Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 54 страниц)
Ну да, конечно! Есть тут, откуда человеку взяться, одна она тут, дура… Был бы человек – не стоял бы там столбом, голос бы подал, к ней бы пошёл, а это дерево трухлявое, пополам в стволе сломанное. Всё ж не мало Роза втолковывала ей, что нет нечисти никакой, нет ни чертей, ни леших, а есть вот такое, как ей в темноте в дереве человеческий силуэт привиделся. У страха, говорят, глаза велики, и без нежити в лесу есть, чего бояться…
И словно в ответ – вспыхнули жёлтые огоньки на той стороне. Два, четыре… Они? Догнали? Всё же решили на другую сторону идти? Ну, тут-то не до чёрных человеков, не до чертей с кикиморами. Схватила ружьё, прицелилась, наводя мушку между жёлтых злобных глаз. Не стреляла она в том светлом мягком лесу – она-то его только таким видела, выходя из домика и вдыхая восхитительный воздух, наполняющий силой и бодростью до самых кончиков ногтей – ни косуль, ни тем более волков. Ха, смешно б было и сказать такое… Больно ударил в плечо приклад, грохот едва небо на голову не обрушил – училась-то она училась, да мало… Однако ж с коротким взвизгом шлёпнулась туша на чёрный лёд, кажется, скрежет когтей слышен был… Нет, мёртв. Зароились, потом остановились шесть остальных жёлтых огоньков… Следующий выстрел чиркнул по тёмному льду. Злое тявканье рассыпалось по серому льду. Повернули. Не настолько дурные, чтоб с человеком с ружьём тягаться. И слава богу. Второй-то раз могло уже не повезти ей так.
Редкие звёзды выпрыгивали из сосновых макушек и запрыгивали обратно. Подошла она к крайней избе, толкнула дверь – долго не поддавалась. Сыростью, тленом дохнуло. Мужик захрапел, зафыркал – ты куда это меня тащишь, в склеп, в могилу? Дудки! Нет уж, это тебе, мой хороший, дудки, ночевать вместе будем. Если поместишься ты под низким, чуть-чуть макушки не касающимся потолком…
Спички есть, нашлась какая-то ветошь, полешко, чтоб настругать лучин. Нашлось неглубокое блюдо, где всё это разложить, дым в маленькое окошко, в прорехи в крыше выносит. Печку-то не затопишь, развалилась она. Ничего, и так переночевать можно… Настя нашла в углу небольшую кадушку с каким-то зерном, понюхала, предложила Мужику – тот щипнул немного губами, посмотрел на временную хозяйку выразительно, с укором – мол, сама это ешь, в питании вот он очень был переборчив. Потоптался, сжевал лезущую в окошко, что по колено от земли, сухую траву, потом рухнул на земляной пол – решил, раз уж так, предаться заслуженному отдыху. Настя вздрогнула невольно, хоть и знала уже об оригинальных манерах Мужика.
Продолжала оглядывать дом – да, не ждали здесь гостей, на стол не накрывали, постелей не стелили. Ну так что ж, она и сама. Может, найдётся что, что в дороге пригодится. Вот ножик – хороший, у неё и свой неплохой, дедов охотничий, только чуть послабже сказочных мечей-кладенцов, которыми, говорят, камень режется, будто масло. Нашла диво – лук со стрелами, но ни к чёрту, отсырел лук, его просушивать, перетягивать… Перебрала заячьи силки и какие-то копья и рогатины, с которыми и не знала, совладает ли. Можно, конечно, взять вот такую, волку в лоб отлично б было засветить, но не лишняя ли поклажа для рук… Копнула ворох шкур в углу – лучше б не делала этого. Смрад, за давностью лет, уже слабый, а с неожиданности в ноздри ударил. Кости там. В неверном свете от её маленького костерка череп недотлевший гаденько так ухмыляется…
Визгом разбудила Мужика, забарахтал ногами, чуть не опрокинул стол и блюдо с костерком на нём, долго ржал, храпел, фыркал, требуя подать сюда того врага, чтоб забить его копытами.
