Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 54 страниц)
– Может быть, попросим ещё скамейку или хоть пару стульев? – робко спросила Ольга.
– Ага, – фыркнула Настя, – где взять? Сколотить тут же, или «тройка» пока постоит? Сюда, наверное, со всего Дома стулья собрали, вон вдоль стен народ стоит…
Алексея поочерёдно держали на коленях сёстры, как он ни смущался, а сопротивление явно было бесполезно – как же не понять, по-прежнему он для сестёр их маленький беспомощный братишка, хоть и нахваливала Ольга, как он вырос, как окреп, что прямо и не узнать…
– Оль, я гимнастику каждое утро делаю. И меня лечат – ну, насколько возможно… Аполлон Аристархович говорит, когда-нибудь и врождённое научатся лечить, а пока вот так…
– Алёш, где ж ты был? Почему так поздно? Что-то случилось? поздно поезд прибыл, или машина… Ты сюда-то на машине ехал?
– Да ничего не случилось, так накладка небольшая, ни для кого не ожиданная… Ну, мне сегодня должны были очередное переливание делать, тем более что я локтем две недели назад ударился…
– Что?!
– Несерьёзно, слегка совсем… Вот удивлялся Леви, что он в коридоре поскользнуться умудрился, а сам ещё глупее его – в одеяле запутался… Да ничего серьёзного, говорю! Одеяло удар смягчило, и чего там падать с кровати… Небольшая припухлость была, ну и переливания мне регулярно делают, вот тут пришлось пораньше сделать, и несколько подряд… Вон, смотри, нормально всё с рукой! Ну вот просто получилось так, что солдат, который должен был мне кровь дать – он проверенный уже – не смог, пришёл его брат, а брата кровь не подошла… Пришлось, уж чтоб не экспериментировать дальше, ехать за Ицхаком, хорошо, Олег Иванович съездил, хорошо, что Ицхак уже со школы пришёл, он же теперь в школу ходит… Олег Иванович – это тот чекист, что был приставлен нас доставить. Он и сюда нас привёз. Меня и… – Алексей замялся, оглянувшись на «двойников».
– Вася.
– Миша.
– Васю и Мишу. Нам в дороге запрещено было разговаривать, правило такое… Остальные сами должны подойти, Аполлон Аристархович и Ицхак точно, вроде, должны и бабушка Лиля с Леви и Миреле, а Лизанька с матерью говорили, что с самого утра сюда пойдут…
– Алёш, Алёш, не части, я всё равно запуталась и ничего не пойму, – Ольга плакала от счастья, целуя его в макушку.
– Я потом вас со всеми познакомлю…
– Погоди, Алёш, переливание? Но это опасно…
– Ну, не настолько, если с умом и осторожностью! Тань, ну ты ж сама в госпитале работала, тебе ль не знать, как…
– Я и сейчас работаю…
– Ого! Где, в каком?
– Ни за что не угадаешь, где и в каком! Ты о таком месте и не думал никогда!
– Да тише вы! Чего он там говорит?
– Говорит о каком-то следующем свидетеле, которому, конечно, свидетельствовать сложно, потому что…
За ширму сунулся солдат и закончил мысль:
– Которая-то, идите… В общем, говорить надо что-нибудь.
– Что говорить?
– Что угодно, хоть Пушкина читай. По голосу только. Слепой он, понимаете.
Татьяна не выдержала и быстро выглянула вслед удаляющейся Марии. И взвизгнула тоже вслед за ней.
– Дядя Дмитрий! Живой!
– Какой? Кто?
– Дядя Дмитрий, говорю! Константинович! Как?! Его же вроде как в январе ещё… расстреляли…
– Ну значит, не до конца, – усмехнулась Настя, откровенно наслаждаясь шоком сестёр. А уж что там с первыми рядами творится, интересно? Прямо проклятье, не увидеть-то этого.
Оказалось, впрочем, что кроме него свидетельствовать вышел ещё только Георгий Михайлович – остальные двое князей скончались в тюрьме.
– Бедный дядя Павел… Впрочем, сердце у него и правда уже сдавало. Хорошо, умер тихо, во сне… Всё же забрала смерть обещанное, двое за двоих, справедливо даже.
