсюда и появился дефицит времени. Нужного якобы для комплектования и оснащения Красной Армии. На самом же деле нужно было переориентировать, оптимизировать сознание народа. Разыграть спектакль решительного отказа от жестоких методов борьбы. Дать хотя бы иллюзию свободы, справедливости и законности. Ибо Сталин понимал, что скованный страхом народ – плохой воин.
Спектакль этот сопровождался грандиозными, на всю страну, экзекуциями виновных в беззакониях. Под этот шумок планомерно и жестоко уничтожался весь ягодо – ежовский репрессивный аппарат. Но чтобы довести эту «работу» до логического конца и внедрить в сознание народа праведность своих деяний, Сталину не хватило какого‑нибудь года.
А Гитлер тоже был не дурак. Он отлично понимал, что Сталин своими жестокостями крепко насолил советскому народу и что теперь как бы заигрывает с ним, перекраивает сознание людей, закомплексованное страхом. А потому торопился с планом Барбаросса. Куй железо, пока горячо! Не случайно он выдвинул главным лозунгом в борьбе со Сталиным освобождение народа от большевизма. Видно, хорошо был осведомлен о настроениях людей в Советском Союзе. И чуть было не выиграл на этом. Ибо предательство и сдача в плен с нашей стороны приняли чуть ли не массовый характер. В первые месяцы войны в плену у немцев оказалось около четырех миллионов наших солдат и офицеров. И если б не жестокость, которую гитлеровцы чинили на оккупированных территориях, кто знает, чем бы война кончилась.
Но Сталин все‑таки переиграл Гитлера. Испытанным средством – устрашением собственного народа и армии. Для начала нафаршировал воинские части особистами, которые зорко следили не только за прилежностью бойцов и командиров, но и за лояльностью каждого. И меры к нерадивым, особенно к нелояльным, принимались самые строгие. А потом появился приказ № 227 «Ни шагу назад». В мясорубку были брошены штрафные батальоны. Их посылали под кинжальный огонь, в самое пекло войны. Тут была двойная «выгода»: с одной стороны, затыкались самые горячие участки передовой, с другой – «выпалывалась» ненадежная часть людей.
Кончилась «малина» и в местах заключения: разом отменили всякие послабления. Режим ужесточился до крайнего предела. Отказ от работы считался изменой Родине. За это расстрел. Шаг влево, шаг вправо – считался побегом. Наказание – смерть. Стреляли без предупреждения.
А те, кто позволял себе попасть в плен к немцам, по возвращении немедленно отправлялись в лагеря. Оттуда прямой путь в штрафбаты. И верная смерть на передовой. Некоторым, правда, повезло – даже Героями Советского Союза стали.
Учинив такой вот «оборот» людских ресурсов, Сталин повел войну как бы на два фронта – открытый с Гитлером, и тайный – с собственным народом. В борьбе с Гитлером, в массы был брошен сильный лозунг: «Смерть немецким оккупантам!» В борьбе со своим народом: «Смерть паникерам и трусам!», «Все для победы, во имя победы!»… Это были эффективные лозунги. Ибо именно они послали на заклание миллионы и миллионы. Многих и многих в атаку гнал страх, наседающий сзади. И… О, парадокс! Удивительнейший из парадоксов: мы славим тех, кто посылает нас на смерть. И, наверное, Сталин это понимал лучше всех. Он оказался прилежным учеником и последователем политического циника всех времен и народов Лейбы Бронштейна – Троцкого, который, оправдывая причину создания ЧОНа, писал: «Нельзя строить армию без репрессий, нельзя вести массы на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдата между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади».
Именно перед таким «выбором» поставил Сталин советского солдата. Но если б только солдата!
В романе – исповеди В. Успенского «Тайный советник вождя» приводится удивительное по своему цинизму высказывание Сталина, когда зашел разговор о так называемом ворошиловском методе «дрожжей и закваски». Он заключался в том, что на оккупированной немцами территории специально провоцировали карательные меры фашистов против мирного населения. Сталину намекнули на безнравственность этого метода: мирное население ставится между двух огней. На что Сталин ответил: «Когда горит дом, его должны спасать все жильцы».
Дьявольское ухищрение! Но… Победителя не судят. В достижении цели все средства хороши.
Правда, были и такие средства, которые не сработали. Это сверххитрая операция, о которой сказано в романе. О якобы мнимой сдаче Власова и его армии в плен.
