Текст книги "Пыль Снов (ЛП)"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 63 страниц)

– Кажется, впереди идет большая часть флота Напасти. Разве есть признаки постигшего их несчастья?

– Как сказать. Отсутствие всяких признаков само по себе напрягает. Особенно моряков…

– Им никогда не надоедает?

– Абсолютно верно. Вот за что я их люблю.

– Капитан?

Шерк улыбнулась: – Как и мне. Вы гадали, о чем я думаю. Вот ответ.

– Понимаю…

«Нет, малышка, не понимаешь. Ничего страшного. Придет время…»

Фелаш продолжала: – Как должно быть, вы разочарованы!

– Если это разочарование, то самого драгоценного рода.

– Я нахожу вас восхитительной, капитан.

Пухлая принцесса оделась в подбитый мехом плащ, закрыла голову капюшоном (от берега дул весьма свежий ветер). Ее округлое, с резковатыми чертами лицо было напудрено и казалось лишенным малейших пороков. Она, очевидно, прилагала немало усилий, чтобы выглядеть старше возраста – но результат напоминал Шерк о тех фарфоровых куколках, которые трясы находят на пляжах и поспешно продают, словно куклы прокляты. Нечеловеческое совершенство, намекающее на необычные пороки.

– И вы мне интересны, Принцесса. Вы командуете чужим кораблем, капитаном и командой, вы направились в неведомое; что это, прихоть наделенной королевскими привилегиями?

– Привилегии, капитан? Милая моя, это скорее бремя. Знание – вот что самое важное. Собирание сведений обеспечивает благополучие королевства. У нас нет большой военной силы, как у Летера, действующего с равнодушной грубостью и видящего в этой безыскусной простоте добродетель. Привычка изображать ложный провинциализм рождает в окружающих сонм подозрений. «Действуй честно и открыто, и я буду твоим другом. Обмани меня, и я тебя уничтожу». Так ведется дипломатическая игра. Разумеется, всякий быстро понимает, что за всеми этими благородными позами скрывается самолюбивая жадность.

– Похоже, – ответила Шерк, – дети Короля и Королевы Болкандо отлично обучены дипломатическим теориям.

– Почти с рождения, капитан.

Шерк улыбнулась такому преувеличению. – Кажется, ваше восприятие Летера порядком устарело… если позволите высказать личное мнение.

Фелаш покачала головой: – Король Теол, возможно, тоньше предшественников. За обезоруживающим очарованием кроется самый хитрый ум.

– Хитрый? О да, Принцесса. Абсолютно.

– Естественно, – продолжала Фелаш, – было бы глупо ему довериться. Иди верить любым его словам. Готова поспорить: Королева ничем ему не уступает.

– Неужели? Обдумайте вот что, Принцесса, если желаете: вы видите правителей обширной империи, презирающих почти все свойства этой империи. Неравенство, наглую откровенность привилегий, подавление обездоленных. Тупой идиотизм системы ценностей, ставящих бесполезные металлы и нелепые расписки выше человечности и честной простоты. Представьте правителей, пойманных этим миром – да, они изменили бы всё. Но как? Представьте возможное сопротивление. Элиты довольны своей сильной позицией. Неужели подобные люди с легкостью откажутся от своих благ? – Шерк склонилась на поручень, посмотрела на Фелаш. Глаза принцессы широко раскрылись. – Ну, Ваше Высочество? Вообразите, как они дипломатически нападают на вас и ваш народ с идеями эмансипации. Конец благородного сословия, наследственных рангов и привилегий – вы и ваша семья, Принцесса, оказываетесь с голым задом. Конец деньгам и их фальшивым удобствам. Золото? Колечки и безделушки, но что-то большее? С таким же успехом можно собирать отполированные морем камешки. Богатство как доказательство превосходства? Чепуха. Всего лишь доказательство способности творить насилие. Вижу на вашем лице потрясение, Принцесса. С чем вас и оставляю.

– Но это безумие!

Шерк пожала плечами: – Бремя, как вы сами сказали.

– Вы говорите, что Теол и его супруга презирают свою же власть?

– Вполне вероятно.

– Это также означает, что они презирают людей вроде меня?