– Чего?! Насть, ты что, бредишь? Какое справедливо?!
– Их должны были расстрелять за Либкнехта и Люксембург, не слышала разве? Ну, не расстреляли, только сказали так. Дядю Николая тоже так жаль, конечно… Если б хоть намекнуть ему было возможно, что это не навсегда, что так надо! Может быть, продержался бы…
– Настя, ты что-то знаешь?
– Да много я что знаю! Не трандычите, там ещё кого-то ведут…
– Господи, кого ещё? там, наверное, уже каждый Фома Неверующий убедился, что это мы! Тут вроде каких-то эсеров судят, а не нашу родню всем демонстрируют, я б на месте народа заскучала уже!
– Маш, ну ты и наивная, а! народ, может, и поверил. А буржуи вон те… да и поверили сами-то, ну и что? Вот к гадалке не ходи – скажут, все свидетели местные, под советским строем жили, запуганные были, сговорившиеся… Нет, что-то они придумали ещё, на что спорим. Нужен свидетель с той стороны, кто хорошо нас знает.
– С какой ещё той стороны?
– Из эмигрировавших… – услышав прокатившийся по залу шёпот-гул, Настя не выдержала и тоже выглянула. И зажала руками рот, чтоб не закричать. Анюта! Опираясь на трость и поддерживаемая под другую руку Троцким, на свидетельское место шествовала Анна Вырубова. Он притащил Вырубову! Отныне и навсегда Настя верила, что Троцкий способен уболтать кого угодно на что угодно. За ширму ожидаемо нырнул солдат и выхватил, видимо, как сидящую с краю, именно её.
Только выйдя из-за ширмы, она увидела ещё третьего человека, которого не видела со своего места, так как он шёл позади. Лили. О Лили она слышала, что она жила в Париже…
С нею вместе, конечно, как всегда – исключение было сделано только для слепого дяди Дмитрия – вышла и её «двойница», но на неё ни одна из женщин, кажется, и внимания не обратила. Лили отступила на шаг, прижав руки к груди и смертельно побледнев, Анюта тоже побледнела и покачнулась, взметнув руку в беспомощном жесте – то ли перекреститься, то ли заслониться. Насте было и смешно, и больно от невольного стыда – что испытывают они сейчас, видя перед собой ожившую покойницу? Это для себя самой она всё это время была живой, ну, положим, для сестёр… Может, и странно, что это осознание пришло к ней только сейчас – может, потому, что вообще поди прислушайся к своим чувствам в этой безумной круговерти. А может, потому, что родня – они не всегда по крови. И Лили, и Анюта – умная, всегда спокойная, надёжная Лили, добрая, глуповатая Анюта – куда ближе, роднее для них, чем дяди. Господи, с ними, кажется, тень самой мамы вошла в этот зал… Они ведь две её тени, два преломлённых отражения её личности. Самообладание, воплощённое в Лили, надлом, воплощённый в Анюте. Господи, как эти несчастные, надломленные тени могут жить без своей хозяйки? Особенно Анюта. У неё ведь ничего, ничего в жизни не было, кроме них, она жила ими, с полным самоотречением… Да, вот это – тоже её семья, и она почувствовала это сейчас – первым очень чувствительным уколом в сердце, которого ожидала всё это время, предчувствием неизбежно грядущего разговора. Семья, к встрече с которой она считала себя готовой. Хотя батюшка Афанасий – это, пожалуй, сопоставимо…
Лацис в который раз потребовал тишины от расшумевшегося зала, воспринявшего, похоже, живую Вырубову ещё с большим восторгом, чем живых царевен, закашлялся и долго отпаивался водой.
– Анна Александровна…
Анюта вздрогнула и шарахнулась, как перепуганная лошадь, захлопала глазами. Бедная, подумалось Насте.
– Анна Александровна, знакома ли вам какая-то из этих девушек?
– Я… я… Мне кажется, что да… Но, знаете, возможно, мне только кажется…
Бедный Лацис, подумалось Насте теперь.
– Что же вам кажется?
Ведь не может он, в самом деле, сказать: «Вы ближайшая из фрейлин покойной императрицы, вы не можете не узнать кого-то из её детей!»
