Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 54 страниц)
– Нет, нет, это не моя собака. То есть… теперь моя. Мой провожатый подарил её мне.
– Тоже не очень хорошо, конечно… Но может, и ладно. Таких-то собак мало ли, ни на какой след не наведёт… И сама не проболтается… Скажем, что у какого-нибудь разорённого поместья была подобрана… Ну, давайте ваш саквояж сюда…
Анастасия даже сама удивилась, как быстро разговорилась со странной женщиной – манеры её, возможно, многие назвали бы вульгарными, и порой проскальзывало в ней что-то хищное, но в то же время было и обаяние, лично на Анастасию действовавшее. Она ловко, как-то словно не нарочно, расталкивала гудящую вокруг толпу, таща за собой девушку, и попутно рассказывала о разных событиях в селе, где она живёт и работает.
В какой-то момент они замедлили свой почти бег, и ухо Анастасии поймало обрывок разговора – стоящего у касс господина с чёрными усиками-стрелочками и дамы рядом с ним. Не сам разговор не то слово заинтересовал её – поразил, словно громом – в нём она, разумеется, не поняла ни слова…
– Сударь… – она налетела на некстати метнувшегося ей практически под ноги толстого коротышку, коротышка надулся, приготовившись пропесочить её по полной, она рассыпалась в извинениях и поспешно обогнула его, – сударь, простите… Скажите, кто вы по национальности?
– Поляк, – ответил усатый господин удивлённо и настороженно, – а в чём, собственно, дело, барышня?
Её догнала и снова потащила за собой Роза, как-то попутно объяснив усатому господину, что наивный и странный вопрос барышни ему не стоит принимать близко к сердцу, а стоит забыть как можно скорее, Анастасия не вслушивалась – сильное волнение захлестнуло её с головой.
«Что ж, теперь, по крайней мере, я знаю – он поляк…»
========== 18 июля. С рук на руки ==========
18 июля, утро, Москва
Прибытие в Москву не нужно было даже объявлять – большинство пассажиров похватали свои нехитрые пожитки и устремились к выходу. Никольский не торопился – подождал, пока толчея немного рассосётся, потом снова подхватил Алексея на руки и спокойно сошёл с поезда, сказав контролёру на выходе, что он может сам достать удостоверение – оно во внутреннем кармане плаща, но контролёр не стал доставать, как послышалось Алексею, пробормотав, что узнал его и так.
Около получаса они пробыли в здании вокзала – Никольский усадил Алексея в какой-то маленькой комнатке, не имеющей в себе ровно ничего примечательного и служащей, по-видимому, для временного хранения вещей, которые не нужны никому в настоящий момент, здесь стояло несколько шкафов, на двух столах громоздились стулья, некоторые из которых были сломаны, и испорченные либо запасные телефонные аппараты, сам же вышел в соседнюю, чтобы сделать звонок. Разговора Алексей не расслышал, хотя самого Никольского мог видеть в приоткрытую дверь, да и был этот разговор недолго, остальное же время они ждали вскоре прибывшую к вокзалу машину.