– Как личности? Вряд ли. Скорее, они оспаривают ваше право диктовать правила жизни целому королевству. Понятное дело, ваша семья держится за свое право и обладает военной силой, способной подкрепить притязания. Не смею говорить о Теоле и Джанат с полной уверенностью, Ваше Высочество, но подозреваю, что они обращаются с вами и любыми представителями всяких там королевств с одинаковой терпимостью. Такова система, и…

– Кто-то должен править!

– Но, увы, почти все правила, налагаемые правителями, служат лишь гарантией их вечного правления. Они умеют кооперироваться ради порабощения целых наций. Поколение за поколением. Хотя вам, принцесса, стоит вернуться в Летерас и подискутировать с Теолом и Джанат. Они такие вещи обожают. Что до меня, я могу опираться лишь на опыт капитана…

– Точно! Никакой корабль не обходится без иерархии!

– Весьма верно. Я всего лишь довожу до вас позицию Теола и Джанат, противоречащую вашим привычным убеждениям. Столь сложная философия не для меня. Да и какое мне дело? Я работаю в этой системе, потому что это приемлемый выбор. Хотя бы от скуки убегаю. К тому же я могу обогащать команду, и это приятно. Сама же я не могу похвастаться, что верю хоть во что. Зачем бы? Что даст мне вера? Спокойствие ума? Мой ум и так спокоен. Обеспеченное будущее? Давно ли будущее стало гарантированным? Достойные цели? Кто решает, что достойно? Что такое «достойно»? Ваше Высочество, я не создана для таких дискуссий.

– Отведи взор, Странник! Капитан, вы потрясли меня до глубины души. Я чувствую себя заблудившейся, меня атакуют с многих направлений, так что разум кружится.

– Позвать служанку, Ваше Высочество?

– Ох, нет. Морская болезнь ее не отпускает. Бедное дитя.

– Есть лекарства…

– Ни одно ей не поможет. Как вы думаете, почему я стою здесь, капитан? Не могу слушать ее стоны. Что самое худшее, когда мы в каюте, мне приходится ей прислуживать, а не наоборот. Невыносимая несправедливость!

Шерк Элалле кивнула: – Несправедливость. Понимаю. Ваше Высочество, нужно было давно довести эту проблему до моего сведения. Я готова послать матроса, чтобы смотрел за служанкой. Возможно, перевести ее в другую часть…

– Нет, нет, капитан. Хотя спасибо за любезное предложение. Мое недовольство скоротечно. К тому же, что лучше послужит напоминанием о фальши рангов и привилегий? Ведь человечность и честная простота требуют избавиться от подобного?

– Отлично сказано, Ваше Высочество.

Фелаш помахала пальчиками: – И с этой мыслью мне лучше вернуться вниз. Погляжу, как поживает бедное дитя. – Она улыбнулась кукольной улыбкой. – Благодарю за вдохновляющую дискуссию, капитан.

– Я тоже наслаждалась, Принцесса.

Фелаш ушла, на удивление твердо ступая по зыбкой палубе. Шерк оперлась о фальшборт, обозрела далекий берег. Джунгли уже несколько дней как уступили место бурым холмам. Единственные виденные ей деревья лежали с вывороченными корнями вдоль линии прибоя. Громадные деревья. «Кто так небрежно выдернул тысячелетние стволы и бросил где попало? Колансе, на что ты похоже?

Скоро поймем».

* * *

Фелаш вошла в каюту.

– Ну?

Служанка, сидевшая скрестив ноги у жаровни, подняла взгляд. – Все как мы опасались, Ваше Высочество. Впереди обширная пустота. Неизмеримая неустроенность. Высадившись, нужно будет идти на север – далеко на север, до провинции Эстобансе.

– Приготовь чашу, – сказала Фелаш, небрежно сбрасывая с плеч меховой плащ. Уселась на груду подушек. – Им ведь больше некуда идти?

Грузная женщина встала и отошла к столу, на котором имелся резной, отделанный серебром кальян. Отмерила чашечку пряного вина и осторожно заполнила колбу; вытащила поддон, стряхнув старую золу на коричневую тарелку. – Если вы о Напасти, Принцесса, то догадка верна.

Фелаш запустила руки под шелковую блузу, расстегнула застежки. – Старшая сестра делала так слишком часто, – сказала она, – и теперь ее титьки висят на животе, словно бурдюки купца на боках мула. Чтоб им отвалиться! Почему я не похожа не Хетри?