– Мне кажется… – она затравленно переводила взгляд с мрачной физиономии Лациса на каменно-печальную Настину, – мне кажется, эта девушка очень похожа на Анечку… Да, в самом деле, она очень похожа, но…
– Но что же вас смущает? – терпеливо, насколько это было возможно, продолжал Лацис.
– Но, понимаете, Анечка… То их, их высочество Анастасия Николаевна…. Как бы это сказать… обладала несколько более справной фигурой…
Кто-то в зале прыснул.
– Анюта, ну так и скажите, что я была толстухой.
Анюта взвизгнула и повалилась на пол, пытаясь обхватить Настины ноги. В этот момент стало понятно, зачем Лили ввели одновременно с Вырубовой – чтобы Троцкому не приходилось поднимать эту трясущуюся и всхлипывающую тушу одному.
– Анюта, милая, Анюта, успокойтесь, – Насте в эту минуту было уже почти плевать на чётко установленный протокол допроса, всё равно, в конце концов, пару раз схема дала сбой, но никто пока был не в претензии, она просто не могла видеть, как кто-то вот так рыдает у её ног, она бросилась гладить милую Анюту по посеребрённым волосам и зарёванному лицу, искусно уворачиваясь от целования ей рук и прижимания к объёмистому бюсту, – всё хорошо, я живая…
– И… и… Настенька, ангел мой, это… так это всё неправда?
Вот что ей ответить?
– Анюта, вам всё объяснят… потом… Сейчас успокойтесь, перестаньте плакать…
– Анна Александровна, – Иван Ксенофонтович сменил явно закипающего Лациса в деле попыток не дать судебному заседанию окончательно скатиться в мелодраму, – вы готовы засвидетельствовать, что эта девушка является дочерью бывшей императорской четы Анастасией Николаевной? Не забывайте, в зале присутствует иностранная пресса, ваше свидетельство, как ближайшей приближённой царской семьи, очень важно…
Упоминание об иностранной прессе, видимо, сыграло некую позитивную роль, на случай, если Анюта сейчас панически воображала, что сразу после её опознания драгоценное их высочество вырвут из её рук и расстреляют прямо здесь, она вытерла пухлыми руками залитое слезами лицо и истово закивала.
– Да, да, это действительно она, это Анастасия Николаевна, Боже всемилостивый, спасибо тебе… Вывел, как некогда отроков из пещи огненной… Господи, спасибо тебе, что дожила до этого дня… Я… то есть, понимаете, я не думала… Я думала, что придя сюда, найду самозванок… Думала, как мне крепиться перед встречей с таким бесстыдным глумлением… Как же это, каким чудом… Лев Давидович, ну перестаньте меня щипать!
Зал взорвался хохотом.
– Юлия Александровна, ваше слово?
Лили, наконец помогшая Анюте подняться и встать более-менее устойчиво-вертикально, теперь то и дело поднимала её трость, которую Анюта, вся в эмоциях, то и дело роняла.
– Да, я тоже уверена, что это Анастасия Николаевна. Я не знаю, как это объясняется после всего, что я слышала, я готова поверить, что всё слышанное было ложью, как ни убедительно это звучало, я готова поверить в воскресение из мёртвых, во что угодно, но мои глаза не могут мне врать, это их высочество, младшая царевна.
– Благодарю вас.
– Мы… мы можем идти?
– Вы – нет. А свидетели могут вернуться на место.
