Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц)
Он как-то сказал, слушая её рассказы, что это ужасно, несправедливо.
– Почему же, – улыбнулась она, – справедливо. Было б странно, если б за нашу деятельность полиция и жандармерия нас гладили по головке. Это вполне ожидаемо, что несправедливому миру, несправедливому строю не понравится, что кто-то хочет его разрушить. И препятствуя этому, он не поскупится ни на какие средства.
«Здравствуй, дорогая сестричка»…
Ладно, это-то понятно и просто. И оставляет ещё пока возможность выбора – кому он это пишет. Выводя букву за буквой – стараясь менять почерк так, чтоб был как можно менее узнаваемым, более таким округлым-обыкновенным, как почерк Аполлона Аристарховича, который, оказалось, легко подделать – он представлял их поочерёдно, то Ольгу, то Татьяну.
«Пишу, чтобы сообщить, что всё у меня хорошо…» Как сказать об этом – всё хорошо? Так, чтоб поверила, почувствовала, обрадовалась? «Всё хорошо» люди пишут и тогда, когда ничем не хорошо на самом деле, просто чтобы успокоить, не травить сердца близких жалобами… «Здоровье моё сейчас меня совсем не беспокоит, божьей милостью и заботами прекрасного лекаря и замечательного человека, о котором я позже тебе, надеюсь, поведаю обстоятельнее…» – да, пожалуй, вот так хорошо… Ха, можно ведь, наверное, подумать, что пишет очень старый человек, страдающий старческими немощами? Хотя, конечно, это впечатление развеется, если он упомянет об учёбе…
Наверное, нельзя и упоминать о том, что он сейчас в Москве? Значит, нельзя и рассказать об их прогулках к достопримечательным местам, ведь они ясно укажут на то, где он сейчас находится… И даже район укажет, подумал он вслед за этим, ведь в своих прогулках они обычно не ходили и не ездили далеко… Да, наверное, можно упомянуть о том, что они ездили на трамвае? Ну и наверное, он может рассказать об их доме, о дворе? Ведь как будто, они ничем не примечательны так, чтоб суметь найти его по описанию?
– А… не могли бы вы, может быть, подсказать что-нибудь о том, как особыми знаками описать то, чего нельзя знать посторонним?
– Да я-то мог бы. Но чем это поможет? Тебе совсем другие вещи нужно скрывать. Свою болезнь. Своё происхождение. Имена… Мы, когда хотели спросить или напротив, сообщить что-то, чем не хотелось делиться с охраной или цензорами на почте, спрашивали будто бы о здоровье родственников, о братьях или крестниках…
– Например?
– Например – вернулся ли такой-то с поездки, которую ему прописал доктор для здоровья, и помог ли ему этот отдых – это означало вопрос, вернулись ли делегаты с какого-нибудь съезда, и удовлетворительное ли там принято решение, получила ли Бася книжки, которые посылались ей тётей Красей на именины – получили ли товарищи в Варшаве пересылаемую им из Кракова литературу, здорова ли уже Юленька от скарлатины – выпустили ли такого-то товарища из тюрьмы… Ты, вроде бы, письмо писал?
– Простите… да… Просто очень интересно.
Кажется, усмешка его была иронической.
– Я понимаю, о чём тебе главным образом хочется написать. О здоровье – унять понятное беспокойство сестры, и о друзьях – чтобы она не только видела, что с тобой не случилось плохого, но и порадовалась, что с тобой случилось хорошее. Напиши, что сейчас не чувствуешь слабости, что окреп и поправился, что достаточно бываешь на воздухе – пусть чаще, конечно, на балконе, но это уточнять не обязательно… Что тебе уже очень давно не приходилось ставить компрессов и вообще в постель ты ложишься только ночью, спать. Это она поймёт. Не распространяйся о переливании и вообще о крови, пиши простыми словами, как себя чувствуешь. Если хочешь писать о тех, с кем живёшь, пиши, не упоминая имён, всё же они не общераспространены, особенно все разом. Можешь дать им какие-то другие имена, ей ведь, в сущности, не важно, как их зовут, представишь их по-настоящему при встрече. Главное – постарайся написать так, чтоб непонятно было, что именно свело вас вместе.