Эта сверхсекретная операция была разработана в недрах службы все того же тишайшего А. А. Андреева. Сверхзадача заключалась в том, чтобы под изменные якобы зна
мена Власова собрать многие и многие миллионы пленных наших солдат и офицеров, якобы для борьбы с большевиками. А потом вдруг повернуть их против Гитлера.
По какой‑то неясной до сих пор причине эта суперсекретная операция была смазана и суть ее и правда о ней канули в Лету. Никто теперь толком не может сказать, что это было – измена Родине генерала Власова или его супергеройство. Которое превыше самопожертвования. Ибо он заклеймен собственным народом. Вот и поди разберись, где гений, а где злодейство было проявлено в той войне.
Мы не знаем, а Сталин знал, что воюет на два фронта. И в том, и в другом случае он вышел победителем.
Даже самые яростные антисталинисты теперь уже не спорят, что победить фашизм можно было только сплочением усилий всего народа и фанатичной жертвенностью его. Что для разгрома гитлеровских полчищ нужна была большая сила. Необоримая. Каковой и может быть только сила, внушенная страхом, и внедренный в сознание народа долг перед Отечеством. Что и дает право сильным мира сего посылать миллионы на смерть. А у сильных мира сего легионы прислужников, готовых мордовать каждого и всех, на кого укажет перст повелителя. Эти приживалы и нахлебники народа с легкой душой готовы быть и погонялами, и палачами. Это их нижайшей услужливостью поставили советского человека между молотом и наковальней – между Гитлером и Сталиным. Между двумя страхами, именуемыми по Троцкому «возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади».
Война превратила Сталина в непререкаемый авторитет, в полубога. На его портрет люди чуть ли не молились, как на икону.
Так устроен человек – сотворит себе кумира и живет под ним коленопреклоненно.
Иосиф Виссарионович получил от войны то, что хотел: он стал не то что Кумиром, он стал Вождем всех времен и народов – он стал Спасителем.
Он пришел к этому величию через судьбы народа и каждого из нас.
Глава 3Шли на малых оборотах. При полной светомаскировке. Запрещалось даже курить в жменю!
Ночь, волны бухают о борт. Посвистывает ветер в надстройках тральщика – шторм не меньше пяти баллов. Кажется, все притаилось в мире.
Миновали мыс с высокими обрывистыми берегами. За мысом нарисовалась в темени вогнутая линия берега, очерченная белопенным прибоем, а далее на фоне темного неба вздымается черной громадой следующий мыс с крутыми высокими берегами. За ним, Павел знает, – Абрау – Дюрсо. Чувствуется, что повернули вправо, к берегу. Значит, на высадку. Напряжение в душе нарастает. И гут железным шорохом прошелестела над головами неотвратимая команда: «Приготовиться!»
Вдруг!..
Стало светло, как днем. Лучи прожектора, десятки ракет разом вспыхнули над водой. И тотчас море вскипело от града пуль и взрывов снарядов. Замерли люди и, кажется, остановились волны: прекратилась зыбучая пляска за бортом, сбитая с ритма частыми водяными султанами от взрывов снарядов. Десантники сжались, с ужасом озираясь на дикую пляску света и огня. Было ясно, что вместо внезапной высадки – внезапное нападение. Их обнаружили. Свидетельство тому – этот световой грохочущий кошмар, из которого надо теперь выбираться. Но как?
Несколько катеров и один болиндер, на борту которого были танки, разом вспыхнули и загорелись, как свечи. Один тральщик разнесло в щепки. Видно, прямое попадание. Несколько замыкающих судов быстренько развернулись и нырнули в дальнюю темень. Но и их достал «липучий» луч прожектора. Вокруг них началась пляска взрывных султанов. От горящих тут и там судов стало еще светлее. В широких ярких отблесках на воде отчетливо было видно людей, выброшенных за борт; и доски, бочки, ошметки палубных надстроек. И между ними бескозырки и головы людей с беззвучно зевающими ртами. Поле боя, вернее – убоя, походило на громадное скопление плавающего мусора, пляшущего на зыбких волнах. Люди обреченно барахтались в воде. По ним ходили туда – сюда всплески – строчки пулеметного огня.