Стыдно, Настя спасалась на ставшее привычно-укромным место за ширмой практически бегством. Ей просто требовалась передышка…
А потом был объявлен большой перерыв, и хотя казалось, народ должен был устать от долгого заседания, однако людей насилу удалось выдворить из зала, даже когда вывели и подсудимых, и всю сводную толпу свидетелей – «двойников» наконец отпустили с миром, а их повели в одну из «комнат ожидания», и как ни пытались Олег и тот же Троцкий деликатно намекать, что сёстрам и брату, после года разлуки и безвестности, лучше побыть только друг с другом, им есть, о чём поговорить, а шума, расспросов, восклицаний и рыданий и так понятно, что предстоит много, лучше вводить их как-то постепенно – Анюта слёзно молила не разлучать её с милыми княжнами, категорически не желая верить, что разлука эта временная, Татьяна сдалась и попросила впустить и её с ними вместе, а раз впустили Вырубову – впустили и батюшку, и Лили, и обоих великих князей. Наиболее борзые журналисты усердно просились тоже хоть одним глазком полюбоваться на сцену практически семейного единения, в чём им, ожидаемо, было отказано. Тогда они, разумеется, переключились на охоту на тех, кто казался им достаточно значительными, чтобы осыпать вопросами о судьбе бывших членов царской фамилии и их приближённых, прошлой и будущей, Настя должна была сознаться, что малодушно радуется тому, что этого не видит и не слышит. Какие же железные нервы нужно было иметь, чтобы затеять всё это – с независимыми наблюдателями, со всеми последующими расспросами и интервью…
Дверь открылась только дважды – первый раз, когда Олег вкатил привезённую от Аполлона Аристарховича инвалидную коляску, для Вырубовой. Та сперва начала отмахиваться, что ходит она вполне сносно и сама, но потом признала, что от большого нервного шока ноги её и правда едва держат. Татьяна и Лили вдвоём усадили Анюту в коляску и теперь сидели возле неё, Анюта гладила волосы Татьяны, пахнущие лекарствами и крепким табаком, а Татьяна зачем-то рассказывала о своих «девочках» из госпиталя, какие они сперва были бестолковые и какие умницы теперь, обе неловко смеялись и плакали, а Лили молчала и качала головой, и казалась почти зримой тень покойной императрицы над этой троицей. Оля держала руки Афанасия Ивановича и рассказывала ему о своей новой семье, о вечерах в доме Аделаиды Васильевны, а Алексей сидел с другой стороны, положив голову батюшке на плечо. Мария гладила ладони слепого дяди Дмитрия, взахлёб рассказывала ему о своих сыновьях и обещала, что «когда всё закончится», они все поселятся в одном большом доме, а дядя Георгий, переводя взгляд с одной группы на другую, всё только потрясённо повторял: «Невероятно, невероятно… Верно, я вижу предсмертный бред, но только бы он не прерывался ни на миг…»
Второй раз дверь открылась, когда им внесли перекусить. Всё более чем скромно – тонкие бутерброды и очень водянистый чай, принёсший извинялся, что не было возможности придумать что-то отдельно для них и для подсудимых, да ведь с этой беготнёй хоть что-то да упустишь… «Господи, они там их ещё и кормят… – усмехнулась Настя, – впрочем, с этими международными наблюдателями или как их…» Но на бутерброды, в конечном счёте, почти никто не обратил внимания, только два стакана почти залпом выпила Анюта – от волнения. С нею теперь сидела Маша, и Настя думала, рассеянно вслушиваясь в их полушёпотом шу-шу-шу, какой всё-таки удивительный человек эта её сестрёнка. Несмотря на то, что она, в пройденном ею вместе с Пашкой пути за этот год, видела, наверное, больше горя, смертей и слёз, чем все они, мир в её глазах остаётся в целом добрым, светлым, а жизнь – прекрасной. Чёрт знает, как, но как-то она делает, чтоб это было так, по крайней мере для неё самой. То ли