Текст книги "Пыль Снов (ЛП)"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 63 страниц)

– Отличный взвод, Скрип.

– Отличные ребята.

Внезапный рывок. Он начал выбирать леску. – Не сопротивляется, значит небольшая.

Миг спустя крючок выскочил из воды. Сержанты уставились на рыбу, величиной не больше наживки, но с огромными зубами.

Бальзам хрюкнул: – Гляди, улыбается!

* * *

Было поздно и Брюс Беддикт хотел ложиться спать; однако лицо вестового стало таким суровым, как будто он годами обдумывал свою весть. – Ладно, присылай.

Солдат поклонился и вышел с явным облегчением. Вскоре Брюс услышал стук башмаков по устланному коврами коридору, что ведет в его личную каюту. Он вздохнул, встал с кресла поправил плащ.

Атри-Цеда Араникт отодвинула шелковый полог и вошла внутрь. Она была высокой, в возрасте примерно тридцати лет, но глубокие морщины в уголках рта (следы многолетней привычки к ржавому листу) заставляли ее казаться старше. Выцветшие коричневатые волосы свисали до груди. Положенная званию форма казалась плохо подогнанной, словно она еще не привыкла к новой роли. Багг счел ее наиболее подходящей в потенциальные Цеды. Она работала акушеркой в Трейте, городе, семейства которого жестоко пострадали в начале эдурского завоевания. Лучше всего ей удавалось целительство, хотя Багг заверял Брюса, что иные магические таланты тоже присутствуют.

До сих пор она представлялась Брюсу столь мрачной и неразговорчивой, что сейчас он смотрел на нежданную гостью с неподдельным интересом. – Атри-Цеда, что такого неотложного случилось?

Она казалась потерянной, словно не ожидала, что просьбу об аудиенции удовлетворят. Глаза дрогнули; казалось, это сконфузило ее еще сильнее. Женщина прокашлялась. – Командор, лучше будет… то есть я прошу вас посмотреть лично. Разрешите, господин?

Брюс озадаченно кивнул.

– Я исследовала садки – малазанские способы волшебства. Оно настолько… элегантнее… – Говоря, она рылась в маленькой сумке у пояса. Наконец женщина вытащила руки, показав сгусток грязи и песка. – Видите, господин?

Брюс склонился к ней: – Это что, грязь, Араникт?

Мимолетная улыбка раздражения развеселила его. – Смотрите внимательнее, господин.

Он поглядел. Песок успокоился в ее ладони – потом успокоился еще раз… да нет, он постоянно шевелится! – Вы заколдовали горсть земли? Э… чудесно, Атри-Цеда.

Женщина фыркнула и тут же спохватилась. – Извините, Командор. Я, очевидно, плохо объясняю…

– Вы ничего не объясняете.

– Простите господин. Я думала, если не покажу, вы не поверите…

– Араникт, вы моя Атри-Седа. Если я буду смотреть на вас скептически, толку не выйдет. Прошу, продолжайте. И расслабьтесь – я не спешу. Ваша шевелящаяся земля весьма удивительна.

– Нет, господин, не сама земля. Любой малазанский маг сможет пошевелить горсть земли, едва двинув пальцем. Но я ничего не делала.

– А кто это делает?

– Не знаю. Когда мы садились на баржу, господин, я стояла у края воды – там был выводок змей, и я смотрела, как один малыш ползет в тростники. Эти создания всегда меня интересовали, господин. Я заметила что-то в грязи, в которой копошились змеи. Ее частицы двигались и перемещались, как вы видите. Я, естественно, заподозрила, что там спрятался моллюск или насекомое, и проверила…

– Рукой? Не опасно ли это?

– Не особенно. Весь берег был покрыт водяными ежами, но я видела, что тут другой случай. Однако я ничего не нашла. Сама земля бурлила в моих руках, словно наделенная жизнью.

Брюс смотрел на грязь в чаше ее ладоней. – Это часть той необычной материи?

– Да господин. Вот тут и пригодились малазанские садки. То, что называется симпатической связью. При помощи этой частицы грязи я могу ощущать другие, ей подобные.

– Вдоль реки?

