Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"

Автор книги: Саша Скиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 54 страниц)

Если вернуться к судьбам не наций, а отдельных людей, то самым крутым был этот поворот в жизни Сато Кадзухиро. Всё-таки, для японца намеренье жениться на гайдзинке, пусть и самого высокого происхождения, не то чтоб сродни заявлению о любви к самке шимпанзе, но тоже выглядит достаточно эксцентрично. Поэтому ему самому было мягко говоря сложно принять своё чувство, не говоря о том, чтоб заявить о нём. Однако, как оказалось, прошедшие годы достаточно сильно изменили Ольгу, и мужество, с которым она шла от города к городу, смелость, с которой она писала свои воззвания, не оставили её и здесь. Будучи уже по собственному глубокому осознанию девушкой нового времени, новой истории, она сделала шаг первой, не стесняясь ни своих чувств, ни того, что по-прежнему пишет каной. Это письмо – единственное из написанного ею, что нигде и никогда не публиковалось, всё, что известно о содержании, известно лишь со слов её сына Ренина, взявшего тот самый поэтический оборот о снеге на сердце, отступившем перед восходом солнца, как эпиграф к одной из своих книг. Это единственная прямая цитата. Ренин так же неоднократно поясняет, что в этом письме, так же как в личных разговорах после, была яснейше обрисована её система взглядов, естественная и привычная сейчас, но ещё во времена Ренина вызывавшая острейшие дискуссии – она не видела ничего ни странного, ни позорного в том, что девушка первой рассказывает о своих чувствах, даже и в том случае, если чувства эти безответны, и признание это в её убеждениях не только не несёт в себе никакого позора, но и никаких обязательств к каким-либо дальнейшим изменениям в отношениях, не должно порождать никакой неловкости – безвозвратно должны пройти те времена, когда было приличным стыдиться чувств, тем более самых светлых и созидательных.