В тральщик, на котором был Павел, в первые же секунды попал снаряд. Его выбросило взрывной волной за борт. Холодная, обжигающая вода «цапнула» за шиворот. Намокающая одежда тяжелела, увлекая на дно. Набрав в легкие воздуха, Павел нырнул с головой, чтобы под водой сбросить с себя верхнюю одежду. Наверно, это его и спасло
в перзь мгновения. Изловчившись под водой, он стянул с себя телогрейку и скинул сапоги. Вынырнул, хватил воздуха и в этот момент на него напало что‑то, ткнулось в плечо. Он резко крутнулся от испуга: это была металлическая бочка из‑под горючего. Ухватился за нее, огляделся. Вокруг всплески и крики. Перекрикивая всех, кто‑то зычно кричал: «К берегу! К берегу!» Похоже – голос майора Миловатского. Значит, высадка все же идет. Безумие!..
В темени открытого моря, в свете рассеянного конца прожекторного луча, мелькнула на миг и скрылась корма последнего оставшегося на плаву судна. Значит, дана команда на отход? Но саженками далеко не уплывешь. Выходит, действительно – к берегу. Но где он, этот берег? Кругом полыхает, кругом все горит. Даже вода, там, где разлилось горючее.
Закрываясь от слепящего света рукой, Павел сориентировался наобум и, прикрываясь от света приблудной бочкой, поплыл, как ему казалось, к берегу. Туда, где зловеще сверкало при повороте стекло прожектора.
С высокого обрывистого берега, из – Под «бровей» кустарника, тут и там мельтешили огнем пулеметы. Басовито дадахкал крупнокалиберный. Рядом с Павлом вскрикнул и захлебнулся моряк. Видно, пуля попала в голову. По железной бочке, которой прикрывался Павел, прошла гулкая дробь…
То и дело окунаясь с головой, чтоб не выявить себя, тихонько подталкивая бочку перед собой, так, чтоб с берега казалось, будто ее гонит волной, он медленно продвигался к берегу. Вокруг грохот, крики, стоны, брань обреченных, мольба о помощи, проклятия «долбаным» командирам и воспетая всеми поэтами «мамочка»!
Павел плыл в этом рукотворном кошмаре, прикрываясь спасительной бочкой, удушливо пахнущей соляркой, и удивлялся, что еще живой. А вот и дно ткнулось в ноги.
Только коснулся дна, как почувствовал в душе порыв желания выжить, выбраться из этого ада. Продолжая прикрываться бочкой, он подбирался к берегу. И вот вода уже едва прикрывает его. Он перевернулся на спину и огляделся. Над морем по – прежнему «день». Мертвенно бледный, мерцающий, как бы неживой. Вода по – прежнему кипела от пуль и снарядов. Правда, теперь подальше от берега, там, где еще горели болиндеры и барахтались люди.
Бочка железно ерзнула о камни. Павел почувствовал течение от берега. С опаской огляделся и понял, что его
прибило к устью речки. Пригибаясь, перебежал в речку и по ней подался вверх по течению. И тут в его сторону зашарил прожектор. Он прыгнул «рыбкой» под невысокий бережок, высотою с полметра, и по – над берегом, где ползком, по мелкому, где вплавь по глубине, устремился вперед, радостно сознавая, что там, в верховьях речки, способнее будет укрыться в кустарнике.
Чем дальше от моря, тем глубже речка. И тем гуще и выше над берегом трава и кустарник. И все бы ничего! Только вот в правом боку и в плече все шире разливается боль. Отчего бы? Неужели задело, и он не почувствовал вгорячах? Запустил руку под гимнастерку, пощупал бок и плечо, посмотрел ладонь на свет – кровь! Выходит, зацепило.
Как только он понял, что ранен, к горлу кинулась тошнота. Видно, сказывалась уже потеря крови. Если не остановить кровь…
Забившись под ближайший бережок, он стянул с себя гимнастерку, разорвал ее и перевязал себе бок. Рваную рану на плече зажал рукой и вперед. А тошнота усиливалась. Сознание туманилось. Оглянувшись, он уже не увидел берег моря. Только ракеты в небе все еще лопались с шипением да луч прожектора неутомимо шарил по воде и прибрежью. Гулко дадахкал крупнокалиберный пулемет; мелкой дробью били ручные, сухо строчили автоматы. Истребляли десант методично и жестоко.
Павел почувствовал, что теряет сознание. Успел подумать: «На этот раз все! Пришел настоящий каюк!..» И боль стала проваливаться куда‑то. Собрал последние силы, рванулся, пытаясь выброситься на бережок, на сухое. Не получилось. Еще и еще. Не получилось. И… отключился.