Ну, и что? Ну, скелет. Он уж мёртвый давно, он не кусается. Видно, таков печальный конец был последнего жителя этой деревни… Или уже позже, такой же вот заблудший путник, как она, забрёл и здесь упокоился? Сколько ж он так… Да неужто столько времени сюда никто не заходил… Страшно, сквернее некуда умереть вот так в одиночестве и остаться без погребения… Что же, мог бы так и дед Фёдор? Да нет, его б деревенские всё равно нашли… Однако ж лежит он без отпевания… кому сейчас отпевать…
Настя села на шатающийся табурет у стола, смотрела то на огонь, то на перебирающего копытами во сне Мужика, то оглядывалась туда, в угол – скелета отсюда, конечно, не видать, и ничего-то не разобрать в груде шкур, только та же неопределённая тьма, что по углам, за развалинами печки, за сундуками с неопознаваемой трухой, клубится. Словно гнездо крыс там… Лишь бы не привиделся ей в этом неизвестном бедолаге дед Фёдор, та ночь дикая, когда ревела она, уткнувшись в пахнущую пылью и полынью шкуру Марты, и то чудились ей вздохи и шевеление с кровати, то чудилось, что прямо сейчас начнёт тело разлагаться, и как в страшных сказках, которыми перекормили её ребята, полезут из него скорпионы, змеи да летучие мыши… Что сказать, прости, кто б ты ни был, добрый или недобрый при жизни был человек, вот и она тебя не предаст земле, не предашь пока что – снега по колено, не время для погребения, ей мёрзлую землю нипочём не угрызть… Может, придёт кто летом, схоронит кости твои, может, найдёт где здесь бумагу какую, как тебя звали-то, и крещёный ли ты был…
Нет, не страшно было Насте в доме с мертвецом, если подумать – так и совсем не страшно. Первое – и не выглядит он уже как мертвец, не опознать в нём человека, мужчина ли был, женщина, молодой ли, старый – не представить его живым. Второе – так словно и не одна, сидит, разговаривает с ним, жалеет его – где-то семья его, потомки его теперь… Хоть помолиться за его душу – может, Господь в милости своей упокоил её и так, может, мытарится она где-то здесь, из-за печки печально глядит на кости свои, на случайную гостью… В доме отца Киприана Настя книги церковные читала, канон отпевания там тоже был, кое-что запомнилось оттуда… Оно ей совсем не по чину, да где здесь взять того, кому по чину… Может, призрит Господь и на её молитву, случай-то тут особый… Так ведь и она безвестной, без погребения, могла б где-нибудь лежать, и случайный путник смотрел бы на щерящийся в бурьяне череп и в голову б ему не пришло, что грустно смотрит на него с того света младшая Великая Княжна…
Так и не уснулось, конечно – какой тут сон. Храпит во сне Мужик – стены трясутся. Ему что, хоть сотня скелетов тут в ряд лежи, Роза говорила, он только лошадиных костей боялся смертно, а остальные для него как и не кости, а так, деревяшки. Потрескивали лучины в блюде, она отстругивала и подкладывала новых. Слышались вдалеке долгий вой и тявканье – у волков нынче свадьбы, а кому невесты не досталось, те бродят по лесу, по двое-трое или поодиночке, рыщут, чью бы жизнь забрать, силу свою доказать… Где-то крылья захлопали, протяжный вяк прорезал ночь – не упомнить, какая птица… Треск у реки в валежнике – лось, может… Голос понемногу крепнет. Посмеялась бы, наверное, Роза сейчас над ней, истово крестящейся и поглядывающей в тёмный, страшный угол…
Что, много б отдала, чтоб к жарко натопленной печи в доме отца Киприана сейчас прижаться? Да… Первую, ну вторую версту вот так на внутреннем своём огне пролетаешь, как выпущенное из пушки ядро – весь мир по плечу, кажется. Стелется под копытами синеватый снег, стелется вокруг зелено-коричневая стена сосен. Но правду это Роза говорила, первое испытание – долготой, самим расстоянием и временем. Однажды и Мужик замедляет ход, карабкаясь на крутой берег оврага, и смертная тоска догоняет, хватает за пятки – куда ты, куда, посмотри, здесь ни жилья, ни следа человеческого, одна ты осталась в тёмном непроходимом лесу, и далёк уже путь, и назад уже не повернёшь – много проехала, так же труден обратный путь, как вперёд. Одолеешь ли? Ох, да, если б было возможно… Если б разомкнуть сейчас веки – и родную спальню свою