Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц)
Тут всё было ещё серьёзнее и рискованнее – потому что Ицхак прекрасно понимал, а Алексей тем более, что попустительство старших имеет пределы. На такое дело они их нипочем не отпустят. Поэтому с вечера было прослежено, чтобы одежда висела так, чтоб удобно было её взять, и ботинки у самой двери были, про дверь Ицхак сказал, что сам запрёт, чего, конечно, не сделал. Ну, прямо скажем, риск, да. Но кто ж меньше чем даже за ночь к ним залезет… Да и вообще какой дурак, говорил Ицхак, полезет в квартиру, если обычно нормальные люди ночью дома запирают, кто догадается-то, что в сей раз не так? Короче говоря, можно б было, конечно, и через окно, но зачем ребят лишними трудностями нагружать, если и так можно? Правда, вот если их поймают – то труба…
Не поймали. Выйдя из подъезда на тёмную, уже по-зимнему холодную улицу, Алексей испытал в первые минуты истинно мистический страх. Никогда он ещё не был на улице так поздно. В редких окнах ещё горел свет, и редкие прохожие торопились по тихим, замершим, замёрзшим улицам домой. Где-то далеко, кажется, цокали копыта припозднившегося экипажа, но в основном только вой ветра, гоняющего по мостовой снежную крупу, оттенял тишину. Словно вымерло всё… Словно говорило: и тебе здесь не место, не в этот час…
Ицхак, впрочем, не дал ему долго проникаться настроением нелюдимой, исключающей всё живое зимней ночи, и потянул за собой уже известным маршрутом.
– Ну прямо ж как по писанному… Встречу назначил у парка… Да ещё в такой-то час. Для тайны, конечно, куда уж там… И даром что Лизанька зашмыгала, да и Артурчик не очень здоров – дело, мол, отлагательств не терпит, и всё тут. Что там по часам-то? Вроде вовремя мы… О, вон, наверное, и они. Ну а больше, наверное, и кому, в такой час и в такую холодину даже ворьё дома сидит, кроме самого вон нахального… Так, ты вон за ту будку зайди, а я пойду…
Экипаж, стоящий у входа в парк, был без извозчика, стало быть, за извозчика собирается быть сам. Уже открыл дверцу, да потянулся за чемоданчиком, стоящим у ног женщины, к которой жмётся маленькая фигурка Лизаньки. Ветер не доносит голосов, видно только, что женщина о чём-то причитает, размахивая руками. Как хорошо, что Лизаньке удалось расслышать имя таинственного посланца – Александр Александрович…
Ицхак бодрой размашистой походкой направился к маленькой группке, уже было собравшейся садиться в экипаж.
– Ночи доброй, Александр Александрович, ночи доброй, Евлампия Тихоновна! Как хорошо, что успел вас застать!
– Ты кто ещё такой? – мужчина лет тридцати, представительной, действительно, наружности, был, кажется, в изрядном замешательстве.
– Да почти и никто, Александр Александрович, а послал меня ваш друг Владимир Борисович, с тем что самолично изыскал возможность в Москву приехать и сейчас свою супругу с детьми совсем в другом месте ждёт. Чуть-чуть накладочка не вышла! Но вы ж не расстраиваетесь, думаю? Самолично ведь поприветствовать друга и сослуживца не откажетесь!
– Тебя послал Владимир Борисович? Что ты врёшь!
– Володя здесь? – захлопала глазами, совсем как дочь, худая женщина, зябко кутающаяся в осеннее пальто.