– Есть травы…

– Но тогда они не будут привлекать взоры, верно? Нет, проклятые штучки – мое лучшее дипломатическое средство. Видишь расширенные зрачки и понимаешь: победа.

Служанка хлопотала над кальяном; она уже разожгла его, ароматный дым распространился по каюте. Она делает так для хозяйки уже четыре года. Каждый раз за этим следует долгий период интенсивных дискуссий с принцессой. Создаются планы, каждая деталь вбивается на положенное место при помощи ровного ка-кап-кап в медной чаше.

– Хетри смотрит на вас с великой завистью, Ваше Величество.

– Она идиотка, так что не удивлена. Что слышно от Цед матери?

– По-прежнему ничего. Пустоши кишат ужасными силами, и очевидно – Королева решила остаться там. Как и вы, она желает знать ответы.

– Тогда мы обе идиотки. Все происходит так далеко от границ Болкандо, что нам придется потрудиться, придумывая разумные обоснования нынешнего курса. Что же Колансе нам поставляло?

– Черный мед, твердые породы дерева, отличный лен, пергамент и бумагу…

– А в последние пять лет? – Глаза Фелаш блестели сквозь дымку.

– Ничего.

– Именно. Это же риторический вопрос. Контакты прекратились. И в любом случае мы не получали ничего жизненно необходимого. Касаемо Пустошей и ползущих по ним разношерстных армий… что же, они покинули наши пределы. Преследовать – навлекать на себя беды.

– Королева идет рядом с одной из армий, Ваше Величество. Нужно думать, она нечто обнаружила, получив неотложную причину оставаться в их компании.

– Они идут в Колансе.

– Правильно.

– И мы не знаем, почему.

Служанка промолчала.

Фелаш пустила к потолку струю дыма. – Еще раз расскажи о неупокоенных в Пустошах.

– О которых?

– Тех, что движутся пылью по ветру.

Служанка нахмурилась: – Вначале я думала, лишь они виновны в том, что мои усилия тонут в непроницаемом облаке. Их ведь целые тысячи, а вожак излучает такую ослепительную силу, что я не смею долго взирать на него. Но теперь… Ваше Высочество, появились другие. Точно не мертвецы. Тем не менее… Один от тьмы и холода. Другой от золотого огня в высоком небе. Рядом с ним крылатый узел горя, что тверже и злее ограненного алмаза. Другие таятся за волчьим воем…

– Волки? – вмешалась Фелаш. – Ты имела в виду Напасть?

– Нет и да, Ваше Высочество. Не смогу быть более ясной.

– Чудесно. Дальше.

– И еще некто, яростнее и необузданнее прочих. Таится в камне. Плывет в море, густом от жгучих змеиных соков. Испускает вой и растет в силе, и видеть это… Ваше Высочество, чем бы оно ни было, оно ужасно. Я не могу перенести…

– Схватка – она случится в Пустошах?

– Я думаю, что да.

– А мать знает, как считаешь?

Служанка помялась. – Ваше Высочество, не могу считать иначе: ее цеды совершенно слепы и не ведают об угрозе. Я могу смотреть издалека, лишь поэтому сумела увидеть хоть какие-то намеки.

– Тогда… она в опасности.

– Да. Я так думаю, Ваше Высочество.

– Ты должна найти способ пробиться к ней.

– Ваше Высочество, есть один путь… но весьма рискованный.

– Кому угрожает опасность?

– Всем на корабле.

Фелаш сунула в рот мундштук, выдула колечки, медленно расплывшиеся по каюте, словно звенья цепи. Глаза ее расширились.

Служанка просто кивнула: – Он близок, да. Мой разум произнес его имя.

– Не видим ли мы сейчас знамение?

– Ваше Высочество, сделка со Старшим Богом всегда опасна. Придется платить кровью.

– Чьей?

Служанка покачала головой.

Фелаш постучала янтарной трубочкой по зубам, размышляя. – И почему море объято такой жаждой?

«На этот вопрос невозможно найти ответ». – Ваше Высочество?

– Есть ли у проклятой твари имя? Ты его знаешь?