правда, во что верит человек – то и получает? Но то новое выражение, которое имеет эта её вера, и конкретно её сердечный выбор – сумеет ли это понять Анюта? Это ведь посложнее на самом деле, чем просто принять тот факт, что большевики не убили их, и даже не собирались убивать. Очень сложно, когда тебя лишают не то чтоб повода ненавидеть кого-то – но права называть кого-то однозначным врагом, точно знать, где есть белое – и там, несомненно, мы, и где чёрное – и там, несомненно, они. Это картина мира. Если быть полностью честным с собой, то она дороже человеку, чем родные и близкие. Легче потерять их, чем принять спасение от рук врага. И не так, чтоб враг оказался на самом деле не враг, а такой же, как ты, друг, а оставался врагом – и всё же помог. Всё это слишком сложно для неё… И вот сейчас она, действительно, запинаясь и как бы извиняясь, говорила, что с Львом Давыдовичем действительно знакома, когда-то он содействовал её освобождению из-под ареста, которому подвергло её ещё временное правительство. И сейчас вот он сумел её разыскать – как старательно она ни пряталась, так что многие даже полагали, что её давно нет в России, и убедил пойти – их имена, то, что кто-то может использовать их во зло и его заверения, что их цели едины в том, что это недопустимо, заставили её преодолеть страх за свою жизнь. «Да кому ты нужна, чучело», – с тоскливой нежностью подумала Настя. Сама она, сидевшая в сторонке, только тихо радовалась, что никто, кажется, не отмечает того, что она сидит вот так отдельно, «как неродная», стискивая пальцы до побеления и глядя на дверь иногда почти с мольбой. В конце концов, она улыбалась. Она действительно была счастлива. Всё закончилось… Разве? Закончилась только их вынужденная разлука. Нет, всё только начинается…
– А дальше, Мария Николаевна? Что будет с вами дальше? – Георгий Михайлович всё же решил озвучить этот общий вопрос. Способность радоваться текущему моменту не заслоняла от него вопросов о будущем, – потом, когда пройдёт этот суд, когда вы поможете им расправиться с их врагами…
– Что значит – расправиться с их врагами? Это всего лишь установление справедливости. Зачем вы так говорите, словно мы участвуем в чём-то, что вовсе нас не касается? Нам не нужно делать ничего, кроме как сказать правду – что и как было, что же в этом есть такого плохого?
– Вы так благодарны им за спасение ваших жизней, что не думаете о том, для чего они их спасали? И сумели забыть о том, что они у вас отняли? Это не те, кого они обвиняют, а они сами используют ваши имена. Чтобы оправдаться перед миром…
– Не понимаю, – вздёрнула подбородок Ольга, – они что, должны взять на себя чужие грехи? Да, очень неудобно для возмущённой мировой общественности вышло, что мы всё-таки живы, когда уже стало принято рисовать большевиков только в самых мрачных красках. Но что поделаешь, надо быть честными, и к ближним, и к дальним.
– Честными… честность не вернёт брату брата, которому он даже не имел возможности сам закрыть глаза.
– Я потеряла отца и мать, дядя Георгий. Я могла в этот год потерять сестёр или брата и тоже не узнать об этом до сего дня. Не думайте, что кто-то здесь не понимает вашу скорбь. Это и наша скорбь. Но мы не в ответе за их действия, только за свои. И если они в чём-то жестоки и несправедливы – нам ничего не остаётся, кроме как самим быть честными и не делать зла. Вы злитесь, понимаю, что так получилось – они защитили нас от покушения, но вашего брата уморили в тюрьме. Но вы должны понять, их действия вообще не вращаются вокруг нас, они поступают не как лучше или хуже для нас, а как того требуют их цели, а с нами – лишь по мере того, как мы подворачиваемся им на пути…
К счастью, перерыв закончился, и Насте не пришлось давать какие-то ответы самой.