В союзе Ольги Николаевны и Сато Кадзухиро благожелательные современники видели глубокий символ торжества мира, ну а не благожелательные, будь то со скептицизмом или враждебностью, оказались, в конечном счёте, не правы. Однако Сато пришлось пережить, разумеется, сильную душевную драму в связи с тем, что не только его мать, но и почти весь его род был против самой мысли о таком браке, и он был равно готов как к тому, чтоб просить гражданства ДВР и навсегда проститься с родиной, где ему едва ли готовы простить и меньшее, так и к тому, чтоб навсегда забыть и об этой стране, и о прекрасной и отважной девушке с небесными глазами. Они поженились по законам ДВР осенью 1923 года, однако в конце года, услышав о болезни Ленина, Ольга решила отправиться в Москву, а Сато отозвали на родину, и прощаясь, они имели весьма мало надежд на то, что увидятся когда-нибудь вновь и что даже им дозволено будет переписываться, мыслью же, что его как коммуниста (хотя официально он им не являлся) его могут посадить и даже казнить, Кадзухиро решил её не расстраивать, однако она понимала это сама. Ольга пробыла в России вплоть до января 1924, находясь почти неотлучно при умирающем Ильиче, и несомненно, что мотивом её были исключительно привязанность и благодарность к человеку, принявшему участие в её судьбе, а не ожидание какого-либо содействия в её лично-семейной ситуации, о чём говорит как то, что после похорон она уехала в Новгород, где жила вплоть до мая, так и то, что если какие-либо действия, в смысле прошений к японскому правительству, советским правительством и предпринимались, то об этом не было известно – и не могло быть – не только ей, но и поныне нет никаких свидетельств, что какая-либо дипломатическая переписка с упоминанием имён Сато Кадзухиро и Романовой Ольги Николаевны велась. Рассказывают так же как легенду, хотя думается, в ней есть достоверность, что Сато обращался лично к императору с объяснением своей ситуации и прошением о признании своего брака, по крайней мере, именно неожиданной благосклонностью императора объясняли тот факт, что Сато не только остался жив и на свободе, но и его союз с русской великой княжной был объявлен вполне делающим честь роду Сато и несущим исключительную пользу отечеству. Разумеется, в жительстве в Японии молодой семье было отказано, и при полном единодушии трёх правительств они поселились на Сахалине, где Ольга в 1925 году была избрана в Советы Южно-Сахалинска, а Кадзухиро был приписан к одному из кораблей береговой охраны, где и прослужил всю жизнь. Первого сына Ольга хотела назвать именем отца или деда Кадзухиро, однако по желанию Кадзухиро мальчика назвали в честь первого вождя Страны Советов, Ренином. Второго сына, родившегося в 1930 году, назвали уже в честь деда по отцу, Каташи, а родившуюся в 1933 году дочь – в честь деда по матери, Никой. Оба сына Ольги были совершенно здоровы, и можно предположить, что Ольге гибельный ген предков матери не передался. В 1941, когда гибель корабля, где служил Кадзухиро, стала и для Японии началом войны, мать Кадзухиро выпросила для семьи сына позволения переехать в Киото. К её собственному удивлению, она всем сердцем приняла невестку не только как мать своих внуков, но и как прекрасную женщину, несомненно достойную её сына, и выражала сожаление, что не знала её раньше, всякий раз упорно отказываясь в письмах сыну от переписки с его супругой и от визитов к ним. Надо заметить, что фигуры русских царевен были весьма популярны в Японии ещё с 20х годов, и само собой, приезд Ориги-сама и её детей вызвал немалый интерес в обществе. В годы войны Ольга работала в госпитале, занималась благотворительными сборами и сотрудничала с американскими гуманитарными миссиями (об этом, правда, есть версия, что это было миссией по заданию правительства РСФСР, по выявлению шпионской и антикоммунистической деятельности, компартия Японии к тому времени приобрела немалое влияние, что не могло не беспокоить капиталистические страны, но никаких документов, которые подтверждали бы это, до сих пор не рассекречено), а после войны вернулась к тому делу, которое было ею начато ещё на Сахалине – собирание и издание фольклора малых северных народов, для чего совершила много поездок по территории ДВР. 10 сборников было выпущено при её жизни и ещё четыре доработаны и опубликованы после её смерти Ренином, им же эти сборники были переведены на японский язык – сама Ольга, за очень редким исключением, за переводы не бралась. Последние пять лет она вела очень уединённую жизнь, посвящая своё время работе над сборниками – которые сама иллюстрировала, семье и переписке с родственниками, раз или два в год посещала синтоистский храм (так или иначе, христианских в Киото не было), и раз в год – за обеспечение этой возможности она была очень благодарна родственникам и друзьям семьи Сато – отправлялась в морское путешествие, чтобы бросить венок из цветов в том месте, где погиб Кадзухиро. В 1963 году, в сороковую годовщину с их свадьбы, корабль, перевозивший Ольгу, попал в шторм. В этом не было ничего мистического, неблагоприятный прогноз был к тому времени в течение недели, однако команда, горячо любившая Оригу-сама, не хотела, чтобы ей пришлось отказываться от своей поминальной традиции, и положилась на своё мастерство. Положилась, надо сказать, вполне оправданно, корабль вернулся в порт лишь с незначительными повреждениями, единственной пропавшей без вести, чьё тело так и не нашли, была сама Ольга. Сато Минами, сопровождавшая Ольгу в поездке до порта Цуруга, рассказывала, что на берегу видела необычайно белоснежных чаек, которые подлетали к ним совсем близко и ели из рук Ориги-сама, в этом она позже усмотрела символ, что спустя сорок лет души влюблённых воссоединились вновь, уже навсегда.

Из всех последних Романовых только брак Ольги можно считать, с оговорками, равнородным, хоть и заключён он был в откровенный обход всех необходимых традиций. Отдельные поклонники монархизма даже считают Сато Кейтаро, старшего сына Ренина, наиболее вероятным наследником российского трона, что не вызывает у самого Кейтаро – художника и руководителя детской художественной школы – ничего, кроме улыбки.