Жители Южной Озерейки (их туг осталось в пятишести домах), когда засветилось, загремело над морем, попрятались в бомбоубежища. Сначала не ведали, что там случилось. Ясно одно – бой. Но с кем? Откуда наши взялись? О десанте и не подозревали. Только под утро, когда стала затихать стрельба, кто‑то предположил – десант. И обрадовались. Чему? Не знали чему, но обрадовались.
Но вот гремит уже час, другой, третий… Уже заголосили петухи не то с дуру, не то с испугу. Хотя до зорьки еще далеко. А ничего хорошего нет и нет. Мало того, мальчиш – ки тайком от матерей пробрались к морю и увидели, что с обеих верхушек мысов и прямо с берега бьют пушки и пулеметы по людям, барахтающимся в воде. Догадаться нетрудно – десант обнаружен и расстреливается в упор. Уныние и страх пришли на смену ожиданию хорошего: с рассветом, а может, еще и затемно, начнут шерстить немцы – вылавливать выплывших.
Кому страх, а кому озарение в душе.
Евдокия Бойко сидела в уголочке бомбоубежища, прижимая к груди искричавшуюся без сна и покоя малышку. Дядя Игнатий Ободкин только что вернулся сверху – вылезал курнуть да послушать, что там и как. И узнал, что немцы побили десант. Всех выкосили из пулеметов. Может, какой и вылез, наш солдатик, так теперь немцы с облавой и обысками будут бегать по домам, пока не выловят.
Эти его слова словно жаром обдали изболевшееся сердце Евдокии. У нее муж в моряках на Черном море. Вдруг он в этом десанте участвовал?! Маловероятно, конечно! Но вот блажь вступила в истомившееся сердце. Одурманила. И жжет, и ноет что‑то под сердцем. Ну вот предчувствие. Душа разрывается. Нет никакого удержу. Тянет выйти наверх, пошарить в кустах. Ежели он в десанте, – полуживой приползет.
Когда стрельба чуть поутихла – и вовсе не стало сладу с собой. Сунула соседке затихшую дочурку, бросив коротко:
– Я счас. По нужде поднимусь…
Над морем зарево от прожектора и ракет. Орудийный грохот и длинные пулеметные очереди. От шарившего по берегу луча прожектора вокруг суетились страшные тени от деревьев.
Пригнувшись, будто ее может задеть луч или грохот, она пробралась в конец огорода, к самой речке. И по тропинке по – над берегом сначала робко, а потом смелее побежала в сторону моря.
В паузах грохота слышно было, как речка мирно позванивает струей где‑то внизу, в темноте, подбадривая млеющее от страха сердце. Вдруг споткнулась, зацепившись за что‑то… Наклонилась. Ба! Человек! Сердце бешено заколотилось в груди: чуяла душа!
Осторожно обошла лежащего, почему‑то сразу поняв, что это не ее Митрий. Человек лежит ничком, голый по пояс. И вроде как не дышит уже. Огляделась – кого бы позвать на помощь? Но не стала звать. Опустилась на коле-
ни, прислонила ухо к лопаткам несчастного. И тотчас отшатнулась. Не потому, что холодное тело, а что‑то липкое оттолкнуло. Потрогала рукой, понюхала – кровь! И снова прислонилась ухом к неприятно холодным и липким лопаткам. Внутри у него дункало редко и гулко. Значит, жив!..
Словно ужаленная вскочила. Глянула по сторонам. От зарева над морем и вокруг было светло, как днем. Цепенея от ужаса, она бормотала невнятно: «Что делать? Что делать?!.»
Не сознавая толком, что делает, подсунула руки подмышки незнакомца и… потащила по тропинке к дому, напрягаясь изо всех сил.
Сколько прошло времени, она не знает. Не помнит ничего. Очнулась, когда уже вздула каганец у себя в доме. Человек лежал на полу навзничь, широко раскинув руки. Нет, не Митрий! Хотя минуту назад, пока тащила, еще на что‑то надеялась.
Разодрав на ленты простыню, она поверх повязки из рубашки, пропитавшейся кровью, перевязала ему бок и рваную рану на плече. Стащила с кровати перину, перекатила раненого на нее, укрыла ватным одеялом, выбежала из дома и стала зачем‑то запирать на замок.
Когда спустилась в бомбоубежище, на нее зашикали:
– Где была так долго? Испереживались тут! Што там?..
– А ничего, – отмахнулась Евдокия беспечно, принимая на руки свою малышку. – Попила воды, каши поела да замкнула хату… – и перекрестилась в потемках: «Господи, пронеси! Человек он хоть и чужой, но все равно свой…»