Их глаза снова встретились, и глаза женщины снова дрогнули. Брюс вдруг понял, что она попросту стеснительна. Мысль сделала ее близкой и дорогой, он ощутил прилив симпатии, теплой, словно касание руки. – Господин, все началось здесь – я ведь впервые работаю с такой магией – но потом распространилось вглубь суши, и я могу ощущать места наиболее явных проявлений силы, шевелящей почву. В земле, в грязи – разброс ее велик, господин. Но самая большая сила находится в Пустошах.

– Понимаю… И что, по вашему мнению, означают эти шевеления?

– Нечто начинается, господин. Но мне нужно поговорить с кем-то из малазанских магов, ведь они знают намного больше. Они смогут разобраться лучше меня.

– Атри-Цеда, если вы только начали исследования малазанских садков и уже распространили чувствительность до Пустошей… теперь я понимаю, почему Цеда так высоко оценил вас. Однако утром мы переправим вас на одну из малазанских барж.

– Возможно, туда, где находится Эброн или Наоборот…

– Взводные маги? Нет, Атри-Цеда. Нравится вам или нет, но для меня вы равны Верховному Магу, Бену Адэфону Делату.

Лицо ее потеряло всякий цвет, колени подогнулись.

Брюс пришлось быстро шагнуть, подхватывая бесчувственное тело. – Грантос! Приведи целителя!

Он услышал какое-то бормотание из соседней каюты.

Грязь рассыпалась по ковру. Брюс краем глаза видел ее движение. Грязь собиралась, создавая шевелящуюся кучку. Он почти уловил внутри форму – но тут все пропало, чтобы сформироваться снова.

Она оказалась более тяжелой, чем он предполагал. Он посмотрел в лицо, на полураскрытые губы – и отвел глаза. – Грантос! Где ты, во имя Странника?!

Глава 17

Я достиг возраста, в котором юность прекрасна сама по себе.

Краткое собрание некрасивых мыслей (предисловие), Глупость Готоса

Кости рифена покоились на слое блестящей чешуи, словно при смерти рептилия сбросила кожу, обнажаясь перед твердыми кристаллами безжизненного днища Стеклянной Пустыни, найдя место для лежки, для последнего гнезда последней ночи. Волкоящер умер в одиночку, а звезды, смотревшие на сцену одинокого ухода, даже не моргнули. Ни разу.

Ветер не смёл чешуйки, а вот жестокое солнце успело обглодать с костей ядовитое мясо, а сами кости отполировало до чудесного золотого блеска. Они почему-то казались опасными, и Баделле долго стояла, глядя на жалкие останки и сдувая мух с потрескавшихся губ. Кости как золото, навеки проклятое сокровище. – Алчность призывает смерть, – прошептала она, но голос сорвался и даже стоявший рядом Седдик не смог разобрать слов.

Крылья ее иссохли, сгорели, став обрубками. Полеты превратились в пепельное воспоминание, и не было сил, чтобы стряхнуть тонкий пепел. Славное прошлое осталось далеко за спиной. За ней, за ними, за всем. Но спуск еще не окончен. Скоро она будет идти на карачках. А потом – ползти умирающим червяком, бессильно извиваясь, совершая великие, но бесполезные усилия. Потом придет покой утомления.

Кажется, раньше она видела таких червяков. Вставала на колени, как всякий ребенок, чтобы лучше рассмотреть жалкие судороги. Вытащен из мира уютной тьмы – наверное, клювом птицы – и обронен на лету, ударился о жесткую, безжалостную землю или об камень, да, об одну из плит извитой садовой дорожки. Раненый, слепой в обжигающем свете, он может лишь молиться богам, если способен их вообразить. Просить воды, потока, который смоет его в мягкую почву, или падающей сверху горсти земли. Или движения руки некоего милостивого божка, рывка спасения.

Она наблюдала за такими судорогами, это точно. Но не помнит, чтобы делала что-то еще. Просто смотрела. Дети очень рано понимают, что недеяние – признак силы. Ничего не делать – иметь выбор, сочиться всемогуществом. Уподобляться богу.

Вот почему, вдруг поняла она, боги ничего не делают. Это доказательство их всезнания. Ведь действовать – показывать ужас ограничений, показывать, что случай сделал первый шаг, что происшествия именно происходят – случайно, без воли богов. Все, что они могут – отвечать, пытаться исправить последствия, изменить естественный ход событий. Действовать означает признавать слабость.