В сравнении со старшей сестрой можно сказать, что Татьяна прожила самую однообразную и даже скучную (а так же самую долгую из всех последних Романовых) жизнь. Почти всю её, как и обещала, она провела в Усть-Сысольске (ныне Сыктывкаре), покидая его только для того, чтобы получить образование, позволившее ей стать в любимой больнице оперирующим хирургом, и в гости к живущим в других городах родственникам. Там вместе с Эльзой ухаживала за стариками Ярвиненами (Пертту умер в возрасте 90 лет, а Хертта немного не дожила до ста), помогала растить детей. Рупе, когда вырос, стал школьным учителем, а Ритва врачом, «как тётя Тана». Замуж Татьяна так и не вышла, хотя недолгое время проходила в невестах однокурсника Михаила, но не слишком сильно переживала, когда он в итоге предпочёл остаться в Москве. Размеренное, даже рутинное течение жизни, наполненной главным и преимущественным образом работой, нарушалось только нечастыми, но бурными встречами с Риммой. Большую часть жизни они жили и работали в разных городах, но вели переписку (больше Татьяна, Римма к эпистолярному жанру относилась более спокойно, что не слишком расстраивало Татьяну, вполне довольствовавшуюся более редкими и короткими ответами на её развёрнутые послания) и посещали друг друга на праздники (здесь уже легче на подъём была Римма). Когда в 37м Римму арестовали, Татьяна поехала в Москву, добивалась встреч с заключённой и обивала пороги, заваливая руководство НКВД прошениями о её освобождении. В 38м Римма действительно была освобождена, а через два месяца арестовали уже Татьяну, и теперь пороги обивала Римма, ручаясь за подругу и требуя её освобождения под свою личную ответственность. Начало 39го они встретили в одной тюрьме, добившись возможности обитать в одной камере, в феврале были отпущены по залогу, внесённому племянниками, а в мае следствие по их делам было окончательно прекращено. Есть легенда, что на папках с их делами почерком Сталина начертано: «Больше не арестовывать. Надоели», но это, скорее всего, только анекдот. Лето Римма провела в Сыктывкаре, ухаживая за изрядно подорвавшей здоровье Татьяной, но после восстановления в должностях они снова разъехались. В 1963 году Римма добилась для Татьяны поездки в Крым для поправки здоровья (добилась больше от неё самой), а потом убедила оставить работу и окончательно уйти на давно заслуженную пенсию. С 1965 они жили вместе в однокомнатной квартире в Подмосковье – Татьяна перевезла с собой только свои награды ветерана труда и труженика тыла и различные грамоты, всю обстановку в квартиру и даже вещи обеспечила Римма, регулярно, впрочем, мучая подругу обстоятельными расспросами, нравится ли ей то или это и такой ли ковёр она хотела или какой-то другой. Квартира подруг поражала гостей сочетанием парадоксального – практически больничной чистотой (наводить порядок по-другому Татьяна уже не умела) и крепкой прокуренностью, огромным, непонятно как вмещающимся здесь количеством собираемых Риммой книг и разводимых Татьяной гераней (ещё более удивительно было то, что цветы не дохли в настолько прокуренном жилище). Женщины особо не чуждались общения с соседями, но предпочитали всё же общество друг друга, совершая, пока позволяло самочувствие, длительные пешие прогулки по окрестностям. Последние годы они нехотя, но принимали помощь внучатых племянников и пионеров из ближайшей школы – Татьяна, из-за прогрессирующей болезни почек, становилась практически неходячей, и слабеющей глазами, да и общим состоянием здоровья Римме оказалось сложновато вести быт и ухаживать за подругой своими силами. Последовательно практически роль сиделок при них исполняли Маргарита, Елена и дочь Ритвы Лайна, последняя продержалась до самого конца, обладая нужным для этого запасом терпения – по воспоминаниям её дочери Вари, исполнявшей своего рода роль секретаря по написанию писем под диктовку, «у бабушек был довольно тяжёлый характер, осложняющийся с возрастом понятными старческими особенностями. Бабушка Таня, практически лишённая какого-либо дела – состояние для неё чуждое и неприятное – живо интересовалась всеми нашими делами и обижалась, если не рассказываем, а когда рассказывали – то конечно же, часами распекала за то, что мы, по её мнению, делали не так, и случалось даже, что она доводила маму до слёз, но мама никогда не злилась на неё и запрещала это мне, всегда повторяя, что если б не бабушка Таня – нас просто не было бы на свете, ведь она спасла жизнь дедушке, когда он был совсем малышом. Да и просто грешно обижаться на человека, практически прикованного к постели. С бабушкой Риммой было проще в этом плане, но она, даже будучи уже практически незрячей, постоянно стремилась нас контролировать – поменяли мы простыни бабушке Тане, удобно ли устроили ей подушки, до нужной ли температуры подогрели еду или набрали воду в ванну, пересчитывала таблетки, полагая, что мы забываем их давать». Воспоминания двух сестёр-пионерок, приходивших помогать с уборкой и походом в магазин за продуктами, напротив, удивительно восторженны – даже в эпизодах, касавшихся «понятных старческих особенностей» – «В последние годы, как это часто бывает со старыми людьми, они имели серьёзные проблемы с памятью – могли совершенно не помнить вчерашний день, зато прекрасно помнить произошедшее лет 40 назад, словно это было только вчера. Бывало, что Татьяна Николаевна не узнавала приезжающих навестить её племянниц и даже ухаживающих за ней Лайну Леонидовну и Варю, или принимала нас за своих племянниц, когда они были ещё очень малы, или даже – если память уносила её совсем глубоко в прошлое – за своих сестёр. Это вызывало, конечно, очень сильную неловкость, но было так чудно и интересно слушать о событиях, происходивших ещё до твоего рождения, словно в самом деле окунаешься в невозвратное и такое удивительное прошлое! При этом надо сказать, друг друга Татьяна Николаевна и Римма Яковлевна всегда узнавали, было очень весело слышать их задорные перепалки, из которых следовало, что они считают себя ещё юными девушками. Мы тоже несколько раз по их просьбе писали письма для их родственников – Римма Яковлевна говорила, что Лайна Леонидовна и Варя забывают отправлять письма, и они в самом деле некоторые не отправляли – когда в них, например, спрашивалось о здоровье и успехах в учёбе детей Марии Николаевны, которые давно уже имели своих детей и даже внуков. Иногда, конечно, от всего этого было очень грустно, но когда кто-нибудь говорил, что лучше умереть молодым, чем дожить до такой глубокой старости, стать больным, беспомощным и ворчливым, мы всегда обрывали такие разговоры. От одной мысли, что эти старушки однажды умрут, становилось очень грустно».

