Текст книги "Пыль Снов (ЛП)"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 63 страниц)

Глава 10

Бывает ли что бесполезнее извинений?

Император Келланвед

В задачу сестры беременной женщины или, если нет сестры, иной близкой родственницы входит изготовление глиняной фигурки, состоящей из сфер. Она держит ее в момент рождения. Измазанный в крови и родовых водах сосуд в форме человечка ритуально связывается с новорожденным. Связь эта сохраняется до смерти.

Пламя – Брат и Муж, Дающий Жизнь эланцам, дух и бог, приносящий драгоценные дары света, тепла и безопасности. По смерти фигурка – единственное отныне вместилище души мужчины или женщины – бросается в огонь семейного очага. При изготовлении фигурке не дают лица – ведь огонь приветствует всех на один манер, смотря не на маскирующее правду лицо, а на прошлые деяния. Когда глиняная фигурка – порождение Воды, Сестры и Жены Жизни, – лопается в очаге, соединяя богов-духов, душа попадает наконец в объятия Дающего Жизнь, и он становится Забирающим Жизнь. Если же фигурка не лопается – это означает, что душа отвергнута. Никто не посмеет коснуться закопченного сосуда. Всякая память о падшем изгоняется.

Келиз потеряла свою фигурку – преступление столь ужасное, что ей давным-давно следовало сгореть со стыда. Она лежит где-то наполовину скрытая травой, или похороненная под пеплом и песком. Вероятно, фигурка сломалась и связь нарушена. Ее душе не найти приюта после смерти. Злые духи соберутся вокруг и сожрут ее кусок за куском. Спасения не будет. Как и суда Дающего Жизнь.

Ее народ, поняла она недавно, имел преувеличенное представление о своей значимости. Но ведь так бывает с каждым племенем, каждым народом, каждой нацией. Самопочитание, слепое и полное заблуждений. Вера в бессмертие, в вечное пристанище. Но потом наступает миг внезапного, сокрушающего откровения. Ты видишь конец своего народа. Традиции рушатся, язык, вера и удобства жизни пропадают. Смертность поражает, словно нож в сердце. Миг унижения, гневного разочарования: все истины, что казались неоспоримыми, оказались хрупкими и лживыми.

Становись коленями в пыль. Падай все ниже. Лежи во прахе, вкушай его языком, пусть запах гнили обжигает ноздри. Удивительно ли, что все породы зверей выражают сдачу, ложась на землю в позе уязвимости, прося пощады у безжалостной природы, подставляют горло милосердию клыков и когтей, на которых пляшут лучи солнечного света? Играя роль жертвы… Она вспомнила, как видела однажды бхедрина-самца. Пронзенное дюжиной дротиков – их древки клацали и качались – огромное животное пыталось стоять. Как будто не упасть – все, что имело для него значение, равнялось самой жизни, всем благам жизни. В налитых кровью глазах читалось тупое упорство. Зверь знал: стоит упасть – и жизнь окончится.

И он стоял, истекая кровью, на гребне холма в окружении охотников достаточно опытных, чтобы держаться в стороне, просто ожидая; и он отвергал их, отвергал неизбежное очень долго. Охотники любили рассказывать эту историю, сидя у мерцающего костра и временами вскакивая, изображая упорство раненого быка, широко расставившего ноги, опустившего голову, сверкающего глазами.

Весь остаток дня и вечер, всю ночь простоял зверь, и утро, пока не упал замертво.

В борьбе зверя таился триумф, сделавший смерть чем-то почти не имеющим значения, ее приход случайным и нелепым. Смерти не удалось в тот раз поглумиться всласть.

Ей подумалось, что следует плакать по тому бхедрину, по силам его души, столь жестоко исторгнутым из гордой плоти. Даже по молчаливым охотникам, сгрудившимся в утреннем свете на холме, чтобы коснуться нечесаной шкуры; по детишкам, хихикавшим в ожидании, когда можно будет помогать в свежевании туши. Они – и юная Келиз среди них – сидели с круглыми глазами, почему-то испуганные, и переживали… да было ли это? Скорее чувство вины, стыда и жалости принадлежит ей нынешней. Десятки, десятки лет пролетели. Неужели бык символизирует ныне нечто совсем иное, совсем иное, и только она может понять смысл символа?