Мысль сложная, но и ясная. Блестящая, как кристаллы, что торчат из почвы у ее ног. Они рады ловить лучи солнца и расщеплять на идеальные полоски. Вот доказательство, что радуги вовсе не мосты в небе. Что спасения ждать не стоит. Змея стала червем, червь извивается на горячем камне. Дети держатся. Они пытаются быть богами. Отцы делали так же: они не моргали, когда дети просили еды и воды. Они помнили прошлое и поэтому ничего не делали, и не было ни еды, ни воды и сладкая прохладная страна стала воспоминанием, покрывшимся тонким слоем пепла.

Брайдерал сказала утром, что видела высокорослых чужаков на фоне восходящего солнца; они стояли, сказала она, за ребристым змеиным хвостом. Но смотреть в ту сторону означает ослепнуть. Дети могут верить или не верить Брайдерал. Баделле решила не верить. Казниторы за ними не идут, давно отстали и Отцы, и спиногрызы и все пожиратели мертвой и умирающей плоти, кроме Осколков – это могут прилетать издалека. Нет, ребристая змея осталась наедине со Стеклянной Пустыней, и боги смотрят и ничего не делают, чтобы показать, какие они могущественные.

Но она может ответить им своей мощью. Вот восхитительная истина. Она может видеть, как они извиваются в небе, тая на солнце. Она решила не молиться им. Решила вообще молчать. Пролетая в небесах, она была рядом с богами, свежая и свободная, как только что вылупившаяся бабочка. Она видела, какие морщины окружают их глаза. Видела давние следы растущего страха и недовольства. Но эти чувства не станут благом для поклонников. Их лица несут следы самоупоения. Такое знание – огонь. Перья вспыхнули. Она спустилась по спирали, оставляя хвост дыма. Плоть страдала, истина стала мукой. Она промчалась сквозь тучи саранчи, оглохнув от шелеста крыльев. Она видела ребристую змею, растянувшуюся через блистающее море, видела – испытывая потрясение – какой короткой и тощей стала змея.

Она снова подумала о богах высоко вверху. Их лица не отличить от ее лица. Боги так же сломлены и душой и телом. Как и она, блуждают по пустошам, где нет никаких дорог.

«Отцы выгнали нас. Избавились от детей». Она уверилась, что отцы и матери богов также изгнали их, вытолкнули в пустоту неба. Тем временем народы внизу ползали по кругу, и сверху никто не мог найти смысл в выводимых ими узорах. Боги, пытавшиеся найти смысл, сошли с ума.

– Баделле.

Он моргнула, пытаясь избавиться от плававших внутри глаз мутных пленок, но те просто переменили положение. Даже боги, знала она теперь, полуслепы за облаками.

– Рутт.

Его лицо было лицом старика, пыль забила глубокие морщины. Он держал Хельд, крепко обернутую пестрым одеялом. Глаза Рутта, ставшие тусклыми так давно, что Баделле уже начала думать, будто они были такими всегда – вдруг заблестели. Как будто их кто-то лизнул. – Многие сегодня умерли, – сказал он.

– Можно поесть.

– Баделле.

Она сдула мух. – У меня есть стихи.

 
Казниторы не отстают
и с этой ложью мы живем
и к смерти нас загонит ложь
кусая хвост
но мы лишь тени на стекле
и солнце тянет нас вперед
Казниторы вопросы задают
нам, пожирателям
ответов.
 

Он прямо смотрел на нее. – Значит, она была права.

– Брайдерал была права. Из ее крови тянутся нити. Она убьет нас, если мы позволим.

Он отвернулся, но Баделле понимала: он готов заплакать – Нет, Рутт. Не надо.

Лицо его сморщилось.

Она приняла падающего Рутта и нашла в себе силу удержать его, бьющегося в рыданиях.

Теперь и он сломлен. Но этого нельзя позволить. Она не может позволить, ведь если сломается он, Казниторы возьмут всех. – Рутт. Без тебя Хельд не сможет. Слушай. Я взлетала высоко – у меня были крылья, как у богов. Я была так высоко, что видела кривизну мира – не зря нам говорили старухи… и я видела – слушай, Рутт! – видела конец Стеклянной Пустыни.

Он только мотал головой.