«…иногда нас так же посещает наш добрый друг, которого ты, полагаю, тоже помнишь, который проявил столько участия в нашей судьбе, с семейством…»
Так хотелось здесь подробнее об этом семействе, в особенности о Ясе… Но нельзя, пожалуй, будет лишне.
«Всегда молюсь о здравии всех родных наших и о том, чтоб иметь о них добрые вести…» – ни слова о вестях дурных. Если ей уже сообщили о несчастье – то всё равно не найти слов, чтоб говорить об этом, таких слов, которые не были бы вредны, не заставили бы перечеркнуть всё письмо и начать сызнова… Может быть, будет думать, что он ещё не знает о том, и порадуется за него, за его счастливое неведенье. Ну а если она не знает – пусть хоть сколько-нибудь ещё не знает, пусть письмо только радость ей принесёт…
– Нет, ну надо ведь что-то делать! – возмущённо всплеснув руками, Ицхак плюхнулся на кровать, отозвавшуюся возмущённым скрипом.
– Что ты имеешь в виду?
– Прекрасно знаешь, что. Она больше не появляется на балконе. Уже неделю, больше от неё никаких вестей? А седьмое-то на носу!
Алексей удручённо вздохнул. Ну да, это он действительно прекрасно знал.
– Ну, ведь холодно уже.
– Умный какой! Понятно, что холодно. Но что делать будем? Во дворе она всё так же не бывает, в школе, Ванька говорил, всех опросил, не было её тоже. Я думал, может, она в другую школу ходит, хотя туда-то дальше – там у Ваньки и Шурки друзья есть, тоже опросили, никого похожего…
– Может быть, проглядели? Она ж тихая, могли не заметить… Может, ей учителей на дом водят? Может, она приболела вообще?
– Может, может… Говорю тебе, она вообще из дома не ходит никуда! Тут некоторые в соседних домах вообще, кстати, и не знают, что такая Лизанька существует, не видели её никогда! Да она помрёт там – мы не узнаем!
Алексей и сам, конечно, волновался. Может быть, даже больше, чем Ицхак. И возмущён был не меньше, хоть, может быть, и выражал это тише. Конечно, в чужую семью с указом не полезешь, конечно, понятно, что они хотят оградить ребёнка от опасности, но ведь вместе с тем ограждают и от жизни вообще! Алексею это очень хорошо было знакомо, только он-то, по крайней мере, больной и не может вести жизнь здорового человека, ему-то бояться нужно не каких-нибудь бандитов или дурной компании, которая может встретиться или не встретиться на пути, а попросту скользких ступенек и острых углов…
– Хоть бы они что ли тогда делали что-нибудь, ну, за границу там уехать пытались, или наоборот на восток… на юг, на север… тут куда ни посмотри, везде какая-нибудь благожелательная морда зубами клацает… А то сидят только и дрожат, как мыши.
– Да, но делать-то нам что?
– Для начала узнать бы, что там вообще происходит…
В дверь постучали и сразу просунулась голова Лилии Богумиловны.
– Мальчики, там такое явление неожиданное… Думаю, что вас касается. Выйдите-ка, а?
Алексей и Ицхак разом подскочили, со смутной абсурдной мыслью, что Лизанька сама пришла к ним. Но нет, у порога переминалась с ноги на ногу толстая тётка в линялом зеленоватом пальто, с обвязанной шалью головой. Алексею она знакома не была, Ицхак потом сказал, что узнал её сразу – она работала в прачечной, а он несколько раз помогал Лилии Богумиловне забирать бельё.
– Да вот, дяучонка… Из тово подъезда… Вас, должно быть, имела в виду, «мальчики, что у дохтора живут». Вроде, никакого дохтора больше-то у нас тут нет… А я им бяльё сяводня принесла, как всегда, значит – я ту дяучёнку раньше-то один раз в дверь видела, не выходила никогда, штоле хворая… А тут выскочила. И бумажонку так в руку суёт: «Ой, спасибо, тётя, что так хорошо платьюшко постирали…» Да чаво ж, думаю, хорошо сразу, ты ж его не развернула ишшо… А потом выхожу, бумажку-то смотрю – а оно ж керенка… Ох, думаю, дитё неразумное, оно ж и не деньги уж… Потом смотрю – а в керенку эту другая бумажка завёрнута, вроде как письмо… И поверх написано: мальчикам, что в квартире у дохтора живут… Это ж вам, стало быть?
Ицхак выхватил сложенный вчетверо листок и жадно впился в него глазами.