– Много имен, конечно же. Когда колонисты Первой Империи разместились здесь, они приносили жертвы соленым морям во имя Джистала. Тисте Эдур отворяют вены в больших боевых каноэ, кормя морскую пену, и эти багряные гребни зовут на своем языке Маэл. Жекки, живущие во льдах, называют темные воды подо льдами Терпеливой Госпожой Баруталан. Трясы говорят о Нерале-Глотателе.

– И так далее.

– И так далее, Ваше Высочество.

Фелаш вздохнула: – Призови его и увидим, чего будет стоить сделка.

– Как прикажете, Ваше Высочество.

* * *

На палубе Шерк Элалле выпрямила спину, ведь команда начала тревожно кричать. Она посмотрела на море. Это шквал. Похоже, грозный. Откуда он взялся, во имя Странникова сортира? – Красавчик!

Скорген Кабан вылез под ее очи. – Вижу, каптен!

– Разворачивай судно, Красавчик. Опасный шторм, лучше сойтись с ним пасть к пасти. – Мысль о буре, швыряющей «Вечную Благодарность» на заваленный лесом берег, совсем ее не радовала.

Черная и мохнатая как шерсть туча несется, кажется, прямиком на них.

– Нассать себе в сапог! Танец будет не очень приятный!

Глава 22

С избытком хватает древнего терпения там, в окаймляющей берега грязи. Всякому придется пересечь реки на высоте разлива. Яркие цветы плывут мимо, вниз, к змеиным мангровым зарослям у теплого моря. Но никто не скользит беззаботно в бурные воды, ловя дикую их красоту. Нет, мы тревожно толчемся на краю, судорожно поджидая неизбежного – внезапного рывка, свидания с грядущим. Разлившиеся реки грезят об алых переправах, и ящерицы будут сыты – как и всегда. Мы скопились на берегу хаотической толпой, прокладывающей путь по спинам любимых, отцов и матерей, мы – лижущие перья писцы со списками жизней: что за прочное положение, что за гонка желаний! Древнее терпение раздуло языки, имена записаны на ровных рядах зубов – мы вздымаемся, мы карабкаемся, вращая глазами, и взывает далекий берег, ребристое грядущее, что удерживало нас на месте в ожидании. А река разворачивается свитком, высоко поднимается в алчный сезон, и жирные ящерицы лениво лежат под полуденным солнцем. Узрите же меня в искорках этих глаз – ныне я жду вместе с ними, жду прихода дождя.

«Время наводнения», Гемес Эниктедон

Она склонилась над безымянным мальчиком, там, на окраине Хрустального Города, поглядела в глаза, зная, что он тоже ее видит, и больше ничего не зная. На лице не было никакого выражения (о, что за ужас – взирать на человеческое лицо, лишившееся выражения, и гадать, кто спрятался внутри и почему больше не желает показываться!) Он тоже ее изучал – она это видела – и не отводил глаз, словно желая оставаться в компании даже в последний миг жизни. Она ни за что на свете не стала бы отворачиваться. Слишком скромный дар, но это всё, что есть. Возможно, для него это всё, что нужно.

Неужели так просто? Умирая, он превратил глаза в чистую слюду, на которой она может написать что захочет, всё и вся, ослабляющее страдания души? Ответ найдется, когда придет ее собственная смерть. Она знала, что так же останется тихой, бдительной, не открывая ничего. Глаза ее будут смотреть и наружу и внутрь, и внутри она отыщет личные истины. Истины, принадлежащие лишь ей. Кто захочет быть великодушным в последний миг? Она давно забыла, что значит облегчать боль ближнего. И в этом самый страшный страх Баделле: оказаться самолюбивой даже в акте умирания.

Она не заметила, когда жизнь покинула глаза мальчика. Каким-то образом, этот миг оказался самым личным из откровения. Понимание пришло медленно, неуверенно, заливая всё свинцом – она постепенно осознала, что в его глазах нет ни искорки света. Ушел. Он ушел. Солнце пробивается сквозь призмы хрустальных стен, превращая лицо в разноцветную маску.

Ему вряд ли было больше десяти лет. Он зашел так далеко, чтобы пасть на самом пороге спасения. Что мы, живые, знаем об истинной иронии? Его лицо было сухой кожей на угловатых костях. Огромные глаза принадлежали кому-то другому. Он потерял ресницы и брови.