О переносе столицы он, конечно, уже знал и не раз слышал, как спорили об этом сёстры. В целом этот акт не казался ему неправомочным и возмутительным, как казался почему-то Ольге – ведь прежде, до Великого Петра, Москва уже была столицей, и нет ничего странного и экстравагантного в том, чтоб вернуть ей эту роль. Ведь не какой-нибудь другой, совершенно новый город был дерзко назначен столицей, а вполне исконная прежняя столица. Да, и опасность немецкого наступления играла здесь роль немалую, и с этой стороны действия новой власти были понятны…
Сейчас он жадно смотрел в окно – пытаясь определить, представить, как изменились эти улицы и их жители от всех произошедших событий, от осознания себя теперь столицей и подданными уже новой власти. Ему ли, правда, об этом можно б было судить – в прежней своей жизни, бывая здесь с визитами вместе с отцом и матерью, он тоже не эту Москву видел, не Москву шумных, ярмарочно ярких улочек с лепящимися друг другу тесным рядком лавками и магазинами, не Москву улочек тихих, неприбранно-домашних, не Москву всех этих людей, о которых он не мог бы иметь представления, кто они, куда и зачем идут. И сейчас, увы, не может иметь…
«Быть может, когда кончится всё это… И когда буду снова здоров, конечно… Смогу погулять здесь… и здесь тоже… Буду подходить к этим лавочникам, покупать у них какой-нибудь товар, расспрашивать о их житье-бытье и желать им успеха в делах, и разговаривать с этими женщинами, если они так же будут выглядывать из окон, и они будут потом говорить мне вслед: что за чудаковатый молодой человек… И даже предположить не смогут, кто я такой…»
Размечтавшись, он даже удивился, когда машина вдруг резко остановилась, и Никольский, открывая дверь, повернулся к нему:
– Вот мы и прибыли к твоему новому дому, на неизвестно, какое долгое время. Человек, у которого ты будешь жить – Аполлон Аристархович, врач и очень хороший человек. Он знает, кто ты такой, так нужно и целесообразно, но больше никто не должен этого знать, поэтому для всех Аполлон Аристархович будет называть тебя Антоном, и говорить, что ты сирота, привезённый из сиротского приюта в Костроме…
– Почему в Костроме?
– Не нравится Кострома – будет что-нибудь другое, это не очень важно. Всё равно, если кто-то спросит тебя о родном городе и ты ничего не сможешь ответить – это нормально, потому что по болезни не имел возможности по нему гулять. В дальнейшем мы оформим тебе даже документы из этого приюта – если будет надобность, в ближайшее время такой надобности нет, а я надеюсь, дело не затянется слишком надолго…
Аполлон Аристархович имел внешность, с его громким и вычурным именем сочетающуюся весьма странно – это был низенький, толстый румяный человечек с усами такими белыми, словно он мажет их специально сметаной или белой краской, приветливый, добродушный и энергичный в свои 65 лет больше, чем иные молодые люди. Он сообщил, что уже приготовил новому воспитаннику комнату, маленькую, но очень милую и светлую, и немедля взялся препроводить его туда.
Паника, все эти дни подбиравшаяся к нему, вдруг накатила разом и накрыла с головой, как волна в расшалившемся море. Словно его поставили на край обрыва и велели прыгать, или во всяком случае, заставляют шагнуть в неизведанное, когда он совершенно не готов к этому. Хотя он должен был быть готов, он знал, что в конце пути его ожидает некое новое место жительства и незнакомые люди, ведь не мог же он рассчитывать, что господин Никольский везёт его к себе домой и будет обременять себя его проблемами и далее, так что было такое поведение, конечно, недостойным, но ничего поделать он с собой не мог.
– Вы… не проводите меня? – пискнул он и сам устыдился, как глупо это звучало, как жалко он выглядит, не решаясь выпустить руку красноармейца – словно ему самое большее пять лет, и он балованое дитя, которое совершенно неожиданно услышало, что он большой мальчик и должен идти сам.
– Куда, до комнаты? Не бойся, там ни волков, ни вражеских солдат нет, успокойся, ты в надёжных, полностью заслуживающих доверия руках.
Алексей кивнул, украдкой бросив взгляд на старого доктора – как он, возможно, обидел сейчас его своим страхом. Разве так должен реагировать человек, который, если уж верить всему сказанному, был вывезен оттуда, где его жизни угрожала опасность? В то же время, опасность, которой он сам непосредственно не видел, и не осознаётся в полной мере, а вот разлука с близкими – вполне реальна, и он уже чувствовал, как глухо ноет в груди, как хочется сей же момент очнуться и увидеть маму у своей постели, и чтоб всё на месте, всё по-старому, вернее, как угодно во всех остальных смыслах, лишь бы они все были рядом… Верно, в этом дело, этот человек – единственная связь с ними, уйдёт он сейчас, закроется дверь – и эта связь оборвётся, и быть может – эта мысль и вставала подобно чудовищу из ночного кошмара за спиной – он не услышит о них больше никогда, никогда!