– А то кто же? Тот самый! Может, Владимиров Борисовичей и много, но такой-то один! Таких роскошных усов, наверное, во всей Москве не найдёшь, а уж такой выговор у него – благородный, окающий, ровно у батюшки… Да чего ж мы стоим-то, Владимир Борисович, небось, и так заждался, уж скоро четыре года, как семью не видел, а вы знаете, небось, что ждать да терпеть не в его натуре…
Александр Александрович нагнулся, будто бы взять саквояж Евлампии Тихоновны, а сам вдруг резко схватил чемоданчик, и намеревался, видимо, припустить бегом, да на развороте натолкнулся на выскочившего тут же из-за будки Алексея. Отшвырнул его, как котёнка – Алексей отлетел обратно к будке, звёзды из глаз посыпались, но момент был упущен – со спины, как кошка, набросился и повис Ицхак, из кустов выскочили сидевшие там же в засаде ребята, Шурка уже зычным голосом призывала дружинников…
– Уж простите, Евлампия Тихоновна, что пришлось на такой обман пойти, – Ицхак виновато покачал головой, – я, конечно, ровно не больше вашего о судьбе вашего мужа знаю. Но если б мы не вывели этого мошенника на чистую воду, вам бы сейчас совсем туго пришлось. Лишились бы последних средств к существованию, а то и самой жизни. Понимаете, если б и вправду он благородным человеком был, то на мои слова удивился бы, как это так его друг сначала его послал, а потом сам поехал и даже не известил его никак, а если б и уличил меня во лжи, то сделал бы это с возмущением и достоинством… Но в том и дело, что сам он о судьбе вашего мужа не знал ничего. Только и выяснил, по разговорам каким-нибудь вашим же и вашей родни с какими-нибудь знакомыми, как его звали да что он на войне пропал. И испугался, надо думать, что и вправду вживую он самолично заявился, тогда б крепко ему, конечно, досталось… А усы у него, кстати, фальшивые, я их в свалке-то отодрал, без усов он уже не такой представительный.
Женщина закрыла лицо руками.
– Какой ужас, боже, какой ужас… Подумать только, в какую беду мы могли попасть! Я и не знаю, как вас благодарить. Как извиняться перед вами, что так дурно о вас думала… О, вы не представляете, что такое жить во мраке отчаянья эти годы… Я ведь осталась одна, с тремя детьми, и вокруг неразбериха и кромешный ад…
– А вы б, милая, не держались так, как держались, – Лилия Богумиловна ловко сунула ей в руки чашку с чаем, – глядишь, и ад бы был не таким кромешным. Я вот одна, считай, как перст осталась – сыновей схоронила, мужа схоронила, братья тоже все почили, остальная родня бог весть, где… А глядишь, в чужих людях семью нашла. Друг за друга держимся и ничего, хорошо выживаем. А вы ведь при родне, и как же – одинокая и беспомощная?
– Издавна люди против беды всем миром вставали, – Аполлон Аристархович хмурился, осматривая расплывающийся на плече Алексея роскошный синяк, – а у вас что же, закон другой?
– Как же теперь я покажусь на глаза матери, сёстрам? Стыд какой…
– Ну, простую душу перед людской подлостью обнаружить – не такой и стыд… Впредь умнее будете, только и всего. Ну, ежели не хотите родню сейчас полошить – хотя может, они после вашего отбытия сразу-то спать и не легли – то оставайтесь пока у нас. Мы-то, правда, не уснём, где уж тут… А вам бы поспать, вам завтра против этого субчика ещё показания давать…
Лизанька едва в ладоши не захлопала – как хотелось остаться, дружная, тёплая атмосфера квартиры доктора пленила её, к тому же возможность хоть как-то помочь доблестному Антону, например, менять компрессы… Она безумно боялась, конечно, надоедать и навязываться, в жестоких телесных страданиях, она знала, люди бывают раздражительны, но ничего, это бы она потерпела, лишь бы и правда уметь быть ему полезной, но может быть, этому доктор научит её…
– Хорошо, что последнее переливание было не столь давно. Завтра сделаем внеочередное, сейчас-то, увы, возможности такой нет…
– Переливание? – расширились глаза женщины, – но ведь у него нет открытой раны?
– К сожалению, собственная кровь этого мальчика такова, что останавливаться сама почти не желает. Открытой раны нет, верно, однако от этого не многим легче – из-за хрупких сосудов, кровь сейчас разливается у него внутри.
– Боже, от чего с ним это?
– Родился таким. Как и ещё двое из моих воспитанников. Рана, которая обычного человека и в постель не уложит, для них может оказаться смертельной.
– Какой ужас… Я чего только не воображала про их болезнь, стыдно сказать…
– Герои, – проворчала бабушка Лиля, – уши бы надрать, да рука не поднимается покамест…
Из-за травмы Алексей не смог пойти на празднество на площади. Да и Лизанька, в общем-то, не смогла, потому что совсем разболелась. Но упрямо, отчаянно шмыгая, сидела у постели Алексея.