– И видела кое-что еще. Город, Рутт. Город из стекла. Мы найдем его завтра. Казниторы туда не войдут – они его боятся. Город… они знают город по легендам – но они уже не верят в эти легенды. Он стал для них невидимым – мы сможем сбежать от них, Рутт.

– Баделле… – голос мальчика был заглушен кожей и костями ее шеи. – Не отказывайся от меня. Если ты сдашься, я не… я не смогу…

Она сдалась давным-давно, но решила ему не рассказывать. – Я здесь, Рутт.

– Нет, я о том… – он оторвался от нее, снова поглядел в глаза – Не сходи с ума. Прошу.

– Рутт, я больше не могу летать. Крылья сгорели. Все хорошо.

– Прошу. Обещай мне, Баделле! Обещай!

– Обещаю, но тогда ты обещай не сдаваться.

Он слабо кивнул. Она видела: его самообладание стало хрупким, как горелая кожа. «Я не сойду с ума, Рутт. Неужели не видишь? У меня есть сила ничего не делать. У меня сила божества. Ребристая змея не умрет. Нам ничего не нужно делать, только держаться. Я летала на закат солнца, Рутт, и я говорю тебе – мы идем к огню. Прекрасному, совершенному огню». – Увидишь, – сказала она ему.

Рядом стоял Седдик, следя и запоминая. Его врагом была пыль.

* * *

Что есть, то было. Иллюзии перемен скопились, они сметены ветром в пещеры холмов, они застряли между камнями и вывороченными корнями давно умерших деревьев. История крадется, как делала всегда, и новое перенимает черты былого. Там, где высились ледяные башни, видны шрамы земли. Долины повторяют ход призрачных рек, ветер блуждает по путям холода и жара, перелистывая времена года.

Такое знание мучительно, оно вонзается в сердце расплавленным клинком. Рождение стало всего лишь повторением того, что давно сгинуло. Внезапный свет – повторение мгновений гибели. Безумие борьбы не ведает ни начала, ни конца.

Пробуждение заставило хрипло рыдать уродливую гнилую фигурку, что выползла из-под покрывавшего собой старую промоину ствола хлопкового дерева. Встав, она принялась озираться; серые пустоты под нависшим лбом искали смысл в подробностях пейзажа. Широкая низина, вдалеке заросли шалфея и огненных кустов. Серокрылые птицы взлетают со склонов.

В воздухе пахнет дымом и смертью. Возможно, стадо упало с утеса. Возможно, трупы уже облеплены червями и мухами, отсюда и отвратительное назойливое жужжание. Или дело обстоит лучше? Мир победил в споре? Она – призрак, возвращенный в насмешку над неудачами рода? Не найдет ли она поблизости прогнившие останки последышей ее племени? Она почти надеялась на это.

Ее звали Горькая Весна, на языке клана Бролд это звучало как Лера Эпар. Вполне заслуженное имя, ведь она совершила ужасные преступления. Она – один из тех цветов, что источают гибельный аромат. Мужчины бросали жен, чтобы стиснуть ее в объятиях. Каждый раз она позволяла себя сорвать, она видела в глазах мужчины самое желанное: что он ценит ее превыше всего – в особенности превыше недавней супруги. Что их любовь будет нерушимой. А потом все рушилось, такая связь оказывалась самой слабой изо всех. Затем появлялся следующий мужчина, с таким же алчным огнем в глазах, и она снова верила: теперь все иначе, теперь, наверняка, наша любовь обретет великую силу.

Любой согласился бы, что она самая умная среди членов Собрания Бролда. Она не любила мелководья, о нет – ее разум нырял в таинственные глубины. Она любила испытывать опасности жизни, рисковать искрой рассудка. Она гадала не по треснувшей лопатке карибу, а по отражению лиц в прудах, ручьях и чашах тыкв. Эти лица, лица сородичей… она знала, что внешние различия служат всего лишь легкости узнавания; за мелкими деталями все они одинаковы. Одинаковы их нужды. Их желания, их страхи.

В ней признавали великую провидицу, обладательницу духовного дара. Но по правде – это она понимала с полной уверенностью – никакой магии не было в ее чувствительности. Искры разума не возникают внезапно среди темных вод низших эмоций. Вовсе нет. И еще – искры не изолированы друг от дружки. Горькая Весна понимала, что искры летят от тайного огня – в душе разложены костры, и каждый посвящен одной неоспоримой истине. По костру на желание. По костру на надежду. По костру на страх.