– Но мы же… Мы ещё увидимся?
Он готов был просить по крайней мере дать ему адрес, чтоб писать, но конечно, вымолвить такое не решился бы – во-первых, вспомнил про запрет на переписку, во-вторых – что бы это означало? Жаловаться этому человеку на свою тоску по семье, докучать расспросами, когда ж, да нет ли каких вестей? Нет уж, в этом точно не было бы ничего хорошего.
А ведь если подумать о том… Он ведь в самом деле мало об этом думал, больше захваченный страхом разлуки и новой, неведомо где и в каких условиях, жизни, страхом за родителей, тоской и нервозностью, страхом того, что придётся зависеть совершенно от чужих людей, ещё неизвестно, как к нему настроенных, придётся лгать, притворяясь кем-то другим – а он это совершенно не умеет… Но если верить всему, что было рассказано – а если не верили, так зачем они соглашались на это? – то сейчас он должен испытывать счастье, радость от того, что избежал неминуемой смерти, наконец оказался в безопасном месте. Если вспомнить разговоры родителей и сестёр меж собой в ту ночь, то можно в равной мере сказать, что они и верили, и не верили услышанному, и метались между желанием безоглядно поверить, пусть даже проходимцу и разбойнику, но сколько ж может человек жить, никому не доверяя? – и отвергнуть такое жестокое искушение, сберечь то немногое, что у них осталось, единство их маленького семейного мира. А теперь страшнее стократ от мысли – если поверишь и доверишься, как скоро вместо каменного лица врага увидишь лицо человеческое, и подумаешь – если есть волки в овечьей шкуре, то должны быть, верно, и овцы в волчьей? Далеко ли отсюда до предательства себя самого, и всего, что есть несомненного и святого? Надобно бы крепко держаться понятий, что есть свет и что есть мрак, где правая сторона и неправая, но демоны не ходят по земле, и Господь и враг рода человеческого действуют через людей, как отличить их деяния? По плодам. Так ведь тех плодов надобно ещё дождаться. А тем временем думать, крутить в голове – не времени ведь не хватило, времени-то вон сколько было, а желания и готовности узнать больше о том, как живут и как устроены эти люди, что привело их на этот страшный путь… Страшно было проникнуться сочувствием к ним. А ведь они тоже чьи-то сыновья, чьи-то мужья и отцы. Комендант упомянул тогда, что у него трое детей… Ведь они же, наверное, любят своего отца. Хотя что значит – наверное? Как же можно отца не любить? Может быть, и у господина Никольского есть дети. Может быть, вынося его на руках из дома-тюрьмы, он вспоминал о них. И сейчас, наверное, он торопится домой, к своим детям, которых так давно не видел… Со всё той же смутной мыслью, что лучше сожалеть о сделанном, чем о несделанном, Алексей поддался порыву, обхватил слабыми с болезни руками тощую, жёсткую фигуру так крепко, как смог – без слов, всё равно непонятно, что тут говорить, то ли благодарить за спасение, то ли извиняться за доставленное, хоть и не по своему желанию, беспокойство, то ли пожелать удачи… Оттолкнёт – так оттолкнёт, как-то уж он переживёт это. Никольский не оттолкнул, даже неловко провёл ладонью по его волосам. Эта никак не ожиданная ласка словно даже обожгла, и Алексей, не желая показывать бури эмоций, в которых сам не смог бы разобраться в этот момент, поспешил последовать за своим новым опекуном.
Комната и правда была небольшой и очень милой. Два большие окна выходили на тихий зелёный дворик, между ними помещалась кровать, застеленная покрывалом в мягкий незатейливый цветочный узор, справа стоял письменный стол с мягким высоким стулом, левую стену почти всю занимал шкаф – вот и всё.
– Располагайся, – Аполлон Аристархович положил руку ему на плечо, – полагаю, тебе захочется отдохнуть с дороги, путь был долгий, а тряску в поезде не каждое богатырское здоровье выдержит. Если захочешь поспать – вполне пойму… Хотя мне и хотелось бы, чтоб ты присоединился к нам за обедом, познакомился с остальными… Чем скорее ты почувствуешь, что не одинок здесь, тем легче тебе будет справиться с естественным сейчас, но совершенно лишним угнетением духа.