Смерть народа.

И все же она стоит. Она стоит…

Хотя в тот миг все нырнули в траву между валунов и лицо ее прижалось к почве. Она чувствовала запах пыли, своего пота. К’чайн Че’малле, казалось, совсем исчезли. Неподвижные рептилии напоминали ей гадюк или ящериц, свернувшихся в изломе скалы; их шкуры стали пятнистыми, имитируя характер окружающей среды.

Они таятся.

Но от чего? Что среди этой бесполезной, безжизненной местности может взывать к осторожности?

«Ничего. Совсем ничего. Нет… мы прячемся от облаков».

Облака, среди которых выделялась дюжина грозовых туч, повисли над юго-западным горизонтом в пяти лигах или еще дальше.

Келиз не понимала. Она совсем ничего не понимала, так что даже не могла придумать разумного вопроса, который можно задать спутникам. Она просто томилась в яме страхов и подозрений. Она могла представить, как тучи набегают, извергая молнии, испуская потоки дождя – но за все время, пока они тут прячутся, тучи не сдвинулись с места. Ее утомляло собственное невежество.

Тучи.

Она принялась гадать, не летает ли крылатый Ассасин прямо над их головами. Открытый, беззащитный перед штормовыми ветрами… но здесь, внизу, царит неестественный покой. Кажется, сам воздух прячется, затаив дыхание. Даже насекомые сели на землю.

Почва под ней вдруг задрожала, как будто тучи разразились каменным ливнем. Она не понимала, слышит ли гром ушами или это грохочет в голове. Потрясение заставило сердце бешено забиться. Она никогда прежде не встречалась с такой нескончаемой волной насилия. Бури в прериях скоротечны, они прибивают к земле траву, срывают кожаные палатки, взметают в воздух угли, молотят по прочным стенам юрт. Они ревут и воют, но вскоре затихают так же быстро, как возникли, и только дождь мерцает в странно сером свете убегающих облаков. Нет, в памяти не сохранилось ничего подобного нынешней буре. Страх впился в язык металлической горечью.

К’чайн Че’малле, ее устрашающие телохранители, прижимались к земле напуганными щенками. Гром снова и снова терзал почву. Скрипя зубами, Келиз заставила себя поднять голову. Пыль летела над травой, словно туман. Сквозь ее бурую завесу она видела бесконечные серебристые вспышки перед изломанной линией штормового фронта, но сами тучи оставались темными. В глазах плясали мотыльки. Но где же ветвистые деревья молний? Каждая вспышка будто бы вырывается из земли… она уже может различить мертвенные отблески пламени. Равнина загорелась.

Келиз захрипела, закрыв голову руками.

Часть ее желала сбежать, встав в стороне удивленным немым свидетелем, а другая часть тряслась от ужаса. Это ее собственные чувства? Или это эманации К’чайн Че’малле, волны ощущений от Сег’Черока, Ганф Мач и прочих? Но нет, она видит только признаки какой-то до странности чрезмерной осторожности. Они не дрожат, не впиваются когтями в грунт. Так ведь? Они так неподвижны, что любому показались бы мертвыми. Они отдыхают, спокойные как…

Когтистые лапы подхватили ее. К’чайн Че’малле вдруг побежали, низко пригибаясь, побежали так быстро, что она никогда не поверила бы, услышь о подобном. Келиз болталась в лапах Ганф Мач, словно оторванный от туши бхедриний бок.

Они бежали от бури. На север и восток. Келиз как будто попала в размытый кошмар. Кочки желтой травы мелькают комками тусклого пламени. Россыпи обкатанных камней, провалы и реки гравия, затем низкие холмы из темного сланца. Корявые деревья без листьев, карликовые леса, мертвые и усаженные клочьями паутины. Потом – сковорода выжженной глины, покрытая кристаллами соли. Тяжелый топот трехпалых стоп, грубый треск дыхания, свистящие вздохи.

Внезапная остановка – Охотники К’эл рассыпались, замедляя шаги. Они оказались на вершине, лицом к лицу с Ассасином Ши’гел. Высокий как башня, кожистые крылья свернуты, шипастые плечи обрамляют широкую пасть… блеск глаз над и под острыми иглами зубов…

Дыхание Келиз прервалось. Она ощущала его гнев, его презрение.