Помнил ли он времена до похода? Тот, другой мир. Она сомневалась. Она старше, но помнит очень мало. Обрывочные образы, спутанные сны, груды невозможных вещей. Густые зеленые листья – сад? Амфоры с влажными боками, что-то восхитительное во рту. Язык без язв, губы без трещин, блеск улыбки – неужели это реально? Или это фантастические грезы, нападающие на нее днем и ночью?

«Я отрастила крылья. Я лечу через мир, через многие миры. Залетаю в рай и оставляю за собой запустение, ибо питаюсь тем, что вижу. Пожираю целиком. Я открывающая, я разрушающая. Где-то ждет большая гробница, конечный дом души. Я еще найду ее. Склеп, дворец – какая разница для мертвеца? Там я поселюсь навеки, объятая неутолимым голодом».

Ей снились дети. Увиденные с великой высоты. Она следила за походом десятков тысяч. У них были коровы, мулы и ослы. Многие ехали на лошадях. Они ослепительно блестели под солнцем, как будто несли на спинах сокровища всего мира. Дети, да, но не ее дети.

А потом день окончился и тьма пролилась на землю, и ей снилось, что это последняя возможность спуститься, нарезая круги в стонущем воздухе. Она могла бы ударить быстро, никому не видимая. Внизу была магия, в том многочленном лагере. Нужно было ее избегать. Если потребуется, она убьет неслышно, но не в этом ее главная задача.

Ей снилось, как взор ее глаз – а их было больше, чем полагается – устремился к двум пылающим пятнам на земле. Яркое золотистое пламя – она давно выслеживала его, выполняя приказ.

Она спускалась на детей.

Чтобы украсть огонь.

Странные сны, да уж. Но, кажется, они посланы не без причины. Всё в них делается не без причины, и притом лучше, чем бывает в реальности.

Казниторы оттеснены. Стихом, поэмой, песней. Брайдерал, предательница среди детей, исчезла в городе. Рутт устроил смотр истощенным детям, все улеглись спать в прохладных комнатах домов, выходящих на площадь с фонтаном – в его центре была хрустальная статуя, источавшая сладкую воду. Ее никогда не хватало на столь многих, дно бассейна было покрыто сетью трещин, глотавших влагу с бесконечной алчностью – но им удавалось хотя бы избавляться от жажды.

За блестящими зданиями нашелся сад с невиданными деревьями; ветви были усеяны плодами, длинными, в толстой кожице цвета грязи. Они быстро съели всё, но на следующий день Седдик нашел другой сад, больше первого, потом еще один. Голод отступил. На время.

Разумеется, они продолжали есть детей, по разным причинам умирающих – никто не мог и подумать о напрасной трате пищи. Никогда больше.

Баделле бродила по пустым улицам городского сердца. Центр занимал дворец, единственное намеренно разрушенное строение города: его как будто вбили в почву гигантскими молотами. В куче разбитых кристаллов Баделле выбрала осколок длиной с руку. Обернула конец тряпкой, получив самодельное оружие.

Брайдерал еще жива. Брайдерал еще желает увидеть их смерть. Баделле намеревалась найти ее первой. Найти и убить.

Гуляя, она шептала особенный стих. Стих Брайдерал. Поэму убийства.

 
– Где ты, дитя правосудия?
У меня есть нож правды
что пронзает до сердца.
Где ты, дитя правосудия?
Ты наш мир презираешь
всех считая рабами.
Где ты, дитя правосудия?
Изложи мне резоны
расскажи о правах
я увижу твой нож.
Где ты, дитя правосудия?
Пусть клинки зазвенят
говори что угодно
одного я потребую права —
на тебя!
 

Она скользила в грезах. Она украла огонь. Кровь не пролилась, магия не была потревожена. Дети спали, ничего не видя, умиротворенные и невежественные. Проснувшись, представ перед утренним солнцем, они начнут дневной переход.

Одна эта подробность доказывает: они поистине чужаки.

Она стояла над мальчиком, пока жизнь не ушла из него. Потом съела мясо вместе с Руттом, Седдиком и двумя десятками других. Пережевывая кровавые жилы, вспомнила о глазах. Знающих, спокойных, ничего не открывающих.

Пустой взор не обвиняет. Но сама пустота – обвинение.

Не так?