Алексей постоял ещё какое-то время после того, как дверь за стариком закрылась. Теперь это будет его дом? Как быстро он сможет привыкнуть к этому, как быстро возьмёт сердце тоска от затянувшегося снова заточения? Да уже взяла. Как и боль, которую усталость от поездки довела, кажется, до той стадии, что он её почти не замечал, да и не замечать способствовала неизбывная тревога. Новая неволя, только здесь он совсем один, и все связи со всем, что осталось своего, привычного, жизненно необходимого оборваны. Возможно ли выжить с этим, когда кажется, сей же момент можно умереть от тоски и чувства брошенности? Он проковылял к кровати, боль и усталость никак не позволяли оставаться на ногах, а разум не позволял принять это как своё, он неловко прилёг на краешек, сжался в комок, думая, как долго его могут не беспокоить, сможет ли он дать волю слезам. Как там отец и мама, сколько слёз им приходится прятать от охраны, стараясь не давать повода к подозрениям? Он думал об этом ещё в поезде – как они встретили первое утро без него? Как встретили второе? Что они представляют теперь о том, где их сын и что с ним? Господи, пусть представляют хорошее, пошли им прекрасные сны, пусть они улыбаются… А девочки? Где они сейчас, добрались ли уже до тех мест, где им надлежит жить? Сидят сейчас в таких же комнатках, утирая слёзы, которые никак нельзя удержать? Больше он волновался, как ни странно, за старших, за Олю и Таню. Маша и Анечка, с их весёлой неугомонной натурой, верно, легче справятся. А Таня ведь так привязана к матушке, каково ей сейчас… Да и Ольга, она так тяжело всё переживает. Где же они сейчас, как пережить, что не можешь передать им ни капли тепла и поддержки…
Теплота и уют понемногу согревали бывшего цесаревича, и мысли его стали очень вялыми, медлительными, словно им надоело роиться у него в голове, и они решили отдохнуть. И уже практически засыпая, он опять подумал о Никольском. Действительно, хочется надеяться, что они ещё увидятся достаточно скоро, либо что новая жизнь, это новое место и тот человек, заботам которого он теперь поручен, отвлекут его от этих непростых, будоражащих душу мыслей. Слишком хочется придти к какой-то определённости, к какому-то твёрдому знанию, мнению, однако сейчас это совершенно невозможно. Верно, оттого, в самом деле, что так резки и пугающи эти перемены, он готов сейчас скучать по каждой детали привычной, хоть и постылой до того жизни, и оттого кажется, что человек этот вовсе не злой, что не злой и Яков Михайлович, и вообще ни за что и ни на кого он не готов держать зла. Если б только можно было снова быть всем вместе, и не ждать для себя никакой опасности…
Он выпал из забытья от звука – скрипнула открывающаяся дверь. В неё просунулась любопытная, улыбающаяся старушечья голова, заставившая его сразу подскочить на постели в изумлении. В совершенно седые, собранные в пучок на затылке волосы был вплетён красный цветок, да и тёмные глаза этой, верно, не менее чем семидесятилетней женщины были задорны, искристы и даже, как ни странно такое говорить, кокетливы.
– Ох, извини, – старушка смутилась, – будить тебя не хотела… Отдыхай, я уже исчезла! Если не проголодался, конечно. А то обед через пять минут.
– Нет-нет, я не сплю… Ну, уже не сплю. Но больше и не хочу. Конечно, к обеду я непременно буду. Только… мне б переодеться, наверное, а лучше и помыться… Но у меня нет другой одежды.