Когда ее озарило, чтение будущего сородичей стало легкой задачей. Разум смущает нас иллюзиями сложности, но за всем этим мы просты как бхедрины, просты как ай и ранаги. Мы рычим, скалим зубы или подставляем горло. В наших глазах мысли могут пылать любовью или чернеть гнилью ревности. «Мы ищем компании, ищем свое место, и если оказываемся не на вершине, всё начинает нас сердить, отравлять нам сердце.

Вместе мы способны на все. На убийство, предательство. В компании мы изобретаем ритуалы, чтобы разжечь малейшие искры, полететь на мутной волне эмоций, снова стать свободными и безответственными как звери.

Меня ненавидели. Мне поклонялись. А в конце – уверена – меня убили.

Лера Эпар, ты снова пробуждена? Зачем ты вернулась?

Я была пылью в пещере, я была забытым воспоминанием.

Я некогда творила ужасные дела. Теперь я стою, готовая творить их заново».

Она Горькая Весна из Бролд Имассов, и ее мир – мир льда и покрытых белым мехом тварей – исчез. Она двинулась вперед. В руке болтается палица из кремня и кости, шкура белого медведя висит на плечах.

Когда-то она была красивой. Но история не отличается добротой.

* * *

Он вылез из окружившей природный колодец грязи, отбрасывая гнилые корни, рыбью чешую и бесформенные комки грязи. Широко разинув рот, почти беззвучно завыл. Побежал прямо к ним. К трем Охотникам К’эл, повернувшим головы, рассматривающим его. Стоящим над трупами его жены, двух его детей. Тела присоединятся к другим выпотрошенным трупам, добыче Охотников. Самцу антилопы, мулоленю. Подруги павших зверей не бросались на убийц. Нет, они убегали со всех ног. А этот мужчина – Имасс издал боевой крик и побежал к ним, поднимая копье. Он явно сошел с ума. Отдаст жизнь ни за что.

Охотники К’эл не понимали.

Они встретили атакующего ударами плашмя. Сломали копье, избили до потери сознания. Их не хотелось мяса, испорченного безумием.

Так окончилась первая его жизнь. Возродившись, он стал существом, лишенным любви. Одним из первых принял он Ритуал Телланна. Чтобы избавиться от воспоминаний о прошлой жизни. Это же дар, драгоценный, совершенный.

Он встал из грязи, призванный еще раз – но на этот раз все иначе. На этот раз он помнит всё.

Кальт Урманел из Оршайн Т’лан Имассов стоял в грязи, склонив голову и беззвучно завывая.

Рюсталле Эв упала на колени перед кучей глины в двадцати шагах от Кальта. Она понимала его, понимала, чем он так опечален. Она тоже очнулась, вспомнив всё, что считала давно утраченным. Она смотрела на Кальта, которого любила всегда, даже во времена, когда он ходил мертвецом и пепел потерь густым слоем покрывал его лицо. Тем более прежде, когда любовь мешалась с яростной ненавистью к его жене. Она молила всех духов, желая сопернице смерти.

Возможно, его вопль никогда не кончится. Возможно, что, когда все поднимутся, соберутся, не веря, что воскресли, желая найти того, кто так жестоко призвал Оршайн – ей придется его бросить.

Беззвучный вопль оглушал ее разум. Если он не прекратит, безумие сможет заразить остальных.

В последний раз клан Оршайн бродил по земле в другом месте, далеко отсюда. Когда оставалось лишь три разбитых рода – шесть сотен и двадцать воинов, трое раненых Гадающих – они убежали от Шпилей и стали прахом. Прах высоко взлетел в воздух, ветры унесли его за полмира – и они не хотели снова становиться костями и потрепанной плотью, они хотели рассыпаться пылью по просторным равнинам.

Эта земля, знала Эв, знакома с Имассами. Знакома она – тому подтверждением муки Кальта – и с К’чайн Че’малле. «Но что здесь делаем мы?»

Кальт Урманел пал на колени, крик его затих, только отзвук остался в ее черепе. Она стояла, тяжело опираясь на копье из окаменевшего дерева, чувствуя утешение знакомого оружия. Это возвращение незаконно – память подсказала ей верное суждение. Кто посмел вернуть им грубую телесность, повторить все ужасные преступления любви и желаний? Она ощущала в себе гнев, вздымающийся подобно кипящей крови матери-земли.