Помочь расправиться с их врагами… Сказано тоже. Как будто им вообще нужно свидетельствовать ПРОТИВ НИХ. Им нужно всего лишь свидетельствовать о себе самих. С этим-то как-то справиться бы… Много раз за эти месяцы Настя пыталась представить себе этот день, этот свой выход и даже подобрать слова, которые будет говорить… Сейчас всё это не помогало ничем. И даже от того, что шла она не первой, было не многим легче – смотрела на Ольгу, прямую, зримо напряжённую, как струна, нервно сплетающую и расплетающую пальцы, иногда вздёргивающую подбородок взволнованно и отчаянно. Ширму уже убрали, да и скамью их переместили так, что теперь они могли видеть и лица «тройки», и лица свидетелей, и зал их тоже прекрасно видел. Ольга рассказывала… Ей, выступающей первой, было во многом посложнее – рассказать предысторию для всех тех, кто не знает её, так, чтоб было и кратко, и в то же время понятно. О весне в Царском селе, о зиме в Тобольске, о переезде в Екатеринбург, о Доме Особого Назначения и распорядке жизни там. Выбирая уже в процессе, о чём непременно упомянуть, о чём – нет важности, да и о важном всё равно потом будут заданы вопросы… До июля было, в общем-то, легко. А дальше – нарастающая нервозность и странные слухи, и где-то стрельба по ночам, и, значительное или нет, но ужесточение режима, и наконец тот разговор с «господином Никольским», отрицание, гнев, тихая ярость даже, а потом стыд, обречённость… Какими же мы были глупыми тогда, какими глупыми! Впрочем, они-то, бедные сестрёнки, и сейчас глупые. Они думают, что они много знают, раз услышали о заговоре и избежали смерти? Ха! Они и малой доли не знают…
Ольга рассказывает о той ночи, стараясь, чтоб её речь выглядела не слишком путанной, хотя кто мог бы об этом рассказать спокойно и подробно? Настя вспоминала, как, наревевшись тайно – ночью, чтоб никто не видел – храбрилась явно, даже понимая, что раздражает этим, ведь выглядело как детский авантюризм, беспечная и эгоистическая жажда приключений, не объяснишь же, как велика просто жажда освобождения – от этих стен, от этого бездействия и унылой тревоги, друг от друга, чёрт побери… Она сама-то это не вполне понимала. Пусть даже уже тогда нужно было подумать – это никакая к чертям не свобода, это новый плен – молчания, несвободы в действиях, тревоги за тех, с кем разлучен. Да думали, думали, на самом деле и она думала, а не только старшие. Но ведь в самом деле – пусть новые опасности, пусть ошибки, но только делать что-нибудь, двигаться хоть в какую-нибудь сторону, но не гноить себя дальше в унылом бездействии…
– …После этого двое красноармейцев, имён которых я не знаю, привели меня на квартиру, снимаемую Аделаидой Васильевной Синеваловой, где меня встретили сама Аделаида Васильевна, её служанка Алёна Кривошеева и её брат Фёдор Васильевич Казарин, неожиданно в тот же день приехавший к сестре. В смысле, брат Аделаиды Васильевны, не Алёны… – Ольга смутилась, – Аделаида Васильевна прибыла из Омска, где жила вместе с покойным мужем и дочерью Ириной, прибыла на поиски своей дочери, то есть, Ирины, которая, сбежав из дома, по слухам, прибыла в Екатеринбург… Никаких следов Ирины Савельевны Синеваловой за этот месяц обнаружить не удалось, как и потом, в дальнейшем. Мне предстояло играть роль именно этой сбежавшей дочери, Ирины Савельевны Синеваловой, якобы найденной и возвращённой матери красноармейцами… В сговоре участвовали Аделаида Васильевна и Алёна, но договаривались с ними, конечно, не при мне. А Фёдор Васильевич ничего не знал, он полагал вплоть до сего дня, что я настоящая Ирина Синевалова, так как настоящую Ирину он видел только в раннем детстве… Они должны были играть роль моей семьи, служить для меня таким образом защитой. 18 июля мы все вместе прибыли в Нижний Новгород и поселились в доме Фёдора Васильевича, где и жили вплоть до того, как мне пришло извещение, с необходимостью ехать сюда, на этот суд… Всё это время ни одной живой душе, кроме Аделаиды Васильевны и Алёны, не было известно обо мне правды. Под именем Ирины Синеваловой я, вместе с моим двоюродным братом Андреем… то есть, двоюродным братом Ирины, сыном Фёдора Васильевича, работала на заводе «Нижегородский теплоход», вплоть до того, как… как Андрей… – голос Ольги дал едва заметную слабину, но она быстро взяла себя в руки, – ушёл добровольцем к белогвардейцам. Это было полным шоком для нас, он, разумеется, не был социалистом, но никаких симпатий к белогвардейцам мы в нём никогда не замечали. Он ничего не обсуждал с нами. Он ушёл тайно, оставил записку и ушёл… Попал в плен и был убит. После этого нас – его отца, мою названную мать и меня – допрашивали, но выяснив, что мы ничего не знали и сами не состояли ни в какой связи ни с какими подпольными организациями, отпустили. Мне пришлось уйти с «Нижегородского теплохода», и некоторое время я сидела дома, ухаживая за дядей… то есть, Фёдором Васильевичем, и Аделаидой Васильевной, которые были совершенно разбиты горем. Потом, по предложению одного друга Андрея, я устроилась сборщиком в радиолабораторию Попова, где работаю и теперь. То есть, сейчас у меня бессрочный отпуск в связи со всем этим, но место за мной обещали сохранить… Но это никак не связано с моей историей, я рассказала это лишь потому, что не хочу, чтоб вы думали, что я это скрываю, что тут есть, что скрывать…
– Почему вы так уверены, что никак не связано? – спросил Лацис, пользуясь её паузой.