– Нашёл проблему, – старушка прошла к шкафу и распахнула его, – а это что? Ну да, полки покуда почти пусты, это то, что у Ицхака взять можно было, потом-то уж купим, что надо… Я зашла, по правде – ну, кроме того, что посмотреть на тебя, спросить – любишь ли ты птичек? У меня в комнате две клетки с птичками, я как могу берегу их от Ицхаковых кошек, могу одну поставить у тебя. Можешь, конечно, присоединиться к клану кошатников, тогда будет, правда, посложнее… В общем, сейчас мне скажи – сможешь переодеться сам или позвать на помощь Аполлона Аристарховича? …Так, вот с сего момента и на будущее запомни – здесь стесняться просить помощи строжайше запрещено, как и утаивать что-либо о самочувствии. Аполлон Аристархович – врач, поэтому даже если у тебя всего лишь мизинец заболел или в носу засвербело – он должен об этом знать.
Алексей улыбнулся. Он уже косвенно понял, что в доме, кроме него и доктора, живёт и кто-то ещё, и этот факт его очень тревожил. Кто эти люди, как отнесутся к нему, перед скольки людьми ему придётся испытывать стыд за свой вынужденный обман и неловкость от того, что они, не родня ему и не домочадцы, вынуждены держать его рядом с собой и заботиться. Однако такое приветливое обращение от второго человеке в доме понемногу прогоняло мрачные мысли, и давало надежду, что его существование здесь будет весьма сносным, если уж счастливым ему, по понятным причинам, не бывать.
Аполлон Аристархович явился менее чем через минуту, и, помогая Алексею переодеться, повторил слова старушки, прибавив:
– Я, Антоша, тем здесь и занимаюсь, что изучаю редкие болезни крови. Потому-то, хотя для всех ты сирота Антоша, родства своего не знающий (они хоть ребята все разумные и порядочные, но меньше знают – крепче спят), мне ты родословие своё должен будешь в подробностях рассказать. В особенности, как ты понимаешь – кто из твоих родственников страдал той же, что и ты, болезнью. Ты ведь знаешь уже, что болезнь эта – наследственная, а законы её передачи требуется ещё изучить.
– По правде говоря, – вздохнул Алексей, – хотя родословное древо наше я вам обрисовать могу, однако не могу в точности сказать, кто из моих родственников болен так же… Ведь речь идёт о тех родственников, что живут не в России, сам я их не видел, а маменька с папенькой не любили говорить со мной о моей болезни. Я только знаю, что унаследована она по материнской линии, однако поражает исключительно мальчиков.
– Ну, не совсем всё же исключительно… Да, коляска у нас на дом, к сожалению, одна, и в настоящий момент в починке, но в некотором количестве имеются вот такие приспособления, – доктор протянул мальчику костыль с опорой для руки на вершине, – в случаях, когда боль не сильная, передвигаться поможет. В случае, когда боль сильная – следует оставаться в постели, принесём в постель и пищу, и судно, и книги или что-нибудь ещё для развлечения. Не геройствовать, договорились?
Так, опираясь на костыль одной рукой и поддерживаемый доктором под другую, Алексей и дошёл до столовой, где собрались уже все – за столом сидели четверо, включая уже знакомую ему старушку, высокая русая девушка в переднике разливала по тарелкам суп.
– Ну вот, друзья, поприветствуем Антона, нового члена нашей маленькой бодрой команды! – парень лет семнадцати, носатый и буйно кудрявый, начал подниматься, но сел обратно под строгим взглядом Аполлона Аристарховича, – сиди, Леви, все как-нибудь и так поймут, что ты вежливый! Знакомься, Антон, это Леви и его брат Ицхак, – Ицхак, прежний хозяин надетых на Алексее вещей, и, если верить выданным рекомендациям, любитель кошек, был младше брата лет на пять, в остальном же его точной копией, – это Миреле, – девушка с пышными медно-рыжими волосами, место рядом с которой предназначалось Алексею, улыбнулась и протянула руку… в пространство мимо Алексея, – да, Миреле повезло ещё менее, чем тебе. Помимо того, что она страдает той же болезнью, что и ты – что действительно крайне редко встречается у девочек – она ещё и ничего не видит. Ну, с Лилией Богумиловной вы уже, как понимаю, знакомы… И Анечка, моя верная, расторопная и сообразительная помощница.