– Большое спасибо, тётя, что занесли! – Алексей аж подпрыгнул, – подождите, подождите, я сейчас… – он метнулся в комнату, к своей шкатулке, дабы вознаградить тётку уже чем-то приличнее, чем Лизанькин дар, годящийся действительно для отвода глаз. Ицхак, продолжая читать, двинулся следом на автомате, едва не поприветствовал лбом дверь.
– Ну ничего ж себе… Ой, подождите, тётя… Матрёна Маврикьевна? Скажите, а вы могли бы так же… ну… ответ им передать? Вы ж ещё зайдёте к ним?
– Конечно, зайду. Завтра, вон, ещё пальто дяучонкино да шапку самой этой боярыни нести, не готовы пока… Да вот сяводня сдали они мне ещё постели да какие-то сорочки… Уж чаво сорочки самим не постирать, работы-то там… Как не пойду, ишшо не раз пойду! Сямья-то там большая, стирка не переводится! А чаво ж сами не зайдёте? Передать-то мне не труд, чаво уж… Да ведь смех какой, с соседними квартирами письмами обмениваться… Оно правда, не май месяц, так бы через балконы можно, они соседствуют у вас вроде… Мы так с соседками всягда через балкон, и соль там передать, и чаво ещё… Да и тут – всего-то по лестнице подняться-спуститься, не труд, ноги молодые, уж на что я не дяучонка давно, а и не запыхалась даж…
– Да понимаете… – Алексей замялся, всё ж некрасиво про людей дурное говорить, но хорошего тут не скажешь.
– Да не ждут они нас в гости, – усмехнулась Лилия Богумиловна, – не их мы поля ягоды.
– А, вон оно что… Ну это да, спясивые они уж больно. Я ж почему и говорю, боярыня. Сама-то бабка ишшо ладно, просто старуха ворчливая, а эта держится ровно царица, ровно и в самом деле из благородных, а какие они благородные, как есть мещане, дед, небось, в детстве в лавке карамелью торговал… И на дяучонку, когда выскочила, этак шикнула, ровно она об меня замарается… Нехорошие люди. Ну, давай, чаво у тебя там…
– Сейчас, – Ицхак прямо здесь, на коленке, что-то поспешно карябал, – только скажите, можете передать тоже тихонечко? Может быть, в карман там её пальтишка или какой ещё вещи положить, а то ведь могут её больше к вам и не допустить…
– Эй вы, нашли почтальона! – устыдила бабушка Лиля, но прачка покачала головой.
– Да чаво, мне не труд… Всё одно туда идти… Ох ведь люди тоже, сколько перестирала им после похорон, а положено ж после смерти из вящей что дарить, так они, понимаешь, платок мне носовой подарили! Оно с одной стороны, покойный-то дед был, мне из его вящей что сгоже-то, да и человек я им посторонний, а всё ж неприлично… Видела потом, старуха таскала на базар продавала, пинжаки там какие-то, рубахи, ещё чаво… Это вот для них прилично, а вон хоть дворнику бы нашему рубаху подарили, чай, и для них двор-то метёт…
Ицхаку было неловко задерживать работающего человека, но тётка, кажется, и сама была рада поболтать.
– Бабка ещё тоже, говорит раз: ты, мол, у меня кофту украла… Вот номер-то, а! Сроду чужого не брала, да и начёрта б мне твоя кофта была, ты тоща, как щепь, мне кофта твоя на руку едва налезет… И не видала я никогда сроду кофты этой, чтоб с цветочками и камушками, не сдавала она такую никогда… Ну, тут я и обижаться, конечно, не стала – старый человек, уже позавчерашний день за вчерашний принимает, сама, небось, куда эту кофту засунула, а то может, и нет той кофты давно, может, она лет тому десять уж как молью съедена… Ну, а после она и не вспомнила больше про ту кофту ни разу – то ли нашла, то ли совсем забыла про неё… В другой раз уж не помню, что помянула-то я такого, про газеты какие, что ли, она говорит так гордо: моя, мол, дочка стихи пишет, её в таком-то журнале печатали! Ну, мне-то что, пишет да и пишет… Эко достоинство, вот если б она руками чаво делала, порты там матери стирала – так оно б ещё уважение… А стихами – оно чаво, сыт не будешь, это кому делать нечего… Ну чаво, готово? Ну, пошла я…
Алексей углубился в чтение, пока Ицхак мерил шагами комнату. Лизанька писала в своей обычной манере, в какой и говорила.