царскосельскую увидеть, мягкий полумрак, в котором не неведомая жуть по углам проступает, а очертания знакомых и любимых с детства вещей… Ох, да, она б первым делом скинула всю эту одежду, в которую завёрнута, как чучело капусты – под шапкой шаль, под полушубком кофта, под ней поверх рубахи шаль обвязана, под ватными штанами ещё одни вязаные, как выглядит это всё, сложно сказать, зеркала в полный рост в Малом нету и никогда не бывало. Она б сладко потянулась, а потом зарылась в тёплую, дышащую чистотой и лёгким запахом фиалок постель, как следует взбила б свою любимую подушку, свернулась клубочком, поглаживая вышитый вензель, как любила перед сном, накрылась с головой одеялом – никаких волков, никакого леса, никакой дороги, где ни следа человечьего, только заячьи да птичьи… Ох да, если б ей все те недоеденные ею когда-то завтраки – аппетит перебила булочкой, или мясо жирновато показалось – крошки б не осталось на тарелке, капли на дне бокала! Если б ей тот покой, ту безмятежность родного дома, нерушимого семейного круга…
На несколько часов, больше не надо. Она б отдохнула, набралась сил, просто дух перевела… И назад. Нужно.
В добрые руки оставила коровку, лошадку, Скорого – Роза на нём ездить будет, Роза его любит… И о доброй старой Марте обещались заботиться Роза и матушка Еванфия. И зарок дали, что если не вернётся она вдруг – что, впрочем, вряд ли, вернётся-то, при любом исходе, но Роза-то всё надеется, что одумается, не успеет далеко отъехать – то найдётся, кому в её доме, доме деда покойного, поселиться, не останется он брошенным…
И не жаль всего оставленного? Не Скорого и Паскуды – так Розы, отца Киприана с матушкой, Елисейки с товарищами, ребятишек-учеников, дома самого, крапивно-кипрейного пожарища, ставшего родным уже, леса, речки, рыбных и ягодных мест их? Жалко, конечно… Её это всё уже. Да ведь всё её, и не её в то же время. Не моё, всехнее, как говорит Елисейка. И это правильно – ей дали, и она в свой срок отдаёт, как и всё в нашей жизни только заёмное, всё на время берём с рождением, чтобы отдать со смертью…
Верно, привязываешься к этому, мнишь своим… В том грешная природа человеческая. Потому и учит Господь людей, отнимая у них то, к чему они привязываются, что называют даже – добром своим, тогда как никак не к добру ведёт оно, обращая сердце человека к тленному, суетному, к страстям и грехам…
Да, грустно разлучаться, оставлять. Сейчас только, в мёртвом доме в глубине дремучего леса, понимать начинаешь, как сердце привязалось к горшкам, половикам, ухватам, всем звукам и запахам старого дома, к крикливым птицам, свившим гнездо на дереве возле дровяного сарая, к конскому ржанию и задумчивому перешёптыванию бурьяна, к плещущейся в воде рыбе и брехливым деревенским собакам, к весёлой и отчаянной ребятне и их грубовато-добродушным матерям, учившим её печь пироги… Всё больнее натягиваются эти нити, а в Москве, конечно, окончательно поймёт, уже зная, как велико расстояние… Но всё равно не повернёт, как с первых шагов, так и с полдороги. Роза думает, наверное, надеется, прислушивается в ночи – не вернулась ли безумная, не стучат ли конские копыта под окном, подбирает слова, чтоб успокоить уязвлённую гордость юного сердца – не хочет унизить-то, смелость уважает, только не хочет, чтоб смелость в безрассудство превращалась. Но Роза не понимает. Не её вина – Настя объяснить бы не смогла. Роза умная, конечно, очень умная, но едва ли подумает, что просто зря показала газету ту…
Разве, получив, нить, можно выпустить её из рук? Далеко Москва… да и ещё б дальше была – что с того? Надо – значит, пол-России пройдёт, и всю бы прошла, вот тому и рада, что не надо всю. Есть конь под седлом, дальше будет поезд, или попутная повозка, машина… Сколько б Господь ни отнимал, что-то ведь и даёт, и зато именно нужное. Вот эту одежду, вот этого коня, вот этот провиант в дорогу дал ведь, и дальше не оставит. Господь упорным помогает, это ещё дед Фёдор говорил, когда подолгу не могла она с чем-нибудь справиться. И расступаются же перед ней вековые сосны, пусть нехотя, а признают, машут вслед мохнатыми лапами – Настя едет к Тополю.