Обед прошёл в весёлой, непринуждённой атмосфере – Ицхак, сидящий напротив Алексея, продолжал, несмотря на все увещевания Аполлона Аристарховича, болтать с набитым ртом:
– А ты сам откуда? Издалека, наверное? Мы с братом местные… Как окрепнешь достаточно, мы тебе Москву покажем. Если захочешь, кстати, можешь к нам переселиться. У нас комната большая, и втроём не тесно будет. А веселее уж точно. У нас три кошки! Мы научили их прыгать через обруч. Они невероятно умные!
– Вы их разбаловали, – вставила Лилия Богумиловна, – они врываются ко мне и терроризируют бедных кенаров, садятся вокруг клетки и смооотрят… Бедные птицы! Щеглы, хорошо, под потолком висят, надо и эту клетку подвесить, хотя она тяжеловата…
– У нас много глины для лепки, можем дать! Мы с Леви слепили вдвоём собор Василия Блаженного, почти похож… Так-то он больше любит фигурки зверей лепить, а я – автомобили… Пока, правда, только три – леплю больше по картинкам, гуляю-то редко… Если получится маленькие кисточки купить, то и покрасим. Если Леви сам всё не покрасит, он это прямо обожает…
– Леви ещё божественно играет, – проговорила с улыбкой Миреле, – он и со мной занимается. Аполлон Аристархович распорядился поставить второе пианино в моей комнате…
– Вы – играете? – поразился Алексей, краем глаза наблюдавший, и стыдившийся такой нескромности, хоть она и не может этого видеть, как она ест – медленно, однако же сама, безошибочно находя на столе все приборы и поднося ложку ко рту, – но… как?
– С трудом. Однако это возможно. Меня начал учить ещё дядя, мать просила его об этом, в надежде, что это поможет мне заработать на кусок хлеба… Всё же в музыке главное слышать, а не видеть.
– А слух у Миреле великолепнейший, – отозвался Леви, – она невероятно талантлива!
Девушка зарделась.
После того, как с едой было покончено, Анечка встала и разлила по большим стаканам ароматно благоухающий чай, а перед Леви, Миреле и Алексеем поставила так же маленькие чашечки с чем-то красным.
– Пейте-пейте, – кивнул Аполлон Аристархович, – не слишком вкусно, признаю, однако есть мнение, что при вашем недуге помогает употребление продуктов красного цвета. Возможно, это и изрядное преувеличение, однако это в любом случае витамины. Один мой друг обещал достать гранатов, они-то, думаю, понравятся вам больше…
Алексей пригубил чашечку. Свекольный сок…
– По крайней мере, я пока не знаю от него вреда…
– А я знаю, – проворчал Ицхак, – скорее, отличное средство от запора, но я ими не страдаю.
– А тебе никто и не предлагает. Что поделаешь, медицина тоже, как любая другая наука, идёт путём множества проб и ошибок. Ошибки в ней стоят жизни чаще, чем хотелось бы, однако это всё, что у нас есть. Проверять, отсеивать ложные убеждения… Например, до недавнего времени считалось делом обыкновенным прибегать к кровопусканию, когда надо и не надо. В вашем случае, как оказалось, совершенно не надо. Это не только бесполезно, но и вернейший способ убить пациента. На моих глазах умерло двое, кого лечили кровопусканием, и так же я слышал о множестве случаев… если точнее, я не слышал ни об одном случае, когда этот метод принёс бы пользу, а не вред.
– Множество случаев? – ахнул Алексей, – нас, с таким недугом… так много?
Аполлон Аристархович развёл руками.
– Это как смотреть. Если в сравнении с людьми здоровыми – то, конечно, мало… Хотя здоровыми, строго говоря, правомочно называть едва ли много кого, каждый чем-нибудь, да страдает… Но я за свою жизнь узнал не менее чем о ста семьях, где так или иначе встречался этот недуг. Полагаю всё же, это совсем не мало. Позже я узнал, что по крайней мере часть из этих семей находилась друг с другом в родстве, хотя бы дальнем, это подтвердило догадку о наследственном характере болезни… Хотя и сейчас не все верят, что она наследуется, а не приобретается вследствие каких-либо проблем, осложнявших течение беременности матери.