* * *

Глядя на найденный в сердце Стеклянной Пустыни город, Седдик верил, что видит структуру своего разума, схему колоссальных размеров – что кристаллические формы отражают содержимое его черепа. В поисках доказательств он оторвался от остальных, даже от Баделле, и пошел на исследования. Но не по улицам, а вниз.

Он быстро понял, что большая часть города расположена под землей. Кристаллы отрастили глубокие корни, пойманный их призмами свет уходит все глубже, приобретая мягкие водянистые оттенки. Воздух здесь безвкусный и холодный, ни слишком сухой, ни слишком влажный. Он ощущал себя странником между миром вдоха и миром выдоха, движущимся в зависшей мгновенной паузе, пространно – недвижной, где даже шлепки босых ног не могут прервать ощущение вечной неуверенности.

В самом основании его ждали обширные пещеры. Двенадцать или еще больше уровней от поверхности. Хрустальные стены и сводчатые купола. Седдик нашел первую пещеру и понял назначение города. Он построен не для обитания, не ради уюта скопившихся в одном месте сородичей. И даже не ради создания красоты из обыденности – изящных фонтанов, идеальных садов с ровными рядами древних деревьев, удивительно светлых комнат, будто заперших в себе свет, давших ему новые оттенки. Не ради статуй клыкастых демонов с суровыми и одновременно добрыми лицами, с магическими вертикальными зрачками блестящих глаз – статуи словно еще живы, еще следят за всем из совершенных углов полупрозрачных зданий. Всё это не было причиной постройки города. Открытие истинной тайны ожидало его тут, внизу, запертое и полное решимости выжить, пока забвение не поглотит само солнце.

На поверхности здания купола, шпили и наклонные башни; комнаты, площади и спирали лестниц – и всё это показывает идеально выбранное расположение одной из громадных машин. Машин света и цвета. Но не просто света и цвета.

Седдик вошел в пещеру, задыхаясь от восторга.

Каждый день, каждый миг, если это было возможным, Седдик слушал слова Баделле. Слушал и смотрел, и все услышанное и увиденное прошло сквозь поверхность, меняясь и укладываясь, изгибаясь и сплетаясь, пока не достигло пещер памяти; и там всё переформировалось, точное и четкое, обреченное жить, сохраняя безопасное совершенство – столь долго, сколь Седдик сможет оставаться в живых.

Но город победил смертность и – понял Седдик – победил даже время. Солнце питает его память – жизнь, прежде обитавшую в комнатах и залах, на улицах и скверах с фонтанами. Хаотически расположенные грани стен украшены образами, смутными и призрачными – не Рутта и других детей, обитающих сейчас наверху, но обитателей давнего, давнего прошлого, навечно ушедших вниз. Они были высокими, с кожей цвета лишайника. Нижние челюсти показывали клыки, обрамлявшие тонкие губы. Мужчины и женщины носили длинные просторные одеяния, окрашенные темными, но полными жизни красками. На серых плетеных поясах не было оружия. Седдик не видел и доспехов. Это был город мира, и вода была повсюду. Текла по стенам, бурлила в окружающих фонтаны прудиках. Полные цветов сады делились мятежными ароматами с комнатами и длинными колоннадами.

Седдик проходил пещеру за пещерой, видя прошлое, но нигде не мог найти мгновений, предшествовавших гибели города – или, скорее, падению клыкастого народа с его богатой культурой. Захватчики? Дикари пустынь? Он видел лишь бесконечную череду дней совершенства и безмятежности.

Сцены просачивались в разум, словно отпечатываясь на хрустальном мозге; он начал различать детали, хотя еще не понимал целого. Он узнал название города. Увидел сходство статуй, осознав, что они изображают одних и тех же деятелей, что различия происходят лишь от вкусов и мастерства скульпторов. А приблизившись к центру города, к самому тайному сердцу, увидел иные создания. Двуногие рептилии появились в сценах. Казалось, они мирно сосуществуют с горожанами.

Именно о них рассказывала Баделле. Они нашли город. Но Седдик теперь узнал больше, чем смогла она. Они его нашли, да, но город не был пустым. Они нашли и тех, что обитали в нем, что звали его своим домом.

Это были Джагуты. Вернувшиеся к образу жизни в городах, от которого отказались очень давно. Их привлек скромный мужчина, полукровка. Их привлекла его великая машина воспоминаний, место, сделанное его руками. То, чего не было внутри него, было построено снаружи. Чтобы уловить то, чем он был.