– Я правда не мешаю вам, Антон? – спрашивала она, осторожно отирая с его лба испарину.
– Нет, нет. Ты очень хорошая, Лиза. У тебя такие мягкие, ласковые руки…
«Как у мамы» – хотелось сказать, но очень не хотелось, чтобы Лизанька взялась расспрашивать его о родителях. Однако простота младенческая, как говорит бабушка Лиля, не знает границ и иногда сама не знает, как близка бывает к истине.
– Я всё знаю, – таинственно сообщила она раз, наклонясь к его постели.
– Что знаешь, Лиза?
– Дело в том, что вы очень похожи… вы только не смейтесь! На Цесаревича Наследника, его портрет хранился у дедушки, я часто на него смотрела… О, я понимаю, что вы, конечно, не он, так только в книжках бывает… Но знаете, о чём я ещё вспомнила… Вы только не смейтесь, прошу! Помните царевича Дмитрия, убиенного сына царя Ивана Грозного? Помните, как потом появился ложный Дмитрий, выдававший себя за чудом спасшегося царевича?
– Он даже, кажется, не один такой был…
– Ну, я про первого, самого известного. Он ведь с поддержкой поляков на Русь пришёл и захватил трон… Ну вот, и вы вроде как поляк…
Как ни паршиво себя чувствовал Алексей, его согнуло от хохота.
– Ох, Лиза… Ох, ты только это больше не скажи никому! Ох, зачем же ты так, мне ж больно смеяться сейчас!
– Так что же, – крайне удивилась Лизанька, – вы российский трон занять вовсе не собираетесь?
– Да нет уже больше никакого трона. У нас свободное государство рабочих и крестьян. Ох, да ты, правда, что знаешь-то об этом… Только то, что от родни слышала, а они сами не много поняли… Бесклассовое общество, понимаешь? Это значит, никому и не нужно править, люди сами собой правят.
– Как это? Разве так бывает? А я думала, Ленин правит.
– Нет, Ленин не правит, а… управляет, направляет… Он ведь не царь, и даже не президент, как у французов, и не собирается им становиться. Это сложно объяснить, я сам не сразу понял, да и теперь не уверен, что понял правильно… – он осторожно пошевелился, устраиваясь на подушке поудобнее, Лизанька моментально кинулась помогать, – но вот подумай ещё о чём. Царь, все привыкли, что царь правит… а много ли при том о самом царе думали? Что он хоть и при власти и всё вокруг вроде как ему принадлежит, он тоже не свободен. Он, может, совсем и не хочет править? Он, может, и таланта не имеет, ни правителя, ни полководца? Вот, ты про царя Ивана вспомнила, так ведь после него оставшийся сын Фёдор, тот, что один живой остался, телом и духом был немощен и наследника не оставил. Оттого ведь и пришли на Русь поляки, что много распрей было в народе, считать ли Годунова новым царём… Потом после Петра Великого что было, вспомни… Если бы хотя бы за обыкновение было царя выбирать, из самых достойнейших – оно б и то это было правильней. Говоришь, меня на трон… Сама представь, вот это меня всего лишь толкнули, ещё хорошо, что я в пальто был, оно удар смягчило… И то я теперь лежу и мне шевелиться больно. Зачем же стране такой царь? Или вот, ты сказки читала? Там какой-нибудь Емелюшка или Иванушка-дурачок может на царской дочери жениться, но так ведь только в сказках бывает. Если царскому сыну или дочери выбор и даётся, то выбор всё равно небольшой, только из равных, а если никто сердцу не мил? Говорят, что это жертва такая на благо страны… А в чём же благо? Уступить трон тому, кто лучше справится – вот это б было во благо…
– Да, вот я то ещё хотела спросить, есть ли у вас какая-нибудь Марина…
– Нет, никакой Марины у меня нет.