Его зовут не Яков Никольский, а Феликс Дзержинский. Вот тут можно верить, имя, похожее на звук перезаряжаемого ружья… Настя улыбается, проговаривая вслух, как объяснить, что с этим именем совсем не страшно идти через лес? Этим именем можно ответить и густой, тягучей лесной темноте, и леденящему кровь волчьему вою в ней…
Всхрапнул, замотал головой проснувшийся Мужик, поднялся на ноги, заозирался – где это, мол, я, что за дикое место, совсем мне здесь не нравится, надо бы уходить отсюда… Настя вздохнула – не светит дождаться утра. С последней короткой молитвой простилась со скелетом, обещав при всяком моленьи просить бога, чтоб послал кого-нибудь предать его земле, загасила костерок, выбралась под ночное небо… Луна вышла. Это хорошо, конечно, хотя в лесу, наверное, не очень с этого будет толк – дорога неширокая, обступившие с обеих сторон сосны так и норовят в тесных объятьях слиться, уже лапы друг к другу в вышине протянули. Ну и как тут по звёздам ориентироваться прикажете? Их и вообще на небе не столько, а в лесу сквозь кроны поди их разгляди… Ладно, по карте судя – докуда карту ей дед Мартын по памяти намалевал – дорога между Старшим и Меньшим болотами вьётся, главное вернуться на неё, на эту дорогу. А вот за болотами сворачивает она к Яйве, к мёртвым деревням, куда ей не надо, ей новую дорогу искать, к речке Закаменной, тут дед неопределённо на листе почиркал – «где-то тут»… Ладно, чего там, большая часть пути до тракта пройдена, потяжелее придётся за трактом…
Два раза казалось ей, что сбилась с пути. Хваталась за карту, да вот увы, не получишь от неё больше, чем на ней есть. Молилась – Господь выведет… Хоть кто-нибудь, может, и сказал бы – зачем ему делать это для глупой, самонадеянной, своей охотой в бездорожье сунувшейся? Так надеялась на силы свои, так отчаянно в неравный бой кинулась – ну и выбирайся, как знаешь… Выберется. Столько уж прошла.
Свернула дорога, на юг пошла, мимо озера Большого, туда, где, как помнилось Насте с рассказов, большая охотничья заимка, но ей-то не надо туда, ей – прямо, пересечь малый ручеёк, Старшое болото питающий, и там, с версту проехав, вправо взять, новую дорогу искать, что идёт, через речку Закаменную, мимо малых озёр и болот, к тракту…
Свет луны сквозь густые кроны не очень и проникает, а вскоре и его не стало. Два раза усомнилась, пересекла ли она это нужный ручеёк, или один из оврагов или малых безымянных ручейков это был? Верно, очень это плохо, что нет у людей крыльев. Ей насовсем и не надо, она б только на миг один поднялась ввысь, сверху взглянуть – далеко ли тракт, много ль ей ещё пройти… Изнутри-то леса, что ни говори, так паршиво себя ощущаешь – хуже в жизни не бывало. Случалось, говорил дед Мартын, что непривычного, в чужие места попадающего, и малый лес при деревне может долго кругами водить, потом с удивлением узнаёшь – топтался-то всё на одном месте. Деревья для непривычного все одинаковые, это кто в лесу жизнь прожил, знает, что нет двух одинаковых… Насте, конечно, не представить этого. Она-то непривычная, она чужая этому лесу… Хоть и кажется, час за часом вглядываясь в непроглядную темень – глаза б так не посадить, что то ли родилась она тут, то ли век уже тут живёт, приговорённая к этому лесу, к вечным скитаниям… Мороз по коже продирает. Как эти древние, дикие люди в лесу жили, если были они неверящие, некрещёные, молитвой смертное отчаянье не унимали, крестным знамением злой морок не прогоняли? Верно, были они с этой нечистой силой в крепком договоре, в кровном родстве? Ещё отчаянней, страшней от этой мысли… Два раза морок Насте за деревьями виделся, неясный свет мерещился, весёлые, смеющиеся голоса слышались. Дед Мартын строго-настрого наказал – на голоса не идти, огоньками вдалеке не соблазняться. Нет тут жилых деревень, нечисть это путников зазывает. Не при Розе говорил – Роза-то за такие разговоры напустится. А дед Мартын спорить с Розой не любил – не то чтоб глупая-городская она, Роза, с этими её нападками на суеверия тёмных людей, но ведь не брешет же, что сроду никаких лесных мороков не видала, а уж сколько она по лесам ездила… Просто, видать, оберег на ней сильный.