Они умерли в 1989 году, с разницей всего в два дня.

В перспективе переезда за тридевять земель и начала семейной жизни Ольгу больше всего волновал вопрос – как быть теперь с оставшимися на её попечении стариками. Марию с детьми тоже ждали дома, на Урале, окончание войны, начало мирной жизни обещало долгожданное воссоединение с новой семьёй, раз уж с сёстрами и братом вместе жить никак не получается. Ольга была с одной стороны готова забрать всех четверых с собой, с другой – волновалась, не повредит ли смена климата их здоровью, да и захотят ли они вообще переезжать так далеко, но оставить их здесь без всякой помощи была совершенно не готова, как ни храбрились Аделаида Васильевна и Анюта. В конечном итоге на общем совете они с Марией «поделились» – Мария забрала с собой на Урал Анюту и её мать, а Ольга с собой на Сахалин – Аделаиду Васильевну, оптимистично заметившую, что дожить жизнь возле моря – совсем не дурной вариант, и дядю, в принципе полагающего, что ему, как совершенно зависимому, диктовать свои условия совершенно не с руки – своё мнение о таком экстравагантном замужестве он уже высказал к тому времени много раз. Если выбирать, то жить в одном доме с японцем он выбрал бы, конечно, в последнюю очередь, но Аделаида Васильевна была приёмной матерью Ольге, а не Марии, а ему попросту не хотелось с нею расставаться, хоть он и не готов был говорить об этом прямо. Анюту такой расклад тоже устроил вполне – она очень привязалась к малышам, хоть Дмитрий Константинович и ворчал, что привязалась бы и к узкоглазым, однако и сам первое время очень скучал по шустрому, смышлёному Егорушке и тихому толстячку Яшке.