– Да, – заметно повеселела Лизанька, – наверное, очень даже хорошо, что вы никакой не Цесаревич. Ведь тогда б мне с вами никогда не познакомиться…
А на следующий день у него были гости. Те гости, которых он всегда с нетерпением ждал, но на сей раз не ждал, что в такие бурные для общества дни у них найдётся время на него. Ясь, как видно, уже знал, что Тосек заболел, он принёс ему горсть конфет и маленький красный флажок, который, похвастался, смастерил сам, и сидел, держа обеими ручонками его ладонь и восторженно лопоча на ещё очень ломаном русском, как красиво было на площади – от множества красных знамён и растяжек казалось, что промозглый день становится теплее, не таким пронизывающим был ветер и не таким колючим мокрый снег. Бабушка Лиля позвала всех пить чай, и мать, смеясь, потащила упирающегося Яся из комнаты, обещая, что он к Тосеку ещё вернётся.
– Мне жаль, я не смог присутствовать.
– Ничего. Это только один пропущенный праздник, их ещё много будет в твоей жизни.
– Это не известно точно. Может быть, следующей такой травмы я не переживу…
– Ну, вот так думать точно не надо. Тебе ведь стало лучше после переливания? Кстати, я слышал, мать и брат Лизаньки спрашивали у доктора, могут ли они тоже дать тебе свою кровь. Это было бы достойной благодарностью за то, что вы для них сделали… Конечно, Лилия Богумиловна права, в том, что вам стоило бы устроить хорошую выволочку. Но объективно, вы всё-таки молодцы. Может быть, тебе лестно будет узнать, что вы помогли задержать преступника, который один из всей банды оставался ещё на свободе. Добили, так сказать, до полного счёта. Великим умом он, может быть, не блещет, зато мастер менять внешность и красноречиво врать, за счёт чего и облапошивал доверчивых граждан, чаще всего женщин, на них его обаяние лучше действовало. А главное – женщины часто стыдятся жаловаться, признаваться в своей ошибочной доверчивости. Но такой хитрости часто сопутствует самомнение, избегая столько времени ареста, он потерял осторожность. И так просто и бесхитростно придумано – переписываться через прачку… Далеко не предел совершенству, конечно. У нас между женской и мужской гимназиями переписка шла через учительские галоши.
– Как это?
– Вот так. У нас был общий учитель, девчонки клали записки в его галоши, он приходил к нам, разувался, мы, улучив момент, эти записки доставали… Если вперёд наши уроки были, чем их, то так же отправлялись ответы. Потом, конечно, это дело было обнаружено, скандал был хороший…
Алексей засмеялся, потом охнул – синяк ещё долго будет давать о себе знать.
– Лизанька говорит, что теперь-то мать отдаст их с братом в школу. Я очень этому рад, и очень хочу, чтоб они приступили к занятиям поскорее, ведь им столько предстоит наверстать! Если б и мы с Ицхаком могли… Ну, Ицхак мог бы, но он не хочет оставлять Леви… Но, на самом деле, это вполне правильно, что раз одним нельзя, то и другим, быть так уж всем вместе… Не то те, кто будут дома, будут чувствовать себя покинутыми.
– Однако однажды вам всё равно предстоит покинуть стены этого дома. Когда у вас начнётся взрослая жизнь. Тем более, когда вы снова сможете собраться все вместе, ты ведь, наверное, захочешь жить со своими сёстрами…
Алексей жадно ухватился за эту нить разговора.
– У вас есть какие-нибудь вести о них?
То письмо, увы, действительно не дошло до адресата. Как ни готовил он себя к тому, что может и так получиться, всё же больно было, очень больно…
– Есть, – рука нырнула во внутренний карман и вынула сложенный в тонкую полоску листок, исписанный с двух сторон, – и поскольку доставлена эта бумага с курьером первостепенной надёжности…
– Это письмо? Письмо от одной из моих сестёр? – Алексей едва не вскочил, вмиг позабыв о боли и грустных мыслях, неизбежно порождаемых ею, – как же вы… О боже, и это правда, не сон?
– …Оно достаточно откровенно, это письмо. И поэтому, увы, ты будешь должен уничтожить его по прочтении. Можешь не сразу, можешь, перечитав ещё на раз… Но уничтожить обязан.