Город звался Икариас.

Он покинул пещеру, прошел по узкому кривому, полному мутного света переходу. Оказался в потаенном сердце города.

Седдик закричал.

Перед ним в комнате более просторной, чем все остальные… Тьма. Разруха. Корни мертвы, свет сверху не питает их. Кристаллы пересечены трещинами.

Разбито. Сердце его разбито.

* * *

Брайдерал уселась, поджав ноги и обхватив себя руками, в углу комнатушки на четвертом уровне какой-то башни. Она ускользнула от охотников, оставшись наедине с горем и мучениями. Она завлекла сородичей к смерти. Нужно было убить Баделле гораздо раньше, едва заметив в ней силу.

Баделле разбила Инквизиторов. Забрала их слова и швырнула назад. Драгоценная кровь пролилась на усеянную осколками почву. По крайней мере двое умерли, еще двое получили опасные ранения. Если они и дышат, это не надолго. У них нет ни еды, ни воды, ни убежища, а солнце каждый день воспламеняет небо.

Баделле должна умереть. Брайдерал обобрала сад, еще не найденный детьми. Сила ее возвращается, живот впервые за месяцы полон. Однако чувство вины и одиночества отняло волю. Хуже того – сам город на нее давит. Какая бы сила тут не жила, она враждебна Форкрул Ассейлам. Презрение к правосудию – она почти ощущала, как это место гневается на нее.

Охотятся ли на нее? Она думала, что да. Если ее найдут, то убьют. Сорвут плоть с костей и пожрут, до отказа набив животы. Может, так и надо. Может, это своего рода справедливость, та, что признает возможность неудачи.

Но если она убьет Баделле… одному Рутту с ней не справиться. Седдик – лишь щеночек Баделле. Встав над хладным трупом Баделле, Брайдерал сможет приказать остальным покориться. «Сдайтесь, встаньте на колени… умрите. Не это ли вы искали? Чистейший покой».

Тут она замерла, затаив дыхание: снаружи послышались какие-то звуки. Встав на четвереньки, подобралась к окну, глядящему на развалины дворца. Посмотрела наружу.

Баделле. Несет хрустальный меч – не первым попавшийся кусок, нет. Меч от дворца. Он сверкает в реках девочки, он так ослепителен, что Брайдерал замотала головой от боли. Дворец разрушен – но нечто живо в нем.

Она ненавидит этот город.

«Теперь Баделле ведет охоту. Она вонзит осколок в мою грудь, он вдоволь напьется крови.

Нужно спрятаться».

* * *

Баделле повернулась на шорох, донесшийся из башни; мельком заметила лицо, тут же пропавшее в темноте окна. Значит, время? Так скоро?

Она могла бы высвободить силу голоса. Могла бы – она это знала – приказать Брайдерал идти сюда. Она сумела победить четверых взрослых Казниторов. Их дитя, одинокое и слабое, не сможет защититься.

Но она хотела, чтобы ее смерть была тихой. Ведь битва между двумя правыми силами завершилась. Мир, оказывающийся смертью, отвергнут. «Но ведь эту войну мы ведем с самого начала. Мы сражались и победили. Кончено.

Сможем ли мы поселиться здесь навечно? Хватит ли садов? И чем заняться? Мы выжили – достаточно ли этого для жизни? Как насчет мечтаний? Желаний? Что за общество можем мы породить?

Нет, этого мало. Мы не можем здесь оставаться».

Убив Брайдерал, она ничего не достигнет. «Нет. У меня есть ответ получше».

Она возвысила голос: – Дитя правосудия! Город не для тебя! Ты изгнана! Вернись к своему роду, если сможешь! ИДИ!

Из башни донесся слабый крик. Казниторы изгнали их из родных домов, отняли от семей. Как уместно теперь изгнать одного из Казниторов. «Мой дом, моя семья. Не ваши. Никогда не были вашими. Моя новая семья. Где они, там мой дом».

С Брайдерал покончено.

Баделле пошла к Рутту, к Хельд и Седдику. Есть что обсудить. Надо найти новую цель. Нечто превыше выживания. «Нечто заслуженное. Ибо мы научились выбирать свободу».