Мария прожила жизнь так, как когда-то мечтала – в большой семье, с Егором у неё было двенадцать детей. Из них ни один – а так же ни один из внуков и правнуков – не обнаружил признаков болезни, из чего можно уверенно утверждать, что Мария гена матери не получила. Из всех детей не подарили внуков ей только трое – Анастасия, утонувшая в семилетнем возрасте в реке, и Майя с младшим братом Никифором. Пятеро её детей ушли на фронт в Великую Отечественную Войну, и трое не вернулись – Яков, Майя и Никифор, убежавший на фронт шестнадцатилетним и дошедший до Берлина. Егор вернулся инвалидом, они с женой воспитали четверых детей – дочерей Марию и Екатерину, сына Алексея, родившегося в 1946, в годовщину победы, и племянника Евгения – сына Якова, оставшегося полным сиротой в 45м. Это самое малое количество детей в скворцовских семействах – все остальные дети Марии были так же многодетны, младшие дети Марии приходились ровесниками старшим из внуков. Травмированный некогда собственной семейной традицией, Павел бдительно следил, чтобы среди имён не было повторов, называть разрешалось только в честь уже умерших родственников, исключение было только одно – Егор не отказал себе в том, чтоб назвать старшую дочь в честь горячо любимой приёмной матери. Второй раз традицию, правда, частично, нарушила сама Мария – самую младшую дочь, пользуясь отъездом мужа, она коварно назвала Павлой, Пашке по приезду оставалось только смириться, хотя первое время он в шутку грозился, что пойдёт и переименует дочь. Анюта не дожила два месяца до начала войны, её мать умерла ещё в начале 30х. Дети любили её, она частично заменила им отсутствие обеих бабушек – рассказывала сказки, вязала тёплые вещи, мастерила из подручных средств игрушки. Жили, при таком количестве, разумеется, весьма скромно, все дети с малых лет были включены в домашнюю работу – держали корову, козу, курей, летом дети ходили за грибами, ловили рыбу – маленькая Настя и утонула, перевернувшись со старшим братом на лодке. Одна из младших дочерей Марии Анфиса писала: «Мы были одним из немногих домов в Советском Союзе, где имелись портреты последних царя и царицы – попросту потому, что это часть нашего семейного альбома. Это, впрочем, не помогало нам, детям, осознать, что наша мать – царская дочь, в нашем восприятии наша мама была отдельно, а великая княжна на старой фотографии – отдельно, как ни похожа на неё. Мама была слишком простой, совершенно деревенской, она обладала невероятной физической силой – я помню, как легко она перетаскивала на руках телят, рубила здоровенные чурки, в годы войны, когда мужчин в селе осталось мало, она помогала многим дворам заготавливать дрова и чистить снег, с детворой строила снежные крепости. Хватало же на всё сил. Летними вечерами она пела вместе с деревенскими бабами, на свадьбы стало традицией просить её испечь свадебный каравай».

«Бабушка была совершенно монументальной женщиной, настоящей сказочной богатыршей, – вспоминал один из её внуков Пётр, – с возрастом она располнела, из-за чего стала уже тяжеловата на подъём, но дом неизменно держался ею. Сдавать она стала только в последние годы, после смерти деда – хотя вполне своего природного жизнелюбия и твёрдости характера она, конечно, не утратила, но не проходило недели, чтоб она не говорила что-нибудь вроде того, что «Пашенька заждался её на том свете» и отдавала распоряжения насчёт своих похорон. Нас, безумно её любивших, это порой порядком раздражало».