Писала Мария. Его сразу окунуло в воспоминания, тоскливые дни ожидания в Тобольске, письма маменьки и Марии в руках Татьяны, нервно перебирающая пальцами Ольга рядом, словно едва справляющаяся с искушением вырвать у неё листы, самой жадно впиться взглядом в строчки… А за окном весна, эта далёкая весна совсем других тревог, других надежд…
«Здравствуй, Алёшенька, братик мой любимый! Вот привелось же, когда уже никакой надежды к тому не было и даже не мечталось о таком, написать и передать тебе письмо! Разуму непостижимо, сколько мы не виделись с тобой, когда посчитаю – три месяца уже – так не верится ведь, а привыкнуть никак не могу, вот бывает, так и кажется, что выйду в соседнюю комнату – а ты сидишь там, и Анечка подле тебя, о чём-нибудь шепчетесь, пока не видят старшие… Впрочем, много времени нет для грусти и воспоминаний, если б знать ты мог, какие горячие у нас тут бывают деньки! Но об этом мне писать тебе нельзя, и нельзя даже сказать, где мы сейчас – да и не много в этом смысла, потому как к тому времени, как прочтёшь ты эти мои строчки, нас уж опять куда-нибудь перекинет, хотя наверное, на зимовку немного остепенимся, зимы, говорят, здесь суровые очень, уже и сейчас холодно так, как у нас-то в это время никогда не бывало, уже выпадает снег и подолгу не тает. Так сердце радуется, что ты в Москве, древней нашей столице, вот попасть бы к тебе хотя бы на денёк, с тобой бы пройти по славным, памятным местам великой её истории, по прекрасным храмам, но понимаю ведь, что не было бы ничего этого, а только сидели б мы подле друг друга и наговориться не могли. А иногда думается – вот увидел бы ты то-то и то-то, как красиво тут, вот недавно вышла я ночью – и такая луна во всё небо сияет, нигде, кажется, нет места, куда б не доставал её свет, и так тихо спят под нею дома и поля вокруг, словно всех их она укрыла своим светом, и тепло, уютно им под ним, словно под рукой материнской… Сколько красоты, милый братик, на прекрасной нашей земле – всего не увидеть и не упомнить, как грудь всего воздуха не вместит… Хочется спросить, как здоровье твоё, да как заботятся о тебе те люди, попечениям которых ты вверен, как протекает сейчас жизнь твоя, слава богу, тревог и забот наших лишённая, но какие-то свои имеющая, но ведь не знаю, случится ли ответ твой получить… Но твёрдо знаю, скоро встретимся с тобой, когда – знать не могу, это только Господь Бог решает да вера наша, наше терпение и мужество, но в сердце радость встречи живёт уже и спит, как земля зимой спит под снегом. Наступит весна – и расцветёт всё, и будем снова вместе, все тревоги и разлука наша только укрепят нас… Передай только людям этим, которые сберегают тебя для будущей нашей встречи, низкий мой поклон и скажи, что молюсь о них Господу каждодневно, хоть имён не знаю…»
Алексею казалось, что он не видит строк, а слышит живой, неповторимый весёлый Машенькин голос, и что много больше он говорит, чем написано здесь, говорит и о детских их играх, и о часах учебных, когда бывало, хвастались они друг перед другом выученным, и о светлых днях их поездок всей семьёй, в особенности когда они не были омрачены каким-нибудь несчастьем с ним… И когда упоминала она о Татьяне и Ольге и Анечке, казалось ему, что и их голоса он слышит, а за ними – голоса отца, матушки…
Ниже чужим, корявым, но старательным почерком было приписано:
«Здраствуй, Алексей! – сверху подписана пропущенная «в», – ты не помнишь меня наверно, и удивишся, чего это я тебе пишу, а Маруся говорит что теперь мы родственники и надо мне тоже послать тебе весточку. Маруся беспокоится о тебе очень и я вместе с нею, ты береги себя а Марусю я зберегу, береги здоровье это главное и учись хорошо это тоже главное. А мы войну закончим и все приедем к тебе. А письмо смотри не забудь сажги, потому что Машка тут много написала про всё семейство ваше а это апасно. Ну до встречи Алексей извини за ашибки. Пашка».