Она глянула на самодельный меч в руке. Он казался неестественно ярким, он словно собирал и выпивал свет. В сердцевине пляшет золотое пламя. Он прекрасен, да… но в нем есть еще что-то. Какая-то сила. Ужасная сила.

Она припомнила сказки, сказания об оружии, которому давали имена. Что же. Она назовет его Пламенем.

* * *

– Так вашу!.. – Скрипач отвернулся от трех озабоченных лиц, от шести испуганных глаз, от судорог нарастающей паники. Осмотрел почву. – Стойте здесь, – приказал он панцирникам. – Нет, не так. Курнос, отыщи Бутыла. Острячка, вместе с Поденкой усиленно охраняйте их палатку. Никого не пускать. Поняли?

Солдаты величаво закивали. Курнос неуклюже пустился исполнять приказ.

Со всех сторон сворачивался лагерь. Палатки падали, шесты выдирались из каменистой почвы. Солдаты кричали, жаловались и ругались между собой. В прохладном утреннем воздухе повисли пряные ароматы кухонь. Рядовые двух ближайших взводов неловко переглядывались, не находя ответов. Они спали. Ничего не слышали.

Взгляд Скрипача снова скользнул к палатке. Разрезана на полоски. Внутри – если такое слово теперь подходит – вспоротые матрацы. Но никакой крови. «Так вашу…! Гори оно огнем!» Он подавлял себя, чтобы не выругаться вслух. Скрипач принялся изучать землю, ища следы борьбы, следы от вытащенных наружу тел. Любые следы. Но ничто не привлекало глаз. Слишком испуган, чтобы сосредоточиться. Где же Бутыл, Худа ради?

Острячка подошла к нему полузвоном ранее. Он вылез из палатки и наткнулся на нее, стоящую с выражением ужаса на туповатом лице.

– Пропали, сержант.

– Что? Кто пропал?

– Палатка порезана, но тел нет…

– Острячка, о чем ты? Чья палатка? Кто пропал?

– Наш сержант с капралом. Пропали.

– Геслер? Буян?

– Палатка вся порезана.

Не порезана, заметил он, отправившись на стоянку Пятого взвода. Вспорота. Толстый брезент вспорот со всех сторон с каким-то фанатичным усердием. Геслера и Буяна нет, нет их оружия, доспехов. Причем пехота стоит со всех сторон, едва протиснуться можно между палатками, да еще путаница веревок и кольев… нет, бессмыслица какая-то.

Он оглянулся: Бутыл и Курнос подходили к Поденке, а та растопырила толстые руки, преградив им путь словно засов на крепостных воротах.

– Пусти их, Поденка – но больше никого не пускай. Пока что. Бутыл, сюда.

– Что я слышу? Геслер и Буян дезертировали?

Скрипач едва не ударил парня. Зашипел: – Никто не дезертировал, но слухи теперь поползут. Идиот.

– Прости, сержант – слишком раннее утро, черт подери, думать не могу.

– Лучше бы тебе проснуться, – буркнул Скрипач, указывая на палатку. – Поищи знаки в ней и вокруг. Кто-то должен был подойти к ней. Найдешь хоть каплю крови, скажи – только тихо, понял?

Облизывая губы, уставившись на порванную палатку, Бутыл кивнул. Прошел мимо сержанта.

Скрипач расстегнул и скинул шлем. Утер лоб. Сверкнул глазами на солдат соседних взводов. – Будите сержантов. Позаботьтесь, чтобы через ваш кордон никто сюда не проскочил!

Солдаты повскакивали. Скипач знал, что новость о его болезни пронесется по рядам. Он уже несколько дней трясется от лихорадки. Стоять рядом с Аномандером Рейком было, вспомнил он, не очень приятно… но сейчас намного хуже. Ему не нужна Колода Драконов, чтобы понять случившееся. К тому же в Колоде не найти карты Консорта Тьмы. По крайней мере, ему известной карты… хотя иногда силы обретают такую мощь, такую интенсивность, что могут стереть краски с какой-нибудь из младших карт и присвоить ее себе. Возможно, так и случилось – однако он не хотел выяснять. В любом случае его слабость напугала людей – чертовски несправедливо, но так оно случилось и ничего сделать нельзя. Он хотя бы встал на ноги – и уже видит во многих глазах нескрываемое облегчение.