Мария скончалась в 1984 году, на простом металлическом памятнике значилось: «Скворец Мария Николаевна, великая княжна Романова». В конце 80х, когда семейство съехалось на очередную годовщину, кто-то заметил, что «Скворцов уже столько, что можно образовать уже новую деревню, так и назвать – Скворцы». Идея неожиданно нашла широкий отклик, и семейство в полном составе выбрало для заселения мёртвый посёлок Малый, переименованный в Малые Скворцы, туда перевезли даже могилы Павла и Марии. Последним переселилось семейство Елены, ухаживавшей за Татьяной и Риммой – единственные из всех скворцовских, кого можно было назвать городскими жителями. На начало нового века Малые Скворцы насчитывали 342 жителя – все прямые потомки Марии. Они и теперь там живут.

Алексей, как и собирался, стал лётчиком и в 1927 году женился на Лизе. Он мечтал, чтоб их с Ицхаком свадьбы состоялись одновременно, но Ицхак ухаживал за Наташей ещё пять лет – хотя справедливым будет сказать, что часть из этого времени Наташа ухаживала за Ицхаком. У яркой актрисы, любимицы публики и лично товарища Сталина, поклонников было много, молва периодически приписывала ей бурные романы, но все родственники и друзья семьи убеждённо утверждали, что Наташа и Ицхак были единственной любовью друг друга, хотя ревновали оба, это верно, страшно. У них родилось четверо детей, двое из которых стали врачами, как и отец. По материнской стезе пыталась пойти дочь Лилия, но особых успехов не достигла. Леви и Миреле, поженившись в 1925 году, прожили совершенно счастливых 10 лет, оборвавшихся трагическим несчастным случаем – Миреле оступилась на лестнице, выходя из концертного зала. Все усилия врачей были бесполезны. На следующий день Леви покончил с собой.

Катарина вышла замуж за Ваньку, вместе с юным Францем они переехали в Ленинград. Блокаду пережила только их младшая дочь Амелия, будущая жена младшего сына Ицхака. Алексей погиб в 1944 году, его самолёт взорвался в небе над Берлином. Только малолетние дети удержали Лизу от того, чтобы сойти с ума от горя.

Трагически сложилась судьба их старшей дочери Октябрины. В 1950 году она познакомилась с Эндрю Гудманом, официально сотрудником Красного Креста, а фактически молодым разгильдяем, решившим практически в пику отцу, бизнесмену, глубоко религиозному человеку и консерватору, проехаться по странам социалистического лагеря. С ним она сбежала в Америку, в СССР их личное счастье оказалось под запретом. Семейство Гудманов всячески хлопотало о совершенно очаровавшей их Брине, всё-таки им льстило иметь в невестках хоть морганатическую, но внучку последнего русского императора, тем более что и Эндрю, осознавая, что ему предстоит содержать семью на сколько-то подобающем уровне, чтобы не разочаровать жаждавшую свободной и сытой жизни невесту, взялся наконец за ум и начал интересоваться семейными делами. А через два месяца после свадьбы молодые бесследно исчезли из своего номера в отеле, продолжавшееся без малого три года расследование не имело результатов. Газеты не сомневались, что до несчастных молодожёнов дотянулась мстящая рука советских спецслужб, версия конкурентов по бизнесу была гораздо менее популярной, хотя её придерживались мать и сестра Эндрю, предпочитавшие представлять что-то всё же менее леденящее душу и кровь. Лишь в начале 90х стало известно, что спецслужбы были свои, американские – всё же люди там работали и с более опытными, чем юная Брина, хотя она готовилась к этой миссии с 14 лет. Эндрю ещё на родине несколько раз посещал социалистические кружки, но тогда это было действительно подростковым баловством и жаждой экстрима, но благодаря Брине на родину он вернулся убеждённым социалистом. Попросту, родня, привыкшая к легкомыслию балованного сыночка, сомневалась в его красочных рассказах о приключениях в империи зла лишь в той части, что думала, что он многовато подвигов приписывает себе, а на деле благодарить нужно золотых людей из миссии Красного Креста и мать Брины, эту несчастную самоотверженную женщину, отдавшую почти все ценности семьи на подкуп различных влиятельных лиц, чтобы помочь хотя бы старшей дочери оказаться на свободе. В таких разговорах отец обычно удовлетворённо хмыкал, что стоит благодарить бога за существование СССР – хороший переплёт поставил их оболтусу мозги на место, и мать накидывалась на него с упрёками – как можно такое говорить, ведь их сын мог погибнуть ужасной смертью. Остаётся лишь порадоваться за стариков, они не дожили до того, чтоб узнать правду. Впрочем, им едва ли было бы тяжелее, чем Маргарите, рыдавшей над семейным альбомом, из которого она сорок лет назад вырвала все фотографии с сестрой – правду о миссии Брины знала только мать, и можно себе представить, что она чувствовала, видя, как её дочь ненавидят и считают предательницей все, и не имея возможности даже намекнуть. Но таков был выбор Брины, она знала, на что шла. Из лаконичной публикации явствует, что Октябрина и Эндрю признали, что их целью в США было создание подпольной организации для распространения социалистических идей и подготовки вооружённого восстания, однако касаемо имён сообщников и единомышленников не сообщили контрразведке ничего того, чего бы они и так не знали. Они были казнены 12 февраля 1951 года.