Алексей почувствовал, как дрожат его руки. Так хотелось прижать это письмо к сердцу, перечитывать на много раз, так и уснуть с ним, чтоб самые счастливые сны видеть… Но он обещал, и должен. Дорого ведь не письмо, а человек, за ним стоящий, а для блага этого дорогого, любимого человечка – и своего блага – он не должен оставлять никакой, даже малейшей зацепки…
– У вас есть спички? А то мы на поделки всё извели… Попросить у бабушки Лили – она ведь спросит, зачем, а так не даст, и так извели, говорит, половину…
– Прямо здесь жечь собрался? Смотри, напугаешь бабушку Лилю, прибежит, подумает – пожар.
– Всё лучше, чем если увидит, верно?
– Ты мог бы дождаться, пока дома никого не будет, или будет поменьше народу, чем сейчас.
– Я хотел сейчас, при вас, чтобы вы видели и верили мне.
– Я тебе и так верю.
Сжечь письмо ему ночью помог Ицхак – никто не заметил, никто не проснулся, открыли окошко проветрить, проследили, чтоб пепел разлетелся и малого кусочка не осталось. Ицхак и короткого взгляда на письмо не бросил, а ведь как, должно быть, любопытно ему было… И снова колотилось сердце часто-часто, представлялись они ему заговорщиками, уничтожающими улики ввиду возможного визита жандармов.
Впечатление вернулось наутро, когда явились в их дом с обыском. Аполлона Аристарховича, благо, дома не было, Лилия Богумиловна хоть тирадой, конечно, разразилась, но расторопно открывала замки на всех ящиках и сундуках:
– Пожалуйста, смотрите, нам скрывать нечего! Сразу что ли скажите, чего ищете, может, я так вынесу? Можете и в кастрюлях у меня посмотреть, не жалко! Ну это надо, а? Сказала б, что вы квартирой ошиблись, да это домом ошибиться надо, а то и кварталом – у нас и соседи все порядочные.
– А вот это как знать… – протянул один.
Ицхак сидел на постели Алексея – как раз принёс ему завтрак, угрожал кормить больного с ложечки. Смотрели, как шустрые, привычные, видно, руки перелистывают книжки и тетради, ворошат стопки рисунков в ящиках стола. Тогда-то порадовался Алексей, что вовремя уничтожил письмо…
– А это чего? Икона? Верующий?
– Это подарок.
– Надо же…
– Да оставь ты её, Айвар, ценности никакой, и сделана так, что ничего в неё не спрячешь.
Проверили и в кабинете у Аполлона Аристарховича, перелистывали его книги, записи в его многочисленных журналах и тетрадях – «И не подумаю запрещать, – пробурчала себе под нос Лилия Богумиловна, – пусть умное что-то почитают в кои веки…» Благо, уходя, на столе доктор оставил порядок, всё по стопочкам, и даже в ящиках у него творился не такой уж хаос.
– Айвар, ты на немеччине понимаешь, что тут?
– Это не немецкий, это французский. Медицинское что-то… Ну тут вот немецкое вроде, да…
– Ты не зачитывайся там! Ой твою ж мать, и здесь книги! Да сколько у него их? Слушай, ты по языкам грамотный, тут смотри, я пока остальными комнатами займусь.
– Умный какой! – возмутился Айвар.
– Спрашивай, чего нас двоих послали, и еды на неделю с собой не дали! Тут на целый отдел работы…
– У меня? Бумаги? – искренне удивилась Миреле, – я слепая!
– Кто на нас донёс-то? – тихо и как-то непринуждённо спросил вставший в дверном проёме Леви, так что обыскивающий совершенно на автомате ответил:
– Соседи у вас больно хорошие, видать.
– Быть не может, – пробормотала Миреле, – мы со всеми соседями в мире.
– Ну значит, не со всеми.
– Саш, ты только не забывай, – донёсся из коридора голос Айвара, – всё обратно как было, складывать. Вот прямо совсем всё. Девушка незрячая, ты переместишь что-то – и она ориентировку потеряет.
– Не учи учёного, а? Листай там свои книжки… Только листай, а не читай…
Алексея и Ицхака происходящее, кажется, даже забавляло. Алексей для такого случая поднялся с постели – чтоб не подумали тоже, что он что-нибудь под собой прячет, и при поддержке Ицхака ходил из комнаты в комнату, наблюдая за обыском.