– Вы намекаете, стало быть, что мы с Леви и Ицхаком состоим в родстве?
– О нет, ничего такого я не предполагаю. Вы слишком различной национальности. По-видимому, болезнь всё же имеет множество отдельных очагов возникновения, сходные описания встречаются в трудах лекарей с древнейших времён. Ну, Антоша, лекцию эту я остальному благородному собранию уже читал, и чтобы не прискучить, тебе, если захочешь, потом прочитаю отдельно. А сейчас, коль с трапезой все закончили, предлагаю тебе – по выбору вернуться в свою комнату или посидеть в гостиной со всеми, Ицхаку – помочь Анне убрать со стола, а я, с вашего позволения, удалюсь к себе, если хочу закончить сегодня перевод очередной главы… Однако беспокоить меня при острой необходимости не только разрешается, но и настоятельно рекомендуется! Любезная Лилия Богумиловна, позаботьтесь, пожалуйста, о детях!
– Охотнейше, – кивнула старушка.
========== 19 июля. Попутчики ==========
19 июля, Урал
Дороги по итогам прошедших дождей развезло, конечно, ожидаемо, поэтому эвакуируемый обоз растянулся на многие мили, и те, у кого были послабее лошади и потяжелее груз, порой теряли из виду уехавших далеко вперёд более везучих.
– Говорю тебе, не там повернул! – снова проворчал дед Егорий, – правее он, тракт, правее!
– Кой чёрт, может, и правее, – Головин спорить не стал, потому что устал дико, а это они, считай, ещё толком ничерта не проехали, – в этих ваших болотах сгинуть можно целым отрядом и концов не найдёшь…
Головин был не местный, название его родного села было дай бог выговорить, не то что запомнить, ясно только было, что жила его семья где-то в степях, и к таким пейзажам был непривычен до сих пор, хоть и наблюдал их уже третий год.
– Это ты болот не видел ещё… Так ты глазами-то смотрел бы, куда сворачиваешь-то! Это что, на тракт похоже, вот эта козья тропа?
– А чего, не дорога, что ли? Хоть не так разворочена, как там сейчас… Вон, ехал же здесь кто-то, колея-то свежая…
– Ага, только колея от грузовика…
Мария в эти перепалки и не вслушивалась особо, какое-то умиротворённо-дремотное состояние ею овладело. И опасность сбиться с дороги и заплутать казалась какой-то столь же далёкой и нереальной, как подступающие к оставшемуся за спиной городу белогвардейские войска. Они далеко, они за спиной, они только часть ночного кошмара, который отступил, хоть и нехотя, с лучами рассвета… Погода не ахти – зябкая морось висит в воздухе, на ветру вовсе пробирает до костей. Мария поплотнее кутала сопящего и причмокивающего во сне Егорушку, стараясь при том не разбудить привалившуюся к ней и тоже прикорнувшую названную младшую сестрёнку. Девочка недолго дичилась её, привыкла, это тоже грело неимоверно. Славная такая девочка, Мария всё мечтала, что расчешет её спутанные русые кудряшки, повяжет в них красивую ленту… Эх, один бы хотя бы простенький браслетик если б захватить – она б продала его, сколько б можно было красивых лент купить, и на платья обеим сестрёнкам красивой материи, и старухе-бабке… Хотя что тут глупости говорить, первее надо б было деду шапку хорошую, вместо этой – выглядит дохлятиной и пахнет соответственно, и сапоги и ему и бабке, да и брату обувку получше бы – он свои сапоги младшему отдал, с того они падают, а сам едва не босой, в ботинках с отошедшей подошвой… Жаль, нельзя было. И маленького браслетика нельзя. Попадутся с этим – кто их спасёт? И незачем, и поделом бы было…