За колодцем показались три фигуры. Т’лан Имассы Оршайна. Гадающие по Костям. Наверное, они смогут дать ответы.

Бролос Харан всегда был здоровяком, и даже сейчас кости под иссохшей тонкой кожей выглядели неестественно толстыми. Ясные, подобные кристаллам голубые очи, по которым его и назвали, давно исчезли; на их месте виднелись высохшие, черные остатки глазных яблок. Рыжие волосы напоминали паутину. На плечах висела охряная шкура эмлавы. Губы потрескались, обнажив стесанные зубы, походившие цветом на сырую медь.

Слева шла Ильм Эбсинос – тощая узкоплечая фигура покрыта серочешуйчатой шкурой энкар’ала, косы украшены змеиными выползнями. Казалось, и посох в костистой руке извивается как змея. Она шагала, сильно хромая – память о переломе бедра.

Улаг Тогтиль был столь же широк в плечах, как Бролос, а ростом превышал даже Ильм. Он всегда считался среди членов клана отщепенцем: полукровка, рожденный в первом племени Треллей, он юношей забрел на стоянку Кебралле Кориш, став объектом всеобщего любопытства (особенно среди женщин). В обычаях Имассов было позволять чужакам жить среди них; если совместная жизнь не порождала насилия, чужаки могли найти себе дом и перестать считаться чужаками. Так было и с Улагом. Во время войны с Орденом Красного Пояса он показал себя способнейшим среди гадающих по костям Оршайна. Увидев его сейчас, Рюсталле Эв ощутила покой, уверенность, словно он один мог вернуть вещи к нормальному течению.

Хотя он не может. Он такой же пленник Ритуала, как все остальные.

Улаг заговорил первым: – Рюсталле Эв, Кальт Урманел. Мне дано благо отыскать наконец два родных клана. – Громадная рука сделала изящный жест. – С рассвета я тяжко страдаю под напором двух танцующих тучек. Бесконечная их радость стала ужасным бременем.

Умей Рюсталле улыбаться, улыбнулась бы. Образ двух танцующих тучек так нелепо разнился с видом двух мерзких существ, что она готова была захохотать. Но и смеяться она разучилась. – Улаг, ты знаешь истину происходящего?

«Что за хитрый заяц. Смотрите, как скачет и носится, избегая удара пущенного из пращи камня. Как перепрыгивает ловушки, как шевелит ушами при малейшем шорохе. Я немало пробегала, стараясь схватить тварь руками, ощутить стук сердца, трепетное шевеление тельца».

Ильм Эбсинос сказала: – Нас поджидает Инистрал Овен. На обратном пути соберутся и другие. Кажется, так недавно ходили мы вместе. Вряд ли многие потерялись безвозвратно.

Бролос Харан почему-то смотрел на юг. Наконец и он подал голос: – Ритуал сломан. Но мы не освобождены. В этом я чую гнусное дыхание Олар Этили.

– Ты так и раньше говорил, – бросила Ильм. – Но сколько не пережевывай слова, доказательств не прибавляется.

– Мы не знаем, – вздохнул Улаг, – кто нас призвал. Как ни странно, мы от нее – или от него – закрыты. Словно стена силы встала между нами, и пробить ее можно лишь с другой стороны. Призывающий должен выбрать. До поры нам придется просто ждать.

Кальт сказал: – Никто из вас ничего не понимает. Вода… переполнена.

Никто не нашелся, что на это ответить.

Кальт зарычал, словно ему не терпелось избавиться от них. Он все еще стоял на коленях и, кажется, не был намерен двигаться. Рука поднялась, указав: – Там. Идут другие.

Рюсталле и все остальные повернулись.

Беспокойство стало почти видимым.

Она носит желтоватую шкуру бролда, медведя снегов и льдов. Волосы ее черны как деготь, лицо широкое, плоское, кожа приобрела оттенок темного янтаря. Провалы глазниц чуть скошены; в кожу щек вставлены коготки какой-то мелкой живности.

«Т’лан Имасса. Но… не нашего клана».

За ее плечами висят три зазубренных остроги. Палица в руке сделана из толстой звериной кости со вставками острых риолитов и белого кремня.