Известно, обыск, который не приносит результатов, и настроения хорошего не прибавляет. Тем более что и потери уже были – как ни осторожничали, рассыпали одну коробочку с бисером и расколотили одну из поделок Леви.
– Чаю вам, быть может, передохнёте? – робко предложила Миреле.
– Да подьте вы с чаем… Передохнем мы тут, это уж точно…
– Да ведь в прошлый раз уже вроде бы выяснилось всё, сколько уж времени прошло! Да и чего б нам против властей измышлять, чего б тогда отдельным большевикам к нам в гости захаживать?
Алексей, пока никто не видел, выразительно показал Ицхаку кулак, одними губами предупреждая, чтоб не ляпнул опять что-нибудь про родство…
Вскоре дело выяснилось, однако же. Узнали, что арестовали Лизанькину тётю Полю. Оказалось, по её это наводке тот мошенник вышел на Лизанькину семью. Тётю Полю, стало быть, давно злило, что семья сестрицы живёт у них на иждивении, а она одна на всю семью работает, да ещё побрякушки свои сестра наотрез продавать отказывается. Вот и рассчитывала сундучок у неё изъять и украденное потом поделить – хоть половина, да хоть четверть, это деньги будут немалые. Когда подельника схватили, тётя Поля мигом смекнула, что он её выдаст, а значит, надобно себя обезопасить, на кого-то другого подозрения перевести. Она и подговорила Лизаньку, бывавшую в гостях у соседей теперь не каждый день, так через день, положить там где-нибудь под ковёр или в книжку какую ею же собственноручно составленную опись сестриных драгоценностей да стащенный ею когда ещё мелкий браслетик, рассчитывая, что глупая, доверчивая девочка тётину просьбу исполнит безропотно. Заглянув раз в Лизанькин дневник, который она знала, где хранится, она узнала о её дружбе с соседскими мальчиками, вот и смекнула выставить так, якобы Лизанька проболталась им про драгоценности матушки. Но Лизанька оказалась вовсе не такой дурочкой, как тётя считала. Ничего подкидывать она не стала, опись порвала и выкинула, собираясь потом сказать, что потеряла, а браслет вернула маме – так-то всё и вскрылось понемногу.
– Вот те и родня! – дивилась Лилия Богумиловна, замешивая квашню, – что нужда с людьми делает… Да и какая нужда? Были б умнее – так получше б жили… и то сама вместе с мамашей сестру запугивала, так что она и из дома лишний раз выйти боялась, а потом обижалась, что она не работает…
Теперь-то, конечно, всё переменилось. И Евлампия Тихоновна, и её сестра Ася, и старшая дочь тёти Поли Катя пошли работать – тётя Ася так в школу, учительница из неё вышла неважнецкая, но по трудным нынешним временам и то хлеб, Катя – в помощницы к той самой прачке Матрёне, а мама Лизонькина в швеи, потому как шить она всё-таки неплохо умела. И сданных драгоценностей, посомневавшись и попереживав, решила, что не жаль.
– Но ты посмотри, змея! – возмущался Ицхак, – то ли мы ей что дурное сделали? И ведь поверили ж ей…
– Да не так уж и поверили, – возражал Алексей, уже свои комментарии по делу получивший, – ощущение, что темнит тётка, говорят, сразу было. Но отработать ведь всё надо, есть заявление – значит, надо, хотя бы на всякий случай, проверить. На её только беду, Лизанька не глупой и не подлой оказалась. Хотя и тогда бы, думаю, разобрались, ведь почерк же в той описи не кого-нибудь из нас и даже не Лизанькин был…
Год заканчивался спокойно. Алексей к декабрю вполне, как выражалась Лилия Богумиловна, ожихрился, и они с Ицхаком, а иногда и Леви и Миреле выходили под её присмотром во двор, после недолгой оттепели участвовали с ребятишками в постройке снеговиков, но к горке их старушка, не желая искушать судьбу, всё-таки не подпускала.