Маргарита, по её собственному признанию, прожила сложную жизнь, будучи с одной стороны дочерью Героя Советского Союза, с другой – сестрой предательницы Родины, она переживала из-за этого гораздо больше, чем младший брат, со старшим сыном Ицхака Рувимом они были влюблены друг в друга с детских лет, но его предложение она отвергала семь лет подряд, не желая, как она заявляла, портить ему жизнь таким родством. Но Рувим пошёл настойчивостью в отца, и его оптимизм оказался сильнее её депрессии. По профессии врач, как и муж, Маргарита больше реализовалась в жизни как сиделка, сперва ухаживая за больной матерью вплоть до самой её смерти, затем за дочерью Ольгой, вернувшейся из северной экспедиции с сильным обморожением, в течение полутора лет заботилась о престарелых Римме и Татьяне. Хлопот доставил и сын Иосиф, он был последним гемофиликом среди романовских потомков. Она пережила мужа и обоих детей, и доживала жизнь в доме младшего брата Яна, заботясь о внучатых племянниках.

В детстве Ян мечтал стать лётчиком, как отец, но мать запретила ему даже думать об этом. Позже она раскаивалась в своём порыве (просто на тот момент боль была ещё слишком свежа), но сын никогда не упрекал её за это – в конце концов, она нечасто ему что-то запрещала, и сказать, что профессия моряка-подводника рискованна, в общем-то, не меньше, ей не хватило вовремя то ли сообразительности, то ли духу. Ян женился на дочери Ицхака Лилии, его дочери Анастасия, Роза и Раиса – учительницы, как бабушка. У Анастасии две дочери, Маргарита и Ангелина, Роза воспитывает сына мужа от первого брака, у Раисы с мужем детей пока нет.

P.S. Кажется, о ком-то здесь не упомянуто…?

Комментарий к Эпилог

Ещё раз очень извиняюсь за представленную здесь развесистую клюкву. Да, автора несло. Да, очень. Но, как уже говорилось, раз уж всё равно альтернативная история…

Сато Кадзухиро и Эндрю Гудман – разумеется, вымышленные персонажи. В случае первого я честно пытался найти что-то подобное родословного древа ветвей императорского рода, если у кого-то что-то подобное есть – буду благодарен и перепишу. Можно предполагать, что одна из бабок Кадзухиро была дочерью императора Кокаку, благо их у него было много. В случае второго я особо не пытался, подразумевая некий усреднённый образ. В конце концов, над реально существовавшими людьми я и так достаточно надругался…

========== 1926. P.S. ==========

Nie szumcie, wierzby, nam,

Z zalu, co serce rwie,

Nie placz, dziewczyno ma,

Bo w partyzantce nie jest zle.