Что ж, до сих пор то ли жалел её лес, то ли присматривался, а теперь вот понял, что серьёзно она, не шутит, ну вот и сам решил по-серьёзному. Это, говорил дед, ещё ничего, если просто голоса – хохочут ли, плачут, аукают… Хуже, когда голоса будто знакомые, будто из родни кто тебя зовёт. Случалось, охотники в разные стороны разъезжались, а потом будто слышал охотник голос товарища, шёл на него – и пропадал навсегда. Ну, услышь Настя голос матери или сестёр – сразу поймёт, что это морок, что им делать-то тут. А вот если голос Розы это будет? Иди сюда, мол, Настя, мы с охотниками выехали тебя искать…
А тем более не пойдёт. Не для того столько вёрст проехала.
Ну, слава богу, много молитв-то помнит, станет совсем страшно – вслух девяностый псалом запоёт, он от нечистой силы как раз… Предлагала матушка Еванфия ей в дорогу икону взять – святой великомученицы Анастасии.
– Я-то неверующая теперь, у меня эти иконы так стоят, как картинки. А ты, раз веришь, возьми. Не доска крашеная защищает, конечно, а вера, не умеют люди верить в себя – вот в доску верят… Но если поможет тебе это – так что бы ни помогло, лишь бы живой добралась.
Не взяла.
– Этак мне, может, и Христа, и Богородицу, и святого Николу, и святителя Серафима с собой брать, а то, может, и церковь саму разобрать по бревнышку и в заплечный мешок? Не возьму. Тяжела она, а сила не в ней, а в Боге, а он и в глуши таёжной слышит. Не последняя я Настя в этой деревне, найдёте, кому отдать. А я себе ещё другую икону найду…
Святые отшельники, когда в лес уходили, мало вещей с собой брали, а Бога в сердце с собой несли. Крепка была их вера – и к святителю Серафиму из лесу медведи приходили, не трогали святого, с рук его ели…
Всходящее солнце робко ещё первые лучи из-за кромки леса высовывало, когда выехала она к тракту. Сама не поверила, как увидела, головой даже потрясла – может, мерещится ей снова? Нет, взаправду она эту часть пути прошла. И так радостно, так легко на душе, хоть и помнит – труднейшая часть пути впереди. А хочется в пляс пуститься – ну, Мужик только рад, чувствует настроение всадницы, загарцевал, заржал, выписывая круги по припорошенным колеям. Тише, глупый, рано радуешься, снова нам в лес, на ту сторону, за дикие речки, не все имеющие имена, к болотам, не для нас хожие христианские дороги…
Узкими лесными просеками вышла к Полуденному Ваиму. Может быть, повезёт на какой-нибудь заброшенный дом снова наткнуться? Настя уже совершенно ничего против хоть десяти скелетов в нём не имела, она и не заметит их сейчас, и бояться в принципе уже не способна, усталость, бессонная ночь своё брали, она из седла едва не падала, скоро без всякого морока что-нибудь видеться начнёт… А Мужику – ему хоть бы что, он в избе поспал, теперь бодр, теперь-то пока его умаешь, чтоб поспать дал… Голоден вот – да, с голоду ещё больше зол, на том берегу пощипал торчавшую по крутому склону из-под снега траву, доволен не остался, отщипнул ещё хлеба, и поддался таки на уговоры не беситься, не рваться неведомо куда, не продолжать рыть копытом слежавшийся, подтаявший-подмороженный снег, а продолжить путь. Там поедим. Между двумя Ваимами нашли они такое место – охотничий домик на большой опушке в редколесье. Настя покричала – никто не отозвался. А ведь был кто-то недавно, ещё вьётся сладкий, с ума сводящий дымок… Верно, разошлись охотники на промысел, что ж, жаль, что не у кого спросить разрешения воспользоваться гостеприимством этого дома… Но говорил же дед покойный, в прежние времена законом было, что любой дом открыт для путника, и если нет хозяев – по работам куда ушли – то на столе хоть кринка молока и каравай должны остаться, или хоть горшок каши в печи. В некоторых местах и сейчас этого обычая держатся – а иначе как проживёшь? Ты не накормишь – так и тебя в свой черёд за что кормить? Под навесом у стены небольшая копна сена была, а других лошадиных копыт не видать тут, значит, пешие охотники. Значит, никому другому в ближайшее время не понадобится. Там привязала Настя Мужика, а сама в избу пошла. Низкого полутёмного помещения и не разглядела особо, нашла скамью, рухнула – и как в колодец провалилась.