Ганф Мач разжались, и Дестриант задергалась, готовясь упасть. Кор’Туран и Руток встали по бокам, шагах в десяти. Опустили головы, сжали зубы, уперли острия клинков в твердую каменистую почву. Прямо перед Гу’Раллом встал Сег’Черок – неподвижно, почти вызывающе. Кожа гордеца блестела слоем выделившихся масел.

Гу’Ралл склонил голову набок, словно забавляясь над Сег’Чероком; однако все четыре его глаза неотрывно следили за Охотником. Он не стесняется показать уважение. Ассасин Ши’гел почти вдвое выше Сег’Черока, даже без клинков его лапы равны длиной лапам Охотника. Эта тварь рождена ради убийства, сила ее воли посрамит любого К’эл; даже Солдат Ве’Гат покажется перед ним слабым и неуклюжим.

Она знала, что он готов убить их здесь и сейчас, что он преуспеет, не замарав гладкой блестящей кожи и капелькой масла. Она ощутила это всей душой.

Ганф Мач отпустила Келиз и она упала, но тут же оттолкнулась руками, вставая. – Слушай, – начала она и сама удивилась: голос звучал ровно, разве что чуть хрипло. – Знала я раньше одну собаку. Она не струсила бы перед окралом. Но при первом свисте ветра, первом бормотании грома превращалась в дрожащую развалину. – Келиз помедлила. – Ассасин. Они унесли меня от бури по моему приказу. – Она заставила себя сделать шаг, встав рядом с Сег’Сероком и положив руку ему на бок.

Сег’Чероку такой легкий толчок был нипочем, однако он отступил. Женщина оказалась лицом к лицу с Гу’Раллом.

– Лучше уж окрал.

Ассасин еще сильнее повернул голову, рассматривая ее.

Она вздрогнула, когда огромные крылья распахнулись, и отступила, когда они ударили по земле – раздался тихий гром, как бы насмешка над грохотом бури. Ассасин взметнулся ввысь, замотав хвостом.

Неслышно выругавшись, Келиз обернулась к Ганф Мач. – Почти стемнело. Давайте разобьем лагерь здесь – у меня каждая косточка трясется и голова болит. «Ведь это же был не слепой страх? Не обычная паника? Я говорю сама с собой и утешаюсь словами.

Мы обе знаем, как это полезно».

* * *

Зарвоу из Змееловов, мелкого клана в составе Гадра, был здоровяком. Несмотря на массу грузного тела, двадцатичетырехлетний воин умел двигаться быстро и сражаться ловко. Змееловы некогда входили в число самых влиятельных кланов не только Гадра, но всех Белолицых Баргастов. Но потом случились войны с малазанами. Мать Зарвоу погибла от стрелы Сжигателя Мостов в горах около Одноглазого Кота, когда засада обернулась против Баргастов. Ее гибель сломила отца Зарвоу, заставила убежать в торговый город и скитаться там, превращаясь в столь жалкую развалину, что сыну пришлось удавить мерзавца собственными руками. Малазане осадили Змееловов, сломили их силу. Им пришлось уйти в отдаленную крепость, в лигах от «столицы» Столмена. Змееловы теряли подруг, убегавших в другие кланы, и ничего не могли с этим сделать. Даже Зарвоу, когда-то претендовавший на трех жен убитого соперника, остался всего с одной. Она оказалась бесплодной и все время проводила с вдовами, жалуясь на Зарвоу и всех Змееловов, оказавшихся недостойными своего имени.

Между их шатрами валялся мусор. Стада стали малыми, скот плохо ухоженным. Всех обуяли тоска и бедность. Юные воины каждую ночь накачивались драсским пивом и поутру горбились у потухших очагов, дрожа от помелья и поглощая горький корень, к которому тоже успели привязаться. Даже сейчас, когда разошелся слух, что Гадра готовятся излить гнев на местных изменников и лжецов, настроение Змееловов оставалось нездоровым и мрачным.

Великое странствие через океан, через мерзкие садки, в которых перемешался даже ход времени, оказалось ошибкой. Большой, ужасной ошибкой.