Пашка сидел с ними, сзади, дремал, приткнувшись в щель между мешками. Сколько ж это он ночей не спал? А Ваньке и совсем сейчас не до сна, он среди тех, кто остался для обороны. Может быть, они уже вышли навстречу первым отрядам подступающих белочехов… Нет, страшно за Ваньку опять же не было, почему-то не было, никакого опасения, что он может погибнуть – и речи о том быть не могло, только печаль, сколько ещё ему предстоит трудов и тревог… Пашка, верно, сколько их поторапливал, что уезжать пора, столько и сам внутри себя сердился – не больше и ему хотелось покидать город. Сколько было разговоров, что белые вот-вот нагрянут – вот, видать, и приелись, прошла первая паника, уже храбрились – да чёрта лысого они войдут, развернутся на подступах, как отряды обороны вдали увидят, и вот Пашке тоже хотелось быть в таком отряде обороны, чтобы лично видеть, как сверкать их пятки в пыли будут. А приходилось ехать в обозах, вывозивших из города несколько семей рабочих со сталелитейного завода – у кого отцы или деды ещё до революции в активистах значились, тем с вражескими силами встречаться совсем не улыбалось. Ну, вот под такую-то песню и вывезли семью Трифоновых, пустив домысел, что покойный Прохор тоже каким-то активистом был, хотя было это некоторым преувеличением. И хоть и не хотелось Марии оставлять дом, в котором только-только чистоту и красоту навела, а понимала, что необходимо. Всё же лучше на авось где-нибудь подальше надеяться – может, и не опознают её никто из захватчиков, а шальную пулю схлопотать всегда не исключён вариант.
– Ничего и не дрянная дорога, вон, какой хороший мосток из шпал наведён. Проедем…
– Куда проедем-то? Говорю ж, на тракт выворачивать надо, не обогнёшь ты тут эту гать, как ни старайся.
Лошади вдруг беспокойно заржали и встали, крутя головами и фыркая. Сонно завозилась, протирая глазёнки, Матрёнушка, заозиралась и Мария – что-то тревожное повеяло вдруг в воздухе. Болота… не даром люди их не любят, и каких только страшных историй не рассказывают о них. Белый день сейчас, конечно, самое неподходящее для разгула нечисти время, однако словно завис, дрожа, сырой горьковатый воздух, словно смотрит на них из каждого просвета между сосёнками и берёзками, которые словно не по воле ветра качают тощими ветвями, а по своему почину, вернее – некой единой неведомой силы, грозно так, многозначительно… Не живым его хочется назвать, конечно, вовсе даже не живым. В кладбищенской ночной жути больше жизни… Сорвалась с ближайшей маковки ворона, полетела, каркая, куда-то за тёмные вершины в серое пасмурное небо. Старая Олёна истово закрестилась.
– Поедем-ка отсюда, мил человек… Нехорошее место. Вон, и лошади встали.
– И впрямь разворачивайся, – поддакнул и Егорий, – оно бабку-то слушать нечего, ей везде черти мерещатся, но ведь увязнем же здесь…
– Да чёрт с вами, разворачиваться так разворачиваться… Чего сами за вожжи не брались, раз умные такие?
Пашка перебрался ближе, приобнял, опрокидывая себе на грудь.
– Ты чего дрожишь, Маруся? Мальца вон перепугала…
– Не знаю. Ворона это проклятая, верно, перепугала и меня, и его… Нервы это всё и глупости. Только правда… нехорошо тут как-то, и сон мне сразу вспомнился, что ту ночь снился…
Ожидала, что рассердится, ну или разворчится хотя бы на эту глупую суеверность. Но не рассердился и ворчать не стал. Не такой он, Пашка, чтоб даже сам усталый, измотанный, света белого уже не видящий, раздражению на кого-то поддавался.
– Ну, это всё и не странно совсем, положим. Как-то оно последние деньки для всех нас нелёгкими были, и для тебя тоже. Вот отъедем подальше от неспокойных этих мест, отряхнёмся, успокоимся – и все страхи у тебя пройдут. Что за родителей вся тревожишься – это понятно… Ты помолись, и полегче станет, а там и некогда тревожиться, на новом месте обустраиваться надо.