«Здравствуйте, любезные и уважаемые Антон и Исаак! Очень сожалею, что приходится вот так писать вам, и стыжусь этого дерзкого и недостойного, конечно, поступка, но я близка к крайней степени отчаянья, и выслушав меня, я надеюсь, вы извините меня. Нам срочнейше необходимо увидеться! Я умоляю только не думать, будто я совсем утратила девичий стыд, но в этом отчаянном положении мне попросту не к кому более обратиться! На балкон меня более не пускают, уговорить пустить меня гулять нечего и думать, как и прежде, и даже более, и я не знаю, каким образом мне с вами увидеться, может быть, вы что-нибудь придумаете. Я очень надеюсь, что вы что-нибудь сможете придумать, как нам можно будет увидеться, при встрече я смогу объяснить вам больше, нежели сейчас в письме, и сможете придумать, как мне быть. Только умоляю, если в ваших намереньях будет что-нибудь предпринять, а то может быть, вы решите, что это девичий вздор и что я со своей недостойной и дерзкой просьбой не стою вашего внимания, но если всё же моё несчастье сколько-нибудь трогает вас – умоляю, поторопитесь! Ибо я даже не знаю точно, когда это может произойти, но может быть, уже через неделю меня не будет здесь, и думать о том мне совсем не хочется, потому что тогда кажется, что и смерть была бы лучше… Заклинаю вас оставить в тайне моё письмо и никому не открывать его содержания, потому что если оно дойдёт до маменьки, то боюсь, будет настолько худо, что хуже и некуда вовсе…»
Подпись была едва втиснута в конце листа – с размером его Лизанька, конечно, не рассчитала.
– Да уж, не разглашать содержание… а в чём содержание-то, кроме того, что она просит увидеться и что она в отчаянье? Это и в строку бы уместилось…
– Женщина, Антон, пишет не словами, а между строк. Да и в словах, если поглядишь, есть главное, важнейшее зерно – она говорит, что через неделю её может здесь не быть. Они собираются уехать куда-то! Интересно, куда. В монастырь, что ли, решили всем бабьим населением податься… А она, видимо, уезжать ну совершенно не хочет. Чего это вдруг? Хоть из дома бы выбралась наконец.
Алексей посмотрел на друга укоризненно.
– Вот недавно ж говорил – чего б им не уехать тогда туда, где не так страшно? Накаркал… Ну и, ведь она чего-то боится! Может быть, и не отъезда, тут выводы делать рано, но может быть, и в самом деле при встрече больше скажет…
– Боится она – это у них семейное… Нет, мне и самому что-то в этой истории крепко не нравится. Сидели-сидели, вдруг сорвались куда-то… Если уж она не радуется и не прыгает до потолка, что наконец куда-то едет, то тому причины должны быть. Но что придумать-то, в самом деле…
– Будто мы можем им помешать, если они захотят уехать!
– Нет, это-то конечно…
– Да и увидеть её как? Из дома её не пускают, на балкон теперь тоже, не в кармашке же так же от прачки нам к ней пробираться…
– Ну вот это я как раз придумал… Сиди, короче говоря, жди, две головы хорошо, а чем больше, тем лучше.
Мигом оделся и убежал, даже не застегнувшись.
– Давно кто-то не простывал, – покачала вслед головой бабушка Лиля.
Через полчаса маленькая комнатка Алексея была полна – не повернуться. У большинства ребятишек как раз уроки закончились, так что пришли не только Ванька и Шурка, а все их друзья. Алексей смотрел и удивлялся, как меняет Шурку простенькое платье, с улыбкой вспоминал, с каким удивлением вообще узнал, что Шурка девчонка. Ну да, имя ведь и мужское, и женское…
– В общем, так, я думаю – главное выяснить, которое окно от её комнаты.
– Ну, одно уже известно – выходит оно во двор, раз говорила она, что из окна часто смотрела, как на лужайке собачки играют. Кроме её, конечно, и ещё какие-то окна выходят, может, и тёти Аси этой зловещей…
– Это не проблема, – махнул рукой Ванька, – ну, ошибёмся – так перезавесимся… Если даже так и выпадет, что как раз в этот момент эта самая тётя Ася будет в окно глядеть – ну покажем ей жест какой неприличный, она, авось, в оборок упадёт и подольше в нём валяться будет.
– Погодите, вы чего придумали?
– Так с верёвки же в окошко к ней подобраться! Ну а чего, верёвка у меня есть крепкая очень, взрослого выдерживает – это факт проверенный, да думаю, она б и слона выдержала…
– А как забрасывать-то будете? Кошку ж это надо…
– Куда забрасывать? Зачем? А, ты думал, чудак, мы с земли? Мы с крыши же! К трубе привяжем, ну и… Чего там, делов…
Алексею не показалось, что делов. Крыша хоть с невысоким скатом, но покатая ведь. А сейчас на ней наледь. Убиться ж совсем ничего не стоит… Смелости замысла Ваньки и Ицхака оставалось только поражаться.
– Ну, значит, чтоб дело в долгий ящик не откладывать, на сию ночь и спланируем, – хлопнула по коленке Шурка, – чем раньше узнаем от неё, в чём там дело, тем скорее решим, что там дальше делаем. Теперь вопрос – кто пойти может?
– Я могу, – тут же отозвался Ицхак.
– Думаешь, доктор и бабушка Лиля отпустят? – с сомнением покачал головой Алексей.
– Доктора и бабушку я беру на себя. Не волнуйся, я иду, и ты тоже.
– Куда ему-то, – замахал руками Матюша, – с крыши сверзится – костей не соберёт…
Шурка посмотрела на него, как на дурачка.
– Так на крышу нам всем и не обязательно. С чердака вылезать же будем. Полезем мы с Ванькой, я страховать буду, Ванька свесится. Уж на Ваньку-то ты не думаешь, что он сверзится?
Ну, такое и думать было смешно.
– Ну вот, значит, порешили. Мы её вытащим, на чердак втянем, а там уж… там уж видно, чего, тикать или как… Второй вопрос – она ж там, дома, в этой своей ночнушечке, поди, будет. Надобно что-то тёплое захватить.
– Дедову шубу принесу, – отозвался Матюша, – она медвежья. Худая сейчас-то уже, но всё равно тёплая. Ну а там на ноги – посмотрю, чего…
Вот так всё сложилось, спланировалось удивительно легко и быстро, Алексей только глазами хлопал – не сон ли это вообще. Каким таким образом Ицхак уболтал бабушку Лилю и доктора – неизвестно, но они успокоились заверением, что на крышу их воспитанники не полезут.
– Ну, это-то я соврал, – прошептал Ицхак, когда они лезли по рассохшейся, но крепкой лестнице, Алексей впереди с фонарём, он следом, готовый его подхватить ну или смягчить падение, – потому что ты-то, конечно, на чердаке посидишь, а я-то на крышу полезу.
– Что? Зачем?
– Затем, что как бы Ванька ни хорохорился, что лучше его это никому не сделать, а уж придётся как-то мне, пусть уж научит… Потому как сам подумай, увидит она кого-то чужого за окном – что, пойдёт к чужому? Завизжит, поднимет весь дом, тогда точно пиши пропало… Я ей, конечно, сказал, чтоб к окну подходила почаще, но это я на случай, думал, дать знак…
Алексей нащупал крышку хода и откинул её – к счастью, не закрывался чердак уже давно, с тех пор, как ещё в 16м жандармы, то ли по чьему-то глупому доносу, то ли с собственных пьяных глаз, решили, что на чердаке кто-то регулярно прячется, да ещё и подаёт ночью сигналы фонариком, и вышибли замок с мясом. Никого на чердаке, конечно, не оказалось, только соседская кошка, охотящаяся на голубей – видно, она-то и шумела, а фонарик оказался кусочком кровельной жести, очень удачно нависающим над слуховым окном и отражающим свет из окон соседнего дома. Но замок так никто и не починил.
Чердак у дома был большой, хороший. И крыша ни в одном месте не худа, сухо. Пыльно, конечно, да голубиный помёт всюду. Ребята уже были все в сборе, только их ждали. Ванька сразу сказал, что он сам себе хозяин, когда куда хочет, так и ходит, Шурка обещала, что для святого-то дела дед её отпустит, ну а Матюша просто обещал удрать. Удивительно, что так же был и Колька, у него-то вроде как родители строгие…
Выслушав соображения Ицхака, Ванька скрипнул зубами, но признал, что он прав.
– Ну, значит, будешь слушать меня. Я тебя обвяжу, помогу к краю спуститься, и сам у края буду, чтобы если чего… Потому как второй этаж всего, конечно, да и верёвка надёжная, и узлы уж я вязать умею, но не дай бог же, если что… Идём, значит, втроём. Ты, Шурка, замыкающей, чтобы если что, поймать этого за шкирман что ли…
Алексей прямо слышал, как колотится у него сердце. Тёмный чердак, освещённый лишь тремя их фонарями – Шурка свой оставила Матюше, да Колька ещё фонарик принёс, маленький, но довольно сильный – был страшен, таинственен, неясные тени колыхались за балками, а то раздавался шорох, хлопанье крыльями, громкое гурление – голуби, имеющие обыкновение здесь устраиваться на ночлег, разве что ближайшие балки покинули, а совсем убираться с чердака им было лениво. Ребята сидели на каких-то старых ящиках, близ тёплой, пахнущей пылью и извёсткой трубы дымохода. От понимания, что если вот их застукают, то всенепременнейше примут за каких-нибудь воров, вперемешку с паникой было и какое-то удивительное возбуждение. Не раз, конечно, вместе с сёстрами Алексею случалось участвовать в каких-нибудь шалостях, но никогда они не были сопряжены с таким-то, настоящим риском, да и вообще, сколь часто ему везло-то в них участвовать… Сейчас же всё было серьёзно и более так… взросло. Алексей невольно вспоминал многочисленные рассказы, какими щедры были его новые знакомства, и представлял их кружком революционеров, собравшихся на тайное собрание, и чудились ему в шорохах в темноте, до которой не доставал свет фонариков, шаги шпиков или полицейских…
– Ну и вот, как раз полночь пробила, они смотрят – а крест на той могиле эдак вот медленно поплыл…
– Колька, прекрати, а! Сознательный вроде, а чепуху какую-то собираешь, как бабка тёмная…
– Ничего не чепуху, это дядька мой собственными глазами видел и мне рассказывал, а он коммунист, он врать не станет.
– Кривой какой-то коммунист твой дядька, раз в чертей верит!
– А я те что, про чертей?
– Ну про мертвяков, где разница? Не встают мертвяки из могил.
– Так и не мертвяки оно было, оказалось, там от дождей почву повело, и она просела, ну и в земле крот какой рылся, что ли, вот пласт земли вместе с крестом съехал. Но струхнули все знатно.
– Да уж… Погоди, я вот тут ещё историю знаю… Но то, наверное, враки уже…
– Тихо! Идут, кажись!
Прямоугольник мутно-сизого неба в слуховом окне заслонила тень – первым лез Ицхак, за ним Шурка, вдвоём втащили Лизаньку, дрожащую, как осиновый лист. Тут же накинули шубу, дали место у трубы. От холода ли, возбуждения, девочку всю трясло, и долго она не могла вымолвить ни слова.
– Вы чего там так долго возились-то?
– Ну скажешь тоже! Ещё ж окно надо было притворить так, чтоб не надуло, повозиться пришлось. А то б точно всполошились все…
Заботливая Шурка, оказалось, принесла пирожки. Голод неожиданно проснулся у всех и зверский, а пирожки, кажется, были ещё чуть тёплые, и вкусные безумно, настолько, насколько вкуснее еда, съеденная на тёмном пыльном чердаке у трубы дымохода, в которой слышалось гудение ноябрьского уже ветра, чем выложенная на блюдо и стоящая на обеденном столе
– Ну, рассказывай.
Лизанька набрала в грудь побольше воздуха, собирая решимость. Бледное её личико в свете фонаря казалось совсем призрачным. Она скользила по лицам ребят настороженным взглядом, но Ицхак по дороге, видимо, убедил её, что они «свои» и бояться их нечего.
– Вы знаете, быть может, – обратилась она главным образом к Ицхаку и Алексею, как знакомым ей, – что две недели тому назад умер наш дедушка?
– Слышали, – кивнул Ицхак, – хотя не знали точно, конечно, что это он… Как-то тихо это прошло, но соседи говорили…
– Да, дедушка умер, и теперь наша семья ещё в большей нужде, потому что дедушка всё же получал небольшую пенсию, хотя её очень сократили сейчас… К счастью, нам ещё помогает семья Наташи… Но недавно с маменькой связался один человек… Я ведь рассказывала, что мой папочка пропал без вести ещё в начале войны? Муж тёти Поли, дядя Василий, погиб, а мой папа пропал без вести… Так вот, этот человек сказал, что мой папа жив, что он нашёлся, и он зовёт нас к себе. Что маме нужно собрать всё самое ценное и ехать к нему. Ну, и мы с братом тоже…
– Куда это к нему-то?
– Не знаю точно, я слышала мало. Ну, куда-то на восток, туда…
– Туда, где Колчак, ясно. Он вроде как в Белой Армии сражается.
Лизанька захлопала глазами.
– Откуда вы знаете?
– Не важно. Ты продолжай.
– Так вот, он говорит, у них там мы будем хорошо, безбоязненно жить, а потом они победят, ну и…
– А тебя во всём этом что не устраивает? – прищурился Ванька. Лизанька замялась, облизывая губы.
– Нет, ты подумай, каковы… У них родня в беляках, и ещё хотят, чтоб им пенсию не сокращали! Спасибо скажите, что вовсе не отменили!
– Да погоди ты, Матюша, тут не о том речь… Ну, так что тебе-то не так?
Лизанька подняла на него свои огромные глаза.
– Понимаете… Ваня ведь вас зовут, правильно поняла? Мне страшно. Хоть они и говорят, что здесь жить страшно – но там ведь вообще неизвестно, что и как… Мне кажется, что мы не доедем, что нас убьют, что-то плохое случится… И вовсе, мне не верится, что папочка жив! Если б он был жив, он давно бы вернулся…
– Интересно он это так… Пропал на западе, а нашёлся на востоке. Что за волшебство?
– Да тихо, Колька, бывает и не такое.
– На самом деле, папочка был не очень хороший человек. Он часто кричал на маму, иногда бил её… Они ведь не равные были, он из благородных, она попроще. Но он женился на ней, потому что она была очень красивая. Его родня потом всё время попрекала маму, поэтому нам с ними не зажилось… Он, наверное, очень переживал из-за этого, и поэтому кричал на маму… Бабушке с дедушкой тоже всё не очень нравилось, им всегда хотелось выше быть, они не любят, когда их так попрекают. Дедушка ведь за войну орден имел, личную благодарность получал, ну и что, что предки у него не родовитые… Зато по отцу он военный потомственный. Он ведь и жалованное дворянство, говорил, мог получить… И меня папочка, мне кажется, не любил. Наташу любил, и Артура, конечно, а я уже лишняя была. Да и вообще чувства у меня в связи со всем этим нехорошие. Но мамочка, конечно, и слушать ничего не станет, она вещи собирает… К тому, конечно, и бабушка толкает, потому как жить-то трудно, то так дедушка получал, да тётя Леля уроками подрабатывала, а теперь только тётя Поля работает…
– Как вы живёте-то там, если одна тётя Поля работает? А остальные чего?
– Ну, они ж из тех, – фыркнул Матюша, – у кого женщине работать вообще неприлично. Да и профессии ни у кого нет никакой. Куда они пойдут, на завод?
– Я очень не хочу уезжать! Я боюсь… И я не хочу разлучаться с Исааком и Антоном, – добавила она простодушно, – так давно у меня не было друзей…
– Ты могла бы вспомнить в подробностях, что говорил тот человек? Если это, конечно, при тебе было.
– Ой, я не знаю… Они ведь не в моём присутствии говорили, я только немного слышала, ну и потом мамочка пересказывала… Человек, говорит, сразу видно, достойный и благородный, ваш муж, говорит, жив и зовёт вас к себе, вам необходимо собрать всё ценное и…
– Много того ценного-то?
Лизанька задумалась.
– Деньгами-то нет у нас ничего, конечно, но маменькина шкатулка с драгоценностями, и фамильные его вещи, те, что после него остались, я всего не знаю, их трогать не разрешается… Одно колечко маменька продала – его сестра отцова дарила, маменька её не любит, говорит, через силу подарок был, не на счастье, и вот прилично, говорит, вышло…
– То есть, сидите, как куры на золотых яйцах, что ли? Полно драгоценностей, а они голодают?
Лизанька даже руками замахала.
– Что вы, как можно семейные-то ценности продавать? Маменька ладно, платья продала многие, ну, вот колечко это, тётя Поля и тётя Лёля многое продали, ну, дедушкины вещи… а это нельзя, нет. И конечно, нельзя, чтоб они тут в руки красных попали, поэтому их нужно взять непременно, лучше вещей поменьше взять, это-то всё потом купится…
– Так что он говорил-то, Лизанька? Где твой отец, что он делал все эти годы-то? Почему хоть письмо к вам не написал, с этим человеком не передал?
– Я не знаю…
– А какие-то хоть доказательства он привёл вообще, что не врёт?
– Ну, он сказал, что он его сослуживец и тайно прибыл в Москву, чтобы вывезти его семью…
– Только вас, значит?
Девочка смутилась.
– Ну да. То есть, потом, наверное, и бабушку и остальных заберём, а пока только нас, всех сразу-то сложно вывезти…
– Так, всё ясно, – тряхнул головой Ванька, – попались твои родичи со своим-то недоверием ко всем вокруг, как кур в ощип.
– Что тебе ясно-то? Мне вот, например, не ясно ничего.
– Да то, что это мошенники. Прознали, что дед тово, дуба дал – он из всех хоть мужчина был и житейски соображал что-то, а остальные глупые перепуганные курицы, ну и пришли, значит, со сказочкой… Собирай, мол, всё самое ценное и с нами поехали. Отберёт это всё по дороге и пристукнет… да даже и не пристукнет, чего там с бабы и детей сопротивленье?
– Похоже на правду, – кивнула Шурка.
– Ой, что вы, быть того не может! Маменька сказала, он истинно благородный человек, князь!
– Князь на побегушках, съезди, привези мою семью, а главное – шкатулку с драгоценностями, ну…
– А вдруг и правда папаша её живой?
– Ну и что ж ты советуешь, отпустить, что ли, их к колчаковцам?
– А ну и пусть бы дули к Колчаку своему, раз он им так любезен!
– Не, ну так нельзя! Я считаю, тут уж надо Антонова батю известить. Это уж его епархия.
Алексей снова поклялся, что всё же улучит момент и объяснит ребятам это своё невольное лукавство. Сколько раз уж хотел, да всё момент был неподходящий.
– Не, это лучше не торопиться. Может ведь, тут и нет ничего такого. Сами разберёмся. Нечего занятого человека почём зря дёргать, сами сознательные, сами разберёмся. Разберёмся же, товарищи? И тем более, они ж не прямо завтра уезжают, может, новые сведенья появятся, может, мать Лизанькина сама передумает.
– Вот что, – Ицхак поднял палец, – первое, что мне нужно, Лизанька – это чтобы ты нам дала знать, когда уезжать соберётесь, хоть тем же способом, через прачку, хоть каким. Да хоть в окошко письмо кинь, заверни только во что-нибудь…
– Мы-то во дворе завсегда, – кивнул Колька, – когда не в школе, конечно.
– Ах, как хотела бы я тоже в школу! Так невыносимо одиноко почти без всякого общения…
– А второе – опиши мне как можно подробнее отца твоего, как помнишь. И как звали, и какой он из себя, и привычки, повадки…
– Что ты задумал?
– Увидите. Вы лучше скажите сразу, кто со мной в деле?
– Ну, про меня-то ты знаешь, – вспыхнул Алексей.
– Да все в деле, – за всех сказал Ванька, но никто не возразил, – или ты сомневался?
Если Лизанька и была разочарована, что возвращают её обратно в её всё-таки изрядно выхоложенную комнату, а не сбегает она со своими прекрасными рыцарями, из которых, к стыду, пока не решилась бы выбрать достойнейшего, то в то же время и успокоена была, ибо так сразу решиться на такое серьёзное действие она всё же не могла. Равно и постылой, и родной и желанной была маленькая комнатка, где столько предавалась она мечтам над книгой или сидя у окна. Тут же хотелось ей зажечь свет и схватить дневник, но боялась разбудить мамочку или тётю Асю, хотелось и выпить горячего чаю, согреться и успокоиться, но и этого было нельзя. Может быть, она после рискованной этой прогулки заболеет, и тогда мамочка откажется ехать? За стенкой кто-то завозился, Лизанька моментально нырнула в постель, и только рукой книжку под матрасом нащупала, вспоминая любимые моменты из романа…