Проснулась – солнце уже к закату повернуло, над зубчатым лесом стояло. В доме по-прежнему никого не было, печь протопилась окончательно, но нашёлся в ней котёл с мясной похлёбкой, Настя зачерпнула поварёшки две – удержаться никак не возможно, но и больше не посмеет, надо и совесть иметь. А то как девочка в сказке про медведей. Да что ж поделаешь, если неизвестного благодетеля всё нет, чтоб в лицо ему спасибо сказать, а ей нужно продолжать путь? Может, думала она, и не поймёт, что тут кто-то был, не будут у неё уши гореть за такую невежливость. Да нет, куда там. Не заметно, может, что убыло похлёбки, да заметно, что убыло сена – у Мужика другие понятия о вежливости. А главное – следы…
С хозяином она на выходе с полянки столкнулась – выходил из леса, две заячьи тушки и тетерева тащил.
– Здравствуйте, добрый человек, – очень стыдно было Насте, но не могла б она столько часов прождать, даже и знай, что придёт – усталость бы своё взяла, если уж не голод, – я тут это… пока вас не было… Отдохнуть мне очень уж было надо. Вы уж простите…
– Здравствуй, коли не шутишь, – лицо безбородое, но не потому, что обритое, а очень уж повылез волос, несколько длинных жидких седых прядей в отвороте полушубка теряются, лицо непроницаемое, словно обломок скалы, уже немного водой отшлифованный, однако резкие черты – крупный нос, жёсткая складка губ, тяжёлые веки – сохранились, сами глаза светлые-светлые, словно серый мартовский снег, – кто таков, откуда? Нечасто тут незнакомое лицо встретишь, а уж такого юного охотника на таком добром коне впервые вижу… Ты это переживать брось, чай, у меня там сундуков с драгоценностями не было, ограбить-то меня не мог?
Принял за мальчишку… Это не так плохо, подумала Настя. Всё же девице в долгий путь пускаться одной опасней, чем юноше. Улыбнулась, постаралась голосу и выговору Елисейки подражать.
– Не до того мне было, дядя, я больше суток в седле…
– Ну так и чего, уже отдохнул, что ли? И горшок с похлёбкой очистил что ли? Давай-давай, вертайся, и слушать ничего не хочу! Пока при мне не поешь как следует, и с места не сдвинешься! Ты откуда такой? Я тут уж двадцатый год, слава богу, охочусь, всех охотников, что бывают здесь, знаю, и всех мальцов их подрастающих…
– Нельзя мне, дядя, – увиливала Настя, какое там в избу, там шапку снять заставит, а стрижка у неё хоть и короткая, а всё ж не мальчишеская, – дальше мне в дорогу надо, и так уж я это… куда столько спать-то…
– И куда ж ты это так спешишь?
Настя закусила губу, подбирая слова, чтоб лишнего не говорить, и тут уцепилась за сказанное:
– Говорите, двадцатый год здесь охотитесь? Значит, здешние места хорошо знаете?
– Можно сказать, что и хорошо.
– Не укажете ли тогда путь, как поскорее к болотам выйти?