– Я никогда не только не открывала ему правды, но не давала ни малейших намёков к тому. Он ничуть не сомневался, что я – настоящая Ирина Синевалова. Если бы он что-то заподозрил, или даже о чём-то проговорились Аделаида Васильевна или Алёна – он поделился бы своими сомнениями, я недолго знала Андрея, но успела понять, что он… очень искренний человек. Он не стал бы скрывать от самых близких. Но и с друзьями он никогда не говорил ни о чём подобном.
– Однако своё намеренье вступить в белогвардейскую армию он от вас скрыл.
– Это другое. Он не хотел подвергать нас никакой опасности, прекрасно зная, что мы не одобрим такое решение и попросту сделаем всё, чтоб не отпустить его.
– Каким же образом он вышел на белогвардейскую организацию?
– Этого я не знаю. Нам не рассказывали результатов расследования. Я только знаю, что опросили и нас, и его друзей и сослуживцев, но говорить могу только о тех, кого знаю я сама – все они были отпущены, как невиновные.
– Благодарю. Материалы Нижегородской ГубЧК по вашему брату… вашему названному брату нам переданы, они будут оглашены позже. Вам есть, что ещё добавить?
– Да. Но это… немного не о том. Не о рассматриваемом здесь деле, – Ольга беспомощно оглянулась на «тройку», – я просто хочу сказать несколько слов, обратиться к собравшимся здесь… если вы позволите. Я не отниму много времени.
– Если это не связано с делом, то не вижу в этом смысла. Рассказать желающим о своей жизни вы можете и позже, незачем сейчас отнимать время, его и так мало.
– Почему же, если это что-то важное, пусть говорит, – возразил Петерс, – минута погоды не сделает.
– Пусть говорит, – кивнул Ксенофонтов, – если сочтём излишним, всегда можем прервать.
– Два за, один против, – хмыкнул Лацис, – хорошо, говорите.
Ольга, уже почти смирившаяся с отказом, снова выпрямила спину и вздёрнула подбородок.
– Как я слышала не раз, теперь, при новом строе, судьбы преступников решает народ… Судьбы вообще всего решает народ. Поэтому я хочу обратиться к народу, собравшемуся здесь – и к членам трибунала, и ко всем неравнодушным, пришедшим сюда сегодня… Я не преступник, не считаю себя таковой. Однако и мою судьбу предстоит решить… Весь этот год я жила ожиданием этого дня, воссоединения с семьёй, возвращения имени, я жила так, как для меня определили жить – ради безопасности моей и близких, ради успеха дела, будущего торжества справедливости. Что же дальше – неизвестно. Кто-то может считать, что мне, как осколку павшего режима, не место в новом обществе, есть те, кто считает, что я не осколок, а человек, и как каждый человек, имею право на новую жизнь, в мире со всеми, в мирном труде… Как великая княжна по рождению, хоть мой титул теперь не имеет значения, его попросту не существует – я считаю правильным и законным, чтобы мой народ решил мою судьбу. Смерть, тюрьма, высылка за границу – я приму любое решение, которое исходит от народа. Но если никто не имеет ничего против, если никому это не помешает – я попросила бы оставить меня в России. Потому что я слышала отчаянную решимость моих сестёр и брата остаться здесь, и полагаю, они будут просить о том же, и потому что я хотела бы на самом деле продолжать жить, как жила весь этот год. Я поняла, что это не самое страшное – быть лишённой своего имени, я жила, лишённая своего имени, и всё же жила, и была собой. Я не стыжусь своего имени, я ничем его не запятнала, а то, кем я родилась и какой титул был мне придан с рождения – не было моим выбором, я не стремилась никого угнетать, никого обкрадывать, я просто дитя своей семьи. Но я готова жить без своего имени, если оно раздражает окружающих, но не без людей, которые мне дороги, и – я люблю Россию, и любить её буду и той новой, которой она становится, потому что я люблю её вовсе не за то, что она мне давала. Мне нравится моя работа, я по-настоящему счастлива её делать. Я очень привязалась к людям, игравшим роль моей семьи, и хотела бы продолжать заботиться о них, покуда они живы – это прекрасные, светлые люди, и они немолоды, с не очень хорошим здоровьем, и они пережили много горя, потеряв супругов и детей. Им очень нужна поддержка, и я не могу, не способна их оставить. Не отплатить им добро, которое они мне сделали… А за границу они не поедут. Я прошу вас либо предъявить мне – какое я кому сделала зло, и тогда я, конечно, отвечу за него так, как вы того потребуете, либо, если я невиновна перед вами, позволить мне жить среди вас, работать среди вас с вами наравне.