Она встала в пятнадцати шагах от них.

Ильм Эбсинос взмахнула посохом: – Ты Гадающая по костям, но я тебя не знаю. Как такое возможно? Наши умы соединены Ритуалом. Наша кровь слилась – тысячи и тысячи струй. Ритуал назвал тебя нашим сородичем, Т’лан Имассой. Твой клан?

– Я Ном Кала…

Бролос Харан бросил: – Я не знаю таких слов!

Сама мысль показалась оршайнам потрясающей. «Это же невозможно. Наш язык мертв, как и мы сами».

Ном Кала склонила голову набок. – Вы говорите на Старом Языке, тайном наречии гадающих. Я из Имассов Бролда…

– Ни один клановый вождь не выбирал себе имени бролда!

Она внимательно поглядела на Бролоса, прежде чем ответить. – Не было вождя с именем бролда. У нас вообще не было вождя. Наш народ управлялся гадающими по костям. Бролды проиграли Темную Войну. Мы Собрались. Был ритуал…

– Что?! – Ильм Эбсинос подскочила и чуть не упала, но успела оттолкнуться от земли посохом. – Второй Ритуал Телланна?!

– Мы не справились. Мы стояли под стеной льда, возносившейся до самих небес. Нас осадили…

– Джагуты? – крикнул Бролос.

– Нет…

– К’чайн Че’малле?

Она снова склонила голову к плечу, промолчав.

Ветер тихо бормотал.

Серая лисичка пробежала между ними, осторожно ступая и принюхиваясь. Миг спустя она ушла к краю воды. Мелькнул розовый язык, зверек начал лакать.

Увидев лису, Кальт Урманел закрыл лицо руками, зажмурил глаза. Рюсталле невольно отвернулась.

Нома Кала продолжила: – Нет. Их владычество давно ушло в прошлое. – Она чуть поколебалась. – Многие среди нас считали врагами людей, наших наследников, наших соперников на путях жизни. Но мы, гадающие – нас оставалось всего трое – знали, что это лишь половина правды. Нет, на нас напали… мы сами. Мы лгали друг другу, мы сочиняли утешительные сказки, легенды, искажали даже веру.

– Но почему, – спросил Улаг, – вы решились на попытку Ритуала?

– Оставалось всего трое гадающих – как вы надеялись на успех?! – ломким от ярости голосом воскликнула Ильм Эбсинос.

Ном Кала обратилась к Улагу: – Кровинка Треллей, твой вид радует мои очи. Отвечаю на вопрос: говорят, что память не переживает Ритуала. Мы надеялись именно на это. Говорят также, что Ритуал проклинает бессмертием. Мы видели в этом справедливость.

– А с кем вы вели войны?

– Ни с кем. Мы покончили со сражениями, кровинка Треллей.

– Почему было не избрать простую смерть?

– Мы разорвали связи с духами. Мы слишком долго им лгали.

Лиса подняла голову – уши вдруг прижались, глаза широко раскрылись. Она потрусила вдоль края водоема и скрылась в логове под огненным кустом.

Много ли прошло времени до следующего слова? Рюсталле не могла определить. Лиса показалась снова с сурком в зубах и пробежала так близко к Рюсталле, что она мысленно протянула руку и погладила ей спину. Стайка птичек спорхнула, запрыгав по прибрежному илу. На глубине всплеснул карп.

Ильм Эбсинос прошептала: – Духи умерли, когда мы умерли.

– То, что умерло для нас, не обязательно мертво, – ответила Ном Кала. – Такой силы нам не дано.

– Что означает твое имя? – спросил Улаг.

– Капля на ноже.

– Что было не так с ритуалом?

– На нас упала стена льда. Мы были мгновенно убиты. Ритуал не завершился. – Она помолчала. – Учитывая долгое забвение, мысль о неудаче колдовства казалась разумной. Если мы вообще способны были мыслить. Но теперь… кажется, мы ошибались.

– Давно ли это было, знаете?

Она пожала плечами: – Джагуты исчезли сто поколений тому назад. К’чайн Че’малле ушли на восток двести поколений назад. Мы торговали с Жекками, потом с крюнайскими овлами и колонистами империи Дессимбелакиса. Мы следовали за отступающими льдами.