– Ба, так убиваться идёшь? Ещё летом, осенью могу понять, что на болотах делать, места там ягодные, да и на дичь богатые, а зимой туда – я б не сунулся.
– Далеко ль они отсюда?
– Ну, вёрст пятнадцать будет или двадцать, это какой дорогой идти…
– Можете показать ту, что в пятнадцать?
Светлые глаза прищурились насмешливо.
– Не из наших же ты мест… Что ж там такое на болотах этих, чтоб издалека так на них переться?
– Кама в том месте узкая, мне реку перейти надо.
Охотник расхохотался.
– Однако ж, затейливый ты парень… И как тебя, такого молодого и дурного, мамка из дому отпустила?
– Так и отпустила – померла мамка. Отца иду искать. На ту сторону мне, говорю, надо. На той стороне батя мой на промыслах. Не можете указать, дядя – так уж как-нибудь дойду, только не задерживайте, нельзя мне задерживаться. Уж простите, что с вашим гостеприимством так, но нужда приказывает.
Мужчина посерьёзнел.
– Ну, коли так, то другой разговор, конечно… Чего ж не проводить? Доведу. Обожди только, добычу вот закину…
– Так прямо и пойдёте, что ли? – ахнула Настя, не поверив услышанному.
– А чего? Места взаправду хорошо знаю, тут не вру, все стёжки-дорожки исхожены. А без провожатого тут и костей твоих не найдут потом, останется отец твой и без жены, и без наследника.
Насте стало стыдно – не за ложь свою даже, а то, что на ночь глядя дёргает человека в путь хоть не неведомый для него, но всё равно опасный. Может, и разумней ведь, в самом деле, остаться, ночь заночевать, наутро, со свежими силами отправиться? Но словно неведомая сила гнала её, не давала стоять на месте, и Мужик копытами нетерпеливо бил – устать он не успел, а теперь ещё и подкрепился. А ну как, наутро передумает охотник, а она время потеряет? Да и ведь не зовёт она его, не умоляет, вывел бы её к дороге той – всего и делов. Нет же, сам навязался, беспокойство, что ли, за непутёвую голову…
Вот сильный же человек, думала Настя, день целый по лесу проходил, и теперь ещё такую даль – и словно не в труд ему… Совесть грызла и грызла, и хотелось Насте спешиться, дать провожатому верхом поехать, ногам отдыху хоть немного дать, да боялась, что с непривычки не сладит с Мужиком, унесёт он его с дороги неведомо куда, погибнут оба в тех болотах. Он, конечно, мужчина крепкий, да крепкие и обманываются как раз – мол, чего там хитрости, с конём этим, а с ним хитрости ой как даже… Даже во всегда весёлой и оптимистичной Розе сколько злости он будил…
– Что ж батю-то твоего такую даль от дома понесло? Ближе, что ль, не было?
Настя молчит, лихорадочно думает.
– Али промыслы такие… особые?
– Особые, – кивает всадница охотно, что бы это ни значило. Пусть там что хочет себе думает, его дело – довести, куда надо, её дело – идти дальше. За солнцем, за солнцем… Она б чистым золотом заплатила за услугу такую бесценную – хоть малую часть пути её провести, да нет у неё золота.
Ну что ж, не настолько и низко ещё солнце, есть у них время в запасе. Чтобы избежать расспросов, сама расспрашивает охотника – о местах здешних, об охоте и охотниках, его товарищах. Ну, а это ж любому только дай тему такую… Так что шли совсем не скучно. Мужик вот только скучал, совсем не нравилось ему шагом, даже быстрым. Что ж, вроде не так косится он уже на чужого человека, может, вместе могут поехать? Вместе-то дело быстрее пойдёт.