Наступила тишина, нарушаемая лишь щелчками бесчисленных вспышек фотоаппаратов. Кто-то рыдал. Первые ряды лихорадочно строчили в блокнотах, что только не прикусив языки в возбуждении. Потом зал взорвался аплодисментами, выкриками, сливающимися в один сплошной гвалт, в котором почти невозможно было разобрать отдельные – но большинство были, кажется, одобрительные. Кто-то, конечно, выражал недоверие, кто-то кричал, что в принципе не поверит никому из царского отродья, и «достаточно попили народной кровушки», со скамьи подсудимых кто-то выкрикнул «Вот это работает большевистская пропаганда!»
– Я не большевик! – крикнула в ответ Ольга, – не надо всё сводить к полярностям и идеологиям! Если я не за них – ну, не совсем за – то не значит, что против! Не весь народ сражается по ту или иную сторону фронта, кто-то хочет просто жить и работать. Но вы и вам подобные – вы сами приводите к тому, чтоб приходилось решать, на чью сторону встать… И лучше они, чем вы!
– Тише, товарищи, тише! – Петерс сменил опять закашлявшегося Лациса в попытках перекричать поднявшийся галдёж, – хочу напомнить, нынешнее заседание посвящено вовсе не решению судьбы бывших Романовых… Тьфу! В общем, вся эта драматизация тут излишня. С вами, Ольга Николаевна, и с вашей роднёй мы решим позже, отдельно. Вы действительно ни в чём не обвиняетесь, и не можете обвиняться. Не считать же, в самом деле, виной происхождение… – он бросил взгляд на Лациса, Лацис насупился. Настя сочувственно вздохнула – вот стоило человеку один раз ляпнуть сгоряча, ему теперь всю жизнь припоминать будут…
Окончательно стушевавшись, Ольга практически метнулась обратно на своё место подле батюшки Афанасия, а Лацис долго пытался перекричать зал, призывая к тишине.
Следующей говорила Татьяна. Настя внимательно следила за её выходом, словно бы ожидая увидеть отрывающуюся от малой группки у стены – Вырубовой в коляске и Лили рядом – и плывущую следом по залу тень покойной императрицы. Это всё-таки очень хорошо сейчас видно, думала она – идёт царская дочь. Это и в предыдущие её выходы было видно. Не так у Ольги – вышла приятная, интеллигентная девушка, чувствительная, утончённая и при том умная – барышня и специалист. Не так у Маши – вышла простая, добрая девушка, жена и мать. А про неё саму что говорить – и представить сложно… А Таня всегда выделялась среди них особенной статью, особенным духом…
Она говорила коротко, ёмко, и ни разу не сбивалась, она помнила почти все даты, фамилии, звания – какие знала, конечно. Дрогнула, сбилась она в один момент – когда нужно было говорить о Владимире. В какой-то момент Насте показалось, что она сорвётся, разрыдается, не сможет дальше говорить. Нет, конечно, её самообладание всегда было велико, и сейчас не подвело. Хотя оно иное, чем у Ольги, и, только сейчас поняла Настя – более хрупкое. Ольга даёт волю эмоциям, а Таня чаще всего всё держит в себе. В этом она очень на маму похожа…