========== Зима-весна 1919, Ольга ==========
Зима-весна 1919, Нижний Новгород
Это было ещё в начале декабря, на одном из обычных сначала их вечеров, присутствовало только два новых лица – старый друг Андрея Леонид, вернувшийся в родной город из деловой поездки, затянувшийся долее, чем он рассчитывал, и его мать Анна Сергеевна, прежде на вечерах у Андрея никогда не бывавшая, хотя близким другом семьи прежде была. Но была она, по преимуществу, подругой матери Андрея, и после её смерти, и после кончины собственного мужа, замкнулась в себе и вела очень затворническую жизнь. Теперь же, когда единственный сын вернулся из долгой поездки, она, не желающая расставаться с ним сколько-нибудь надолго и понимая, что молодой человек, при всей своей сыновней любви, не готов был сидеть целыми днями подле неё и держать её за руку, волей-неволей стала выходить с ним в люди. Ольга, слышавшая некоторые отзывы об Анне Сергеевне, в основном сводящиеся к тому, что она «очень несчастна», была исполнена сострадательного нетерпения увидеть женщину, жизнь которой теперь составляют вечный траур, посты и слёзные молитвы, и по возможности выказать ей своё душевное участие. Анна Сергеевна, впрочем, оказалась женщиной совершенно обыкновенной, и не в трауре, а даже несколько принаряженной, довольно болтливой и, вследствие, верно, своей долгое время изолированной жизни, сентиментальной и глуповатой. Ольга её сразу очаровала по всем статьям, и она аккуратно (а иногда и не очень) выясняла у Аделаиды Васильевны возможность сосватать прелестную девушку за её Ленчика. Ольга улыбалась, размышляя, как удалось этой женщине сохранить такую чистую наивность и незамутнённость при том, что сын её – юноша более чем самостоятельный и со своими взглядами, куда, пожалуй, самостоятельней и резче Андрея. Приятной наружности, являющей довольно сильный контраст с Андреем – черноволос, кудряв, несколько худощав, гладко выбрит, умный, ироничный, порой, не отнять, несколько циничный во взглядах и выражениях, он привлёк к себе внимание существенной части женской половины собрания – но, конечно, не Ольги. Она бы и рада, с грустью думала она, слушая его едкое и остроумное описание знакомства с какой-то почтенной семьёй, не то банкира, не то учредителя чего-то, ужины в этом семействе и совместные прогулки по набережной, «если это убожество позволительно так называть», увлечься этим Леонидом, не непременно серьёзно увлечься, конечно, всё же многие черты в нём ей с первого знакомства не вполне импонировали, но хотя бы мочь сравнивать его с Андреем… Увы, и сравнивать не хотелось. Она могла с интересом слушать этого молодого человека и могла изредка в чём-то с ним согласиться, а в чём-то, если была компетентна, поспорить, но никаких чувств к нему, даже самых поверхностных, не ожидалось.
Становиться гвоздём программы Леонид ни в малейшей мере не стремился, он пришёл узнать, как дела у его старых приятелей и просто отдохнуть от забот в обществе ровесников, да заодно немного развеять мать, «заплесневевшую уже у себя там в четырёх стенах», но поскольку получалось так, что за последние года два Леонид путешествовал по миру больше, чем большинство собравшихся за всю жизнь, разговоры так или иначе централизовались вокруг него. О, вы были в ***, в самом деле? И как там? – Грязь, скука, не на что смотреть. О, вы были в ***? Правду говорят, что большевики навели там какой-то совершенно ужасный порядок? – Наверняка, любезная Ксения, потому что прежде там никакого порядка не было. Вполне возможно, что для этого города любой порядок ужасен. А правда ли, что в *** большевики… – Нет, это неправда. К сожалению. Возможно, так и стоило бы сделать…
– Ленчик, дорогой, мне не нравится, когда ты так говоришь! Будто ты заделался радикалом!
– Вы так это говорите, матушка, как будто это что-то плохое! но нет, по нынешним временам это даже уже… несвоевременно. Но, матушка, даже вы не можете не согласиться, что для всего, что происходит, нужны какие-либо причины, и в том, что происходит сейчас, как бы вы это ни оценивали, положительно или отрицательно, повинны ошибки прежнего порядка… точнее, отсутствия порядка, как я уже говорил.