Лес редел, всё больше пустошами сменялся, хилели, мельчали могучие деревья, как бывает это в болотистых местностях. Настя духом воспаряла – это, конечно, не самые те болота ещё, далёк путь, а всё же маячит впереди цель, одна из малых целей-вех на её пути. Вот, не так и трудно это было… Больше пугала Роза…
Нет, конечно, это легкомыслие её, что не думает, ведь в сумерках ей путь через болота предстоит, уж там она такой жути насмотрится, что путь через лес и ночёвка со скелетом в избушке сладкими покажутся… Если вовсе не сгинет в трясине. Ничего, она уж как сможет, расспросит… Ветку найдёт подлиннее, это она уж знала. А уж сил она в себе чует, как отоспалась и горячей похлёбки глотнула, достаточно. Ходят однажды люди впервые через болота, и живыми проходят, не так чтоб хуже их она. Вспоминалось, какими храбрыми они были в детстве, какие сказочные королевства сочиняли с сёстрами в саду – а вот здесь будут у нас драконы жить, а вот здесь вроде как заколдованный лес… И самим верилось ведь. Особенно горазда на страшные выдумки Татьяна была… Ольга больше про любовь придумывала, про зачарованных принцесс и принцев, совершающих подвиги ради их спасения. А Маша доброе волшебство и всяких сказочных животных любила… Когда кому-то нужно было играть принца, всегда кидали жребий, но чаще играли принца Татьяна или она – то Ольга, то Мария губки надували – ууу, опять мне принца, не хочу… Татьяна и добрых, и злых колдуний с большим удовольствием играла, а Маше роль старого доброго короля больше нравилась… Что ж, спасибо детским играм, неплохой, кажется, принц из неё вышел, вот и конь богатырский вполне нашёлся. Жаль, тогда сложно было вообразить по-настоящему страшный лес – вот такой, с чёрными обломленными, обгорелыми стволами, стоящими над чёрными ранами в снегу – болотной водой – как обезглавленные всадники чёрного воинства злого колдуна, и алый свет заката заливает эту мрачную картину, словно кровь… Может быть, не такая бы оторопь брала… Синие тени пролегли от деревьев, красные отсветы между ними. Чёрные изломанные ветки – натурально, изогнуты будто в муках злого колдовства, чёрные голые кусты – словно тот самый терновник, что оплёл заколдованный замок…
Всякий, говорил покойный дед, кто в дальний опасный путь отправляется, он словно умирает и воскресает потом. Как древние герои, из старых сказок, дохристианских, в царство Кащеево за душой-невестой, за весной-красной, за матушкой родимой ходили. Вот и она сейчас через царство мёртвое, злое идёт. За солнцем, за солнцем…
Как начало всё ощутимее чавкать под ногами – спешился охотник, несподручно сверху-то путь казать, чуть поперёд идти надо, взял Мужика в повода – тот аж прянул от такой вольности, Настя прикрикнула на него. Сама спешилась, перехватила повода, тоже палку себе сломила, вместе с охотником путь проверять, да на Мужика замахнулась заодно – не балуй. Тот вдарил копытом по болотной жиже, только брызги полетели. А охотник не рассердился, рассмеялся одобрительно, по морде коня потрепал – осторожно, конечно, так, чтоб без руки-то не остаться.
– Слышь, малец, отдай ты мне коня этого.
Настя аж онемела от такого поворота.
– Отдай-отдай, – продолжал охотник, – не по тебе ведь конь. Куда тебе такого? Я тебе услугу сделал – к болоту провёл, и ещё проведу сколько-то, как всё же места эти хорошо знаю, а ты мне отдай коня в уплату. Больно уж хороший конь…
Так вот оно что! Вот почему он так легко согласился идти-то. Уговаривал остаться – сторговал бы тогда коня, а нет – так силой бы отнял, увёл бы, пока она б спала. Увидел, что она настроена решительно – решил с нею идти, а то ведь ускачет, вместе с конём этим завидным, и догони её своими-то ногами. Ох, к добру ей пришла мысль – не пускать его одного в седло…
– Извини, дядя, а конь мне и самому нужен. Что ж ты плату после сделанного просишь, а не перед? Сам же видел – нечем мне тебе заплатить.
Охотник зло рукой махнул.
– Денег твоих мне не надо, и в другом месте заколочу, сколько будет надо. За деньги твои и не пошёл бы я, не было б у тебя столько. А вот коня такого не видел я покуда… На что тебе конь такой, не сладишь ведь…
– Слаживаю покуда. Как хочешь, дядя, поворачивай отсюда, можешь последними словами ругать, а уговора такого не было, коня за проводы, и уважить такую просьбу не могу. Сразу б сказал – и нечего б было ноги бить.