– Многие ли вернутся, Капля?

– Пробудились другие гадающие, уже идут к нам. Лид Гер – Вяжущий Камень. И Лера Эпар – Горькая Весна. О наших племенах точно не знаю. Может, все. Может никто.

– Кто вас призвал?

Она снова склонила голову к плечу. – Кровинка Треллей, эта земля – наша. Мы ясно слышали зов. А вы – нет? Т’лан Имасс, нас призвал Первый Меч. Легенды клана Бролда оказались правдивыми.

Улаг покачнулся, словно ударенный. – Онос Т’оолан? Но… зачем?

– Он зовет нас под знамя мщения, – ответила она, – и во имя смерти. Мои новые друзья, Т’лан Имассы идут на войну.

Птицы разом взлетели и воздух, словно сорванная с привязей палатка; лишь крошечные следы остались на мягкой глине.

* * *

Горькая Весна шла к другим Т’лан Имассам. Пустота здешних земель давила, удушала. «Если все пропали, наше возвращение естественно. Мы мертвы, как мир; мы убили этот мир. Но… защищена ли я от предательства? Перестала ли быть рабой надежды? Не двинусь ли по старым, набитым тропам?

Жизнь кончена, но урок вынесен. Жизнь ушла, но капкан не отпускает меня. Вот что такое наследие. Вот что такое правосудие.

Что было, то есть».

* * *

Ветер настойчиво шевелил клочья одежды, истертые концы кожаных ремней, длинные пряди волос. Ветер бормотал, словно искал голос. Но безжизненная вещь, которая звалась Туком Младшим, хранила молчание, хранила неизменность в потоке жизни.

Сеток вытянула усталые ноги и принялась ждать. Девочки и странный мальчик легли рядом и быстро уснули.

Спаситель увел их за лиги от территории Баргастов племени Сенан, на север и восток. Вокруг была ровная прерия.

Его конь не издавал звуков, приличествующих нормальному животному. Ни вздохов, ни фырканья. Ни разу не заскрипели зубы, ни разу не склонилась к траве голова. Сухая пестрая кожа приводила в отчаяние оленьих мух. Канаты мышц равномерно трудились, копыта стучали по твердой почве. Но сейчас он встал неподвижно под неподвижным седоком.

Сеток потерла лоб. Им нужна вода. И еда. Она не знает, куда они ушли. Ближе к Пустошам? Возможно. Кажется, на востоке можно различить гряду холмов или гор – колышущиеся волны жары мешают определить расстояние.

Устроившись в седле позади Тука, она скользнула в один из необычных снов, к разрозненным видениям: приземистые строения фермы, густой запах скота… маленький мальчик кричит. Мальчик, которого она, кажется, знает – но лицо его искажено страхом, а потом каменеет в суровой решимости. Еще миг – и лицо его становится маской неизбежной смерти. Ужасно видеть смерть на столь юном лице. Это сны детства, но не этих детей и не детей Баргастов.

А иногда она оказывалась высоко над одиноким воином, скачущим с девушкой позади и девочкой впереди, с девочкой и мальчиком на руках. Она ощущала вонь жженых перьев, и земля превращалась в море алмазов, разбитое надвое тонкой извилистой линией.

Это лихорадка, решила она сейчас. Во рту сухо, глаза жжет мелкая пыль. Не пора ли отдохнуть? Но она почему-то не может спать. Им нужна вода. И еда.

Взгляд ее привлекла далекая могила. Сеток со стоном встала и поковыляла к ней. Погребальная пирамидка в высокой траве. Куча битых булыжников, сверху ровная плита и торчащий клином камень. Клин со всех сторон покрыт резьбой. Два волчьих глаза. Плита кажется челюстью, вот и клыки и коренные зубы. За сотни лет всё почти заглажено ветрами. Она протянула дрожащую руку, коснулась ладонью грубого теплого камня.

– За нами охотятся.

Хриплый голос заставил ее резко повернуться. Тук Младший снял лук, ветер гудел, касаясь туго натянутой тетивы. Затем раздались новые голоса. Она подошла, поглядела на запад. Дюжина или того больше конников. – Акрюнаи, – сказала она. – Они видят на нас баргастские одежды. Они хотят нас убить. Хотя, – добавила она, чуть подумав, – если увидят тебя, могут передумать.