Do tanca graja nam

Granaty, wisow szczek,

Smierc kosi niby lan,

Lecz my nie wiemy, co to lek.

(«Rozszumialy sie wierzby placzace»)

– Слышь, Ежов, так привезти тебе из Москвы какой-нибудь цветочек аленькой?

Не дождавшись ответа, Настя запустила в сторону соседнего стола скомканным черновиком. Скомкана бумажка была не очень хорошо, поэтому не долетела, но цель была достигнута, адресат поднял от документов хмурый взгляд.

– Ты меня вывести сегодня хочешь, не пойму? Сказал – не поеду, значит не поеду, я на прошлом был, мне и тут есть, чем заняться. Тебе тоже.

– Не хочешь – сиди кисни, а мне бумаги оформи. Без меня тут пару недель ничего не поломается.

– Там без тебя тоже ничего не поломается. Делегат, тоже мне…

Настя раздражённо завозилась на стуле, словно порываясь перейти от словесной баталии к физической.

– Чёрт тебя возьми, Ежов, тебе обязательно такой скотиной быть? Что от тебя, отвалится? Отпусти с миром – и отстану, целых две недели от меня отдохнёшь.

– А уж ты там как отдохнёшь – не сомневаюсь… К Самуэлю своему едешь, да?

– Ежов, ты вроде трезвый.

– Что, обрезанный настолько лучше?

– Ежов, хватит бред нести! Мы с Самуэлем три года как не виделись! У меня после него ещё Андраш, Чавдар и Тамас были. Чего ты в Самуэля этого вцепился?

– У тебя русские, вообще, были?

– Неа, ты первый.

– Ну, каждый должен в чём-то быть первым… – Ежов полез в ящик стола, – да на ты, на, подавись.

Настя коротко взвизгнула и пулей вылетела из-за стола.

– У тебя пружина в жопе, что ли, – проворчал Ежов, уворачиваясь от её поцелуев, – всё, хватит меня слюнявить, мне работать надо.

– Так ты что, их ещё тогда сделал? А чего надо было меня мурыжить всё это время?

– Ну, вдруг ты всё-таки сдалась бы, – дружелюбно оскалился Ежов, – и вообще, люблю видеть, как люди радуются.

Настя заползла на стол перед ним и нависла, крепко схватив за уши.

– Слышь, урод, я щас тебе, конечно, ничего не сделаю, даже зуб на прощание не выбью. Но я же вернусь, имей в виду. Две недели тебе на подготовку.

В дуэли взглядов победителей и проигравших не будет, это уже известно. Этим странным отношениям удивлялись многие, в узком кругу энтузиастов шли споры, кто был их инициатором и кто кого соблазнил, а главное – как. Романова удовлетворять любопытство не собиралась, Ежов тем более. За этими отношениями интересно было наблюдать, но предпочтительно с безопасного расстояния – нежность в них, конечно, была, но нежность специфическая, обращения «слышь, Ежов» и «слышь, Романова» перемежались с «ты, козёл» и «ты, мымра», а то и более цветистыми, и запустить друг в друга они могли и чем-то потяжелее скомканной бумажки. Не каждый назвал бы эти отношения гармоничными, однако же они таковыми и были. Настя сказала бы, пожалуй, что они подходили друг другу, начиная с роста и заканчивая специфическим чувством юмора, за полгода, во всяком случае, они друг другу не надоели, хотя полгода, конечно, не срок. Собой очень даже красив, «животно притягателен», как говорила она ему самому, малый рост – так даже хорошо, нахрена ей каланча пожарная, если в самой с фуражкой примерно столько же? Зато в постели, если хорошо вывести, от него можно было добиться чего угодно, а выводить Настя умела. Благо, и склонности у обоих были такие, с какими к порядочному человеку не пойдёшь, а тут хоть поговорить с пониманием можно, а что-то и воплотить.