Зарвоу знал: Вождь Тоол был прежде союзником малазан. Обладай он большим влиянием в совете, настоял бы на изгнании Тоола. Нет, его освежевали бы заживо. Детям перерезали горло. Жену изнасиловали и отрубили пальцы на ногах, чтобы стала калекой, презреннее последней собаки, чтобы принуждена была подставлять зад каждому мужчине, где и когда тот пожелает. Но и этого было бы недостаточно…

Ему пришлось сегодня самому накладывать маску смерти – чертова жена затерялась где-то среди пятисот юрт становища Змееловов. Он присел над костром, подставляя лицо восходящему теплу, чтобы краска высохла – и увидел ее на козьей тропке к северу от лагеря. Идет не спеша, может, напилась – но нет, походка напоминает кое о чем другом – о ночах, полных секса, и утренних пробуждениях. Она расставляет ноги, как будто тем самым может развязать то, что завязалось в утробе…

Еще миг, и он увидел на той тропе Бендена Ледага, тощего юного воина с вечной улыбочкой, от которой Зарвоу всегда хочется вбить ему зубы в глотку. Высокий, тонкий, неловкий, руки как лопаты, которыми веют зерно.

Зарвоу словно озарило: он понял, чем именно эти руки были недавно заняты. Понял смысл насмешливой улыбки, которой юнец одарял Зарвоу при каждой встрече.

Значит, вдовы его женушку уже не интересуют. Она зашла дальше жалоб на мужа. Решила его опозорить.

Ну нет, это он ее опозорит.

Да, сегодня он бросит вызов Бендену. Порубит ублюдка на куски, а жена будет наблюдать из толпы и знать – как и все вокруг – что ее наказание еще впереди. Он отрубит ей плюсны – два милосердно быстрых удара тесаком. Потом изнасилует. Потом швырнет друзьям, и те займут очередь. Наполнят ее всю. И рот, и место за щеками. Возьмут по трое за раз…

Дыхание со свистом вырвалось из ноздрей. Член начал твердеть.

Нет, время еще будет. Зарвоу вытащил тесак, провел пальцем по острию, туда и сюда. Железо живет ради крови и скоро ее напьется. Никогда ему Бенден не нравился…

Он встал, поправил залатанный короткий плащ, пошевелил круглыми плечами. Прислонил тесак к ноге, одевая кольчужные перчатки.

Жена, видел он краем глаза, его заметила и замерла на тропе. Наблюдает с ледяным, ошеломленным пониманием.

Она что-то крикнула с холма. Он схватил клинок и, чернея душой от ярости, оглянулся – но нет, поганый недоносок не сбежал… Жена кричала не Бендену. Она все еще смотрит в сторону лагеря, и даже издалека Зарвоу видит на ее лице ужас.

Сзади раздались новые голоса.

Зарвоу поспешно повернулся.

Полоса штормовых облаков заволокла полнеба – он даже не заметил – нет, он поклясться готов, что…

Пыль стояла огромными столбами перед каждой из дюжины грозовых туч; непроницаемые для взора колонны двигались прямиком на стоянку.

Зарвоу смотрел, и во рту его было сухо.

А основания колонн таяли, обнажая…

* * *

Некоторыми титулами стоит гордиться. Секара, жена Боевого Вождя Столмена, известная как Секара Злодейка, гордилась своими. Она может испепелить любого, все это знают. Знают, какой жгучий у нее пот, какое обжигающее дыхание. Куда бы ни шла она, путь свободен; когда солнце всходит высоко, кто-нибудь всегда встает так, чтобы она оказалась в сладостной тени. Твердые хрящики, о которые можно ободрать десны, для нее уже пережеваны. Краска, которой она поновляет Белой Лик Смерти мужа, сделана из лучших красителей – чужими руками, разумеется. Все это достигнуто благодаря ее злобности.

Мать Секары отлично выучила дочку. Самое ценное в жизни – ценное в смысле личной выгоды, в единственно значимом смысле – достигается безжалостным манипулированием окружающими. Все, что нужно – отточенный ум, глаз, замечающий чужие промахи и слабости. Она понимает, как это использовать. Рука ее не знает слабости, неся боль, карая прегрешения реальные и выдуманные.

Насколько она знает, ей удалось проникнуть в разум каждого гадри, угнездиться там подобно хитрой змее, подобно безжалостной овчарке, обходящей границы стойбища. В этом сила.

Сила ее мужа не столь тонка, и поэтому не столь эффективна. Он не может объясняться языком молчаливых угроз и страшных намеков. Он как дитя в ее руках; так было в начале, так будет всегда.

Она походила на королеву – в ярких одеждах, увешанная массой даров, принесенных самыми талантливыми ткачами и вязальщицами, резчиками по кости и рогу, златокузнецами и красильщиками. Эти дары приносят не из уважения, а чтобы выслужиться или не вызвать зависти. Когда у вас есть власть, зависть становится не пороком, а оружием, угрозой; Секара умело ей пользовалась и ныне могла считать себя одной из богатейших женщин Белолицых Баргастов.

Она шла выпрямив спину, высоко поднимая голову, напоминая всем, что она и есть Королева Баргастов, пусть сука Хетан думает иначе. Она отвергла титул, глупая баба. Ну, Секара знает, кто достоин носить титул королевы. По праву рождения, по совершенству жестокости. Не будь муж таким тупым олухом, они давно вырвали бы власть у звероподобного Тоола и его ненасытной стервы – жены.

Мантия из мехов волочилась в пыли, когда она пересекала каменистую тропу, ныряя в тени установленных на гребне Х-образных распятий и снова выходя на солнце. Она даже не глядела вверх, на свисавшие с крестов лишенные кожи тела мертвых акрюнаев, торговцев из Д’раса и Сафинанда, купцов и барышников, их глупых бесполезных охранников, жирных подруг и мягких детишек. Прогуливаясь здесь, Секара просто напоминала всем об очередном проявлении власти. Идти вперед, не поднимая глаз – вот вам доказательство силы. Да, замученные даже в смерти принадлежат ей.

Ей, Секаре Злодейке.

Скоро она сделает то же с Тоолом, Хетан и мерзким их отродьем. Всё уже обговорено, союзники готовы и ждут приказов.

Она подумала о муже; тупая боль между ног пульсировала в такт воспоминаниям о языке, губах, делом выражающих рабскую его покорность. Да, она заставляет его стоять на саднящих коленях, ничего не давая взамен. Внутренние части бедер покрылись белой краской – она стыдливо поведала эту подробность одевавшим ее служанкам. Вести быстро разошлись по лагерю.

Смех и хихиканье, презрительное фырканье. Муж принялся торопливо докрашивать лицо.

Секара заметила тучи на западе, но они висели слишком далеко, чтобы представлять опасность, и не приближались. Толстые подошвы из кожи бхедрина не дали ощутить содрогания почвы. Когда псы перебежали дорогу, она не усмотрела в трусливо поджатых хвостах ничего кроме природного страха перед собой. Она была довольна всем.

* * *

Хетан нежилась в юрте, следя, как толстый чертенок – сынишка ползает вокруг огромного боевого пса. Когда стало очевидным, что мальчик и пес породнились крепче некуда, им купили потрепанный акрюнский ковер. Она всегда удивлялась терпению зверя, которого непрерывно трепали, тянули, дергали и колотили маленькие ручонки – он ведь был громадиной даже по меркам Баргастов. Бока семи или восьмилетнего зверя покрывают старые рубцы, полученные в схватках за власть. Сейчас ни одна собака не дерзает испытать на себе его гнев. Но пускать вонючую тварь в пределы юрты – дело неслыханное, еще одно из нелепых послаблений ее мужа. Что же, если он изгадит уродливые иноземные ковры, тем лучше; к тому же пес, кажется, понимает всю безмерность оказанной ему милости и не переходит границ.

– Да, – пробурчала она псу, увидев, как он шевельнул ушами, – получишь кулаком по поганой башке, если попробуешь залезть в постель.

Хотя… если она поднимет руку на пса, сын первым поднимет вой.

Хетан подняла взор, когда полог юрты откинулся и вошел, поднырнув под притолокой, Тоол. – Посмотри на сына, – укоризненно сказала она. – Он несчастной твари чуть глаза не выковырял. Потеряет руку или еще хуже.

Муж покосился на запищавшего сосунка; однако было заметно, что он слишком озабочен для комментариев. Имасс пересек комнату и поднял обернутый мехом кремневый меч.

Хетан села прямо. – Что случилось?

– Не уверен. Сегодня пролилась кровь Баргастов.

Она уже была на ногах (а пес только поднял голову при неожиданном движении). Схватив сабли, Хетан пошла за мужем.

Снаружи она не заметила ничего особенного, кроме повышенного внимания, вызываемого в соплеменниках мужем. Он целеустремленно зашагал по главному проходу, ведущему на запад. Тоол все еще сохраняет необычайную чувствительность Т’лан Имассов, одним из которых некогда был – Хетан уверена. Она шагала рядом, замечая, что воины увязываются вслед. Бросила внимательный взгляд – и увидела, что горе вновь исказило его лицо, усталость провела новые борозды на лбу и щеках.

– Один из кланов отщепенцев?

Тоол поморщился: – Нет на земле места, Хетан, где не ступала бы нога Имасса. Присутствие застилает мне глаза, словно густой туман. Я вспоминаю старые времена, куда бы ни глядел.

– Ты словно ослеп?

– Я думаю, – ответил он, – что все мы слепнем.

Она нахмурилась, ничего не понимая. – Чего мы не видим?

– Того, что мы ни в чем не первые.

Его ответ заставил кровь застыть в жилах. – Тоол, мы нашли врага?

Вопрос заставил его вздрогнуть. – Возможно. Хотя…

– Что?

– Надеюсь, что нет.

Когда они достигли западной границы стойбища, сзади шло не менее трех сотен воинов, молчаливых и внимательных, даже возбужденных – хотя они не знали, что задумал Вождь. Меч в руках Тоола превратился в знамя, в боевой символ; то, что его держат столь небрежно, с откровенной беззаботностью, придало мечу статус иконы. Онос Т’оолан – опаснейший воин, хотя и не любящий причинять смерть. Если уж он вышел в поход – быть большой крови, большой войне.

Далекий горизонт стал черной полосой, готовой проглотить солнце.

Тоол застыл, смотря вдаль.

Позади него застыла толпа, бряцающая оружием, но безмолвствующая.

– Буря, – спокойно спросила она, – вызвана магией, супруг?

Он долго не отвечал. – Нет, Хетан.

– И все же…

– Да. Все же.

– Ты ничего не объяснишь?

Он глянул на жену, и она была потрясена силой его отчаяния. – Что я должен сказать? – внезапно вскричал он в гневе. – Полтысячи Баргастов мертвы. Убиты за двадцать ударов сердца. Что я должен сказать?

Она чуть не отпрыгнула, столь горьким был его тон. Опустила глаза, задрожав. – Ты уже видел такое прежде, да? Онос Т’оолан – скажи прямо!

– Не скажу.

Так много скреп связали их за годы страсти и глубочайшей любви – и все они лопнули от его отказа. Она мысленно застонала, слезы навернулись на глаза. – Все, что у нас есть – у тебя и меня… все это больше ничего не значит?

– Это значит всё. Если придется, я вырву себе язык, лишь бы не рассказывать о том, что узнал.

– Значит, мы нашли свою войну.

– Любимая. – Голос его сорвался на этом слове. Тоол потряс головой. – Милая жена, горнило сердца моего, я хочу бежать. С тобой и детьми. Бежать. Ты слышишь? Положить конец своему правлению… я не желаю вести Баргастов на такое… понимаешь? – Меч упал к его ногам. Толпа за их спинами пораженно вздохнула.

Ей так хотелось обнять его. Защитить его от всего, от знания, пожирающего его душу. Однако он не оставил ей двери, тропы к возвращению. – Я буду с тобой, – сказала она, и слезы ручьями побежали по щекам. – Я всегда буду с тобой, муж, но ты украл всю мою силу. Дай мне хоть что-то, прошу. Что угодно.

Он закрыл лицо руками. Казалось, он готов исцарапать себя до костей. – Если… если я должен отказаться от них? От твоего народа, Хетан? Если я поведу их прочь от судьбы, к которой их так отчаянно тянет – ты веришь ли, что они последуют?

«Нет. Они убьют тебя. И наших детей. А мне будет уготовано кое-что хуже смерти». Она спросила хриплым шепотом: – Значит, мы сбежим? В ночи, незаметно?

Он опустил руки и, глядя на бурю, улыбнулся – тускло, словно копьем пронзая ей сердце: – Должен ли я стать трусом? Мне этого хочется. Да, любимая, мне хочется стать трусом. Ради тебя, ради детей. Боги подлые, ради себя самого!

Какие признания способны раздавить мужчину? Кажется, за эти краткие мгновения она услышала их все.

– Что ты сделаешь? – спросила она. Кажется, ее советы уже не будут играть значения…

– Выбери мне сотню воинов, Хетан. Худших моих недоброжелателей, самых яростных соперников.

– Если ты поведешь боевой отряд, почему только сотню? Почему так мало?

– Мы не найдем врага. Только то, что он оставил после себя.

– Ты увидишь, как бушует пожар их ярости. Это привяжет их к тебе.

Тоол вздрогнул: – Ах, любимая, ты не поняла. Я намерен возжечь пожар не ярости, но страха.

– Позволишь сопровождать тебя, супруг?

– Бросив детей? Нет. К тому же скоро вернутся Кафал и Талемендас. Оставайся, ожидай их.

Не говоря больше ни слова, она отвернулась и пошла к толпе. Соперники, критики – да, тут их много. Нетрудно будет выбрать и сотню, и даже тысячу.

* * *

Когда дым костров серой пеленой растекся над землей, сливаясь с сумерками, Онос Т’оолан вывел сотню Белолицых воинов из лагеря. Голова колонны быстро скрылась в окрестной тьме.

Хетан решила проводить их, стоя на гребне холма. Справа беспокойно шевелилось большое стадо бхедринов, как обычно, собравшихся вместе перед приходом ночи. Она могла ощутить тепло их тел, увидеть плюмажи дыхания в холодном воздухе. Дикое стадо потеряло природную осторожность с легкостью, удивившей Хетан. Может быть, проснулась некая древняя память, смутное понимание, что близость двуногих заставляет держаться в стороне волков и прочих хищников. Баргасты умеют искусно успокаивать такие стада, отделяя небольшие группы, чтобы вскоре забить.

Вот так, подумала она, и Баргасты рассеялись, разбрелись, но не по злой воле внешней силы. Нет, они сделали это сами. Для прирожденных воинов мир подобен самому опасному яду. Многие расслабляются; другие делают врагами всех, кто подвернется. «Воин, устреми взор вовне». Старая пословица Баргастов. Нет сомнения, ее родил горький опыт. Как же мало изменился ее народ!

Она отвела взгляд от бхедринов – но колонна успела бесповоротно скрыться, проглоченная ночью. Тоол не медлил, заставив воинов трусить в пожирающем лиги темпе. Именно он делает боевые отряды Баргастов столь опасными для неготового врага. Однако, знала она, муж все же способен обогнать любого, посрамляя соперников.

Размышления о народе, уподобленном стаду в две тысячи сгрудившихся и застывших в ночи бхедринов, навели уныние на ее дух; сразу после возвращения в юрту ее ожидает занудство обожающих внимание близняшек, но она к этому не готова. Слишком сильный удар она только что получила. Хетан тосковала по брату до боли в груди.

Тусклое сияние Нефритовых Царапин притянуло взор к южному горизонту. Они ползут, прогрызая борозды по бескрайнему полю ночи… слишком легко найти дурные знамения, видя буйство стихий. Старцы уже несколько месяцев блеют смутные угрозы – он вдруг подумала, прерывисто вздохнув, что слишком легкомысленно попросту не обращать внимания на зловещую болтовню, считая ее чепухой, которую бормочут дряхлые развалины по всему миру. Перемены предвещают беды; кажется, что это не изменится никогда, что жуткая неизбежность глуха к насмешкам.

Но некоторые знамения являются именно знаками истины. А некоторые перемены изначально несут гибель, и ворошить слежавшийся песок – скудное утешение.

«Когда наступает крах, мы предпочитаем его не замечать. Мы скашиваем глаза, чтобы факты и доказательства казались смутными пятнами. У нас уже наготове маски удивления, а также страдания и жалости к себе, мы готовы поводить пальцами, изображая невинность, корча из себя жертв.

А потом хватаемся за мечи. Ведь кто-то виноват. Кто-то всегда виноват».

Она плюнула в темноту. Ей хотелось провести эту ночь с мужчиной. Почти не важно, с кем именно. У нее есть свой излюбленный метод бегства от суровой реальности.

Но есть одна маска, с которой она играться не станет. Нет, она будет встречать грядущее с блеском понимания в глазах, без самооправданий, без мысли о невиновности. Она виновна, как и все вокруг – но она одна смело признает свою вину. Не станет указывать пальцем. Не схватится за оружие, сверкающее ложью «отмщения».

Она заметила, что сердито сверкает глазами на небесные слезы.

Муж желает быть трусом. Его так ослабила любовь к ней и детям, что он готов сломать себя ради их спасения. Он же, вдруг поняла она, практически умолял ее о позволении так сделать. А она оказалась не готовой. Она не смогла понять, о чем он просит.

Вместо этого она сама задавала дурацкие вопросы. Не понимая, что каждый вопрос выбивает почву у него из под ног. Что он шатается, спотыкается раз за разом. «Мои идиотские вопросы, моя самолюбивая нужда ощутить твердую почву под ногами – прежде чем подумать, прежде чем принять смелое решение».

Она, сама того не желая, загнала его в угол. Отвергла его трусость. Фактически заставила уйти во тьму, увести воинов на место истин – где он попытается испугать их, заранее зная (как знает и она), что ничего не получится.

«Значит, мы получим что хотели. Мы пойдем на войну.

А Вождь Войны одиноко замер, зная, что мы проиграем. Что победа невозможна. Станет ли он нерешительным, отдавая приказы? Замедлит ли взмахи меча, зная всё, что знает?»

Хетан оскалилась в дикарской, грубой гордости и сказала нефритовым когтям в небе: – Нет, не станет.

* * *

Они вышли в темноту, и через миг Сеток волной охватило облегчение. Мутная раздувшаяся луна, слабое зеленоватое свечение, очертившее Кафала и Ливня, давно ставшее привычным тошнотворное сияние металлических частей упряжи кобылы. Однако россыпь звезд над головами кажется искаженной, сдвинутой – она не сразу сумела узнать созвездия.

– Мы далеко к северу и востоку, – заявил Кафал. – Но путь назад вполне преодолим.

Духи иного мира заполнили равнину, растекаясь и становясь все эфемерней. Вскоре они пропали из виду. Она ощутила отсутствие как усугубляющуюся тоску, хотя чувство потери боролось с радостью при мысли об их освобождении. Многих ожидает встреча с живыми сородичами – но не всех, знала она. В оставшемся позади мире были существа, подобных которым она не встречала – хотя ее опыт, разумеется, ограничен – и они будут столь же одиноки в новом мире, как и в том, из которого бежали.

Пришельцев окружила пустая равнина, плоская словно дно древнего моря.

Ливень вскочил в седло. Она услышала, как он вздыхает. – Скажи, Кафал, что ты видишь?

– Ночь – я мало что вижу. Мы, вроде бы, на северном краю Пустошей. Значит, вокруг нет ничего.

Ливень хмыкнул, как бы обрадованный словами Баргаста. Кафал заглотил наживку. – Почему ты смеешься? Тоже что-то видишь, Ливень?

– Рискую показаться мелодраматическим, – отвечал Ливень. – Я вижу пейзажи души.

– Древние пейзажи, – предположил Кафал. – Вот отчего ты чувствуешь себя стариком.

– Овлы жили здесь сотни поколений назад. Мои предки взирали на эти самые равнины под этими самыми звездами.

– Уверен, что взирали, – согласился Кафал. – Как и мои.

– У нас нет памяти о Баргастах. Но я не стану спорить. – Ливень помолчал. – Воображаю, тогда здесь не было такой пустыни. Больше бродячих животных. Огромных зверей, сотрясавших землю. – Он снова засмеялся, но это был горький смех. – Мы опустошали и называли это успехом. Невероятное ослепление.

Он протянул руку Сеток. Она не спешила в седло. – Ливень, куда ты хочешь